провожал их взглядом, полным волнения и надежды.


   Миссис Феллоуз покачивалась в качалке взад-вперед, взад-вперед.
   -  Тогда  лорд  Пальмерстон  [Пальмерстон  Генри  Джон  (1784-1856)   -
английский  государственный  деятель;  неоднократно   возглавлял   кабинет
министров, оказывал большое влияние на внешнюю политику страны, в  течение
15  лет  до  смерти  был  министром  иностранных  дел]  заявил,  что  если
правительство Греции не примет  должные  меры  по  делу  дона  Пасифико...
[Пасифико Дэвид - финансист, проживавший в  Греции  и  имевший  британское
подданство; после  разграбления  его  дома  в  Афинах  в  апреле  1847  г.
предъявил претензии греческому правительству, требуя  возмещения  убытков;
Пальмерстон поддержал его и использовал этот факт как  повод  для  блокады
греческого порта Пирея в установления английского господства в Греции]
   Она сказала:
   - Деточка, у меня  такая  головная  боль,  давай,  пожалуй,  кончим  на
сегодня.
   - Хорошо. У меня голова тоже побаливает.
   - У тебя-то скоро пройдет. Убери, пожалуйста, книги. -  Эти  тоненькие,
потрепанные книжонки им высылала по почте  фирма  "Домашнее  обучение"  на
Патерностер-роуд. Полный курс  наук,  начинающийся  разделом  "Чтение  без
слез", постепенно доходил до Билля о реформе [принятый в 1832 г. закон  об
изменении английской парламентской системы, расширивший число  избирателей
за счет городской и  сельской  буржуазии],  лорда  Пальмерстона  и  поэзии
Виктора Гюго. Раз в полгода они получали экзаменационные листки, и  миссис
Феллоуз старательно проверяла ответы Корал и ставила ей отметки. Потом все
это отсылалось на Патерностер-роуд и спустя несколько  недель  попадало  в
архив фирмы. Как-то раз миссис Феллоуз не  выполнила  своих  обязанностей,
потому что в Сапате началась стрельба, и получила уведомление,  в  котором
было напечатано типографским способом: "Уважаемые родители, я с сожалением
отмечаю..." Беда была в том,  что  они  уже  на  несколько  лет  опередили
программу, - где взять другие книги для чтения? - так что  экзаменационные
листки на несколько лет отстали. Время от времени фирма  присылала  по  их
адресу грамоты с тиснением, которые полагалось вставлять в рамку;  в  этих
грамотах было сказано,  что  мисс  Корал  Феллоуз  с  отличием  перешла  в
следующий класс,  и  в  конце  стояло  факсимиле:  Генри  Бекли,  бакалавр
гуманитарных наук, директор фирмы "Домашнее  обучение";  иногда  приходили
коротенькие, отпечатанные на машинке письма с тем  же  синим  расплывчатым
факсимиле. В письмах говорилось: "Дорогая  ученица,  на  этой  неделе  вам
следует обратить особое внимание..." Письма всегда  были  полуторамесячной
давности.
   - Милочка, - сказала миссис  Феллоуз,  -  пойди  закажи  обед  кухарке.
Только для себя. Я в рот ничего не могу взять, а папа на плантации.
   - Мама, - сказала девочка, - ты веришь в Бога?
   Ее  вопрос  испугал  миссис  Феллоуз.  Она  изо  всех  сил   закачалась
вперед-назад и сказала:
   - Конечно.
   - В непорочное зачатие и во все такое прочее?
   - Что за разговоры, милая? Кого ты наслушалась?
   - Да никого, - сказала Корал. - Я сама думаю, вот и все. - Она не ждала
дальнейших ответов; она прекрасно знала, что их не будет.  Ей  каждый  раз
приходилось решать все  самой.  Бакалавр  гуманитарных  наук  Генри  Бекли
изложил всю священную историю своей ученице в одном из  первых  уроков,  и
поверить во все это ей было тогда не труднее, чем в великана из сказки, но
к десяти годам она  безжалостно  отвергла  обоих.  Она  уже  начала  учить
алгебру.
   - Неужели отец говорил с тобой о...?
   - Да нет.
   Корал надела тропический шлем и вышла на слепящий утренний свет  искать
кухарку. Ее фигурка казалась еще более хрупкой, чем всегда,  и  еще  более
непреклонной. Она отдала нужные распоряжения и пошла  на  склад  осмотреть
шкуры аллигаторов,  распяленные  на  стене,  потом  в  конюшню  проверить,
накормлены ли мулы. Шагая взад и вперед по раскаленному двору,  она  несла
свои обязанности осторожно - точно стеклянную посуду. Не было вопросов, на
которые  у  нее  не  нашлось  бы  ответа.  Завидев  девочку,   стервятники
неторопливо взмывали в воздух.
   Она вернулась в дом, к матери, и сказала:
   - Сегодня четверг.
   - Разве, милочка?
   - Папа не отправил бананы на пристань?
   - Понятия не имею, милочка.
   Корал быстро вышла во двор и позвонила в колокол.
   Появился индеец. Нет, бананы лежат в  сарае,  никаких  распоряжений  на
этот счет не было.
   - Доставить на берег, - сказала Корал. -  Сейчас  же.  Скорее.  Того  и
гляди подойдет катер. - Она взяла отцовскую книгу записей и стала  считать
банановые грозди по мере того, как их выносили - в каждой грозди, ценою  в
несколько пенсов, по сотне бананов, а то и больше. Чтобы  очистить  сарай,
понадобилось свыше двух часов. Кому-то надо же заняться этим, ведь раз  уж
случилось,  что  отец  прозевал  день  отправки.   Через   полчаса   Корал
почувствовала усталость. Это было необычно для нее в такой ранний час. Она
прислонилась к  стене  и  обожгла  себе  лопатки.  Ее  не  возмущало,  что
приходится торчать здесь  и  присматривать  за  работами;  слово  "играть"
казалось ей бессмысленным: жизнь - это дело взрослое. В  одном  из  первых
учебников, присланных Генри Бекли, была картинка: у кукол собрались  гости
к чаю. Что-то совершенно непонятное - какой-то незнакомый ей обряд.  Зачем
нужно притворяться? Четыреста пятьдесят шесть. Четыреста  пятьдесят  семь.
Пот струился по спинам пеонов, точно струйки воды из  душа.  У  нее  вдруг
острой болью пронзило низ живота. Она не  успела  записать  в  книгу  одну
тачку, надо поторопиться  с  подсчетом.  Впервые  чувство  ответственности
легло ей на плечи грузом, который несешь  долгие  годы.  Пятьсот  двадцать
пять. Боль была непривычная (нет, не глисты), но она не испугалась. Все ее
тело словно ждало такой  боли,  словно  созрело  для  нее.  Так  и  разум,
повзрослев, без сожалений расстается с нежностью. Это не  детство  уходило
от нее; детства она по-настоящему и не знала.
   - Это последняя? - спросила Корал.
   - Да, сеньорита.
   - Точно?
   - Да, сеньорита.
   Но ей надо было проверить. До сих пор не случалось,  чтобы  она  делала
что-то неохотно - сама не сделаешь, кто же сделает? А сегодня ей  хотелось
лечь в постель, уснуть. Пусть не все бананы будут вывезены  -  это  не  ее
вина, а отцовская. Может, у меня лихорадка?  Ноги  были  ледяные,  хоть  и
стояли на раскаленной земле. А, ладно! - подумала  она,  покорно  вошла  в
сарай, нащупала там электрический фонарик и  включила  его.  Да,  кажется,
пусто, но надо довести дело до конца. Она шагнула к  задней  стене,  держа
фонарик прямо перед собой. Из-под ног у нее выкатилась пустая бутылка. Она
направила лучик вниз - "Cerveza Moctezuma". Потом осветила  заднюю  стену:
внизу, у самой земли, было что-то нацарапано мелом; она подошла ближе -  в
круге света белели маленькие крестики. Он, наверно, лежал среди бананов  и
машинально чертил что-то и больше ничего не мог придумать, чтобы  отогнать
страх. Девочка стояла, превозмогая боль, и смотрела на крестики.  Какая-то
страшная новизна со всех сторон надвигалась на нее все  утро.  Будто  этот
день хотел оставить по себе долгую память.


   Начальник полиции играл на бильярде в таверне; там  лейтенант  и  нашел
его. Щека у хефе была повязана  платком  -  ему  казалось,  это  облегчает
зубную боль. Когда лейтенант прошел во вращающуюся дверь, он натирал мелом
кий, готовясь к трудному удару. На  полках  позади  бильярда  стояли  одни
бутылки минеральной воды и какая-то желтая жидкость под названием сидрал -
гарантированно  безалкогольная.  Лейтенант  с  осуждающим  видом  стал  на
пороге: какой позор! Ему хотелось уничтожить в этом штате все,  что  может
дать иностранцам повод для насмешек. Он сказал:
   - Разрешите обратиться?
   Хефе сморщился от внезапного  приступа  боли  и  с  несвойственной  ему
готовностью подошел к двери. Лейтенант взглянул на счет очков - на кольца,
которые были нанизаны на веревку, протянутую  через  все  помещение.  Хефе
проигрывал.
   - Сейчас... вернусь, - сказал хефе и пояснил лейтенанту:  -  Рот  боюсь
открывать. - Когда  они  толкнули  входную  дверь,  кто-то  поднял  кий  и
потихоньку отодвинул назад одно кольцо в счете хефе.
   Они шли по улице рядом - толстый и тощий. Был воскресный полдень, и все
магазины стояли на запоре - единственный пережиток, оставшийся от  прежних
времен. Но мессу нигде не служили. Лейтенант спросил:
   - Вы видались с губернатором?
   - Тебе дана полная свобода действий, - ответил хефе. - Полная свобода.
   - Он оставляет все на наше усмотрение?
   - С оговорками. - Хефе сморщился.
   - Какие же это оговорки?
   - Если не поймаешь... до дождей... ответственность... ляжет на тебя.
   - Не  было  бы  на  мне  другой  ответственности,  -  хмуро  проговорил
лейтенант.
   - Сам напросился. Вот и получай.
   - Что ж, я рад. - Лейтенант почувствовал, будто весь тот мир, о котором
он пекся, лег теперь к его ногам. Они прошли мимо нового  клуба  Синдиката
рабочих и крестьян; увидели в окно большие, броские карикатуры на стенах -
на одной священник облапил женщину в  исповедальне,  на  другой  потягивал
причастное вино. Лейтенант сказал: - Это все скоро будет не  нужно.  -  Он
смотрел на карикатуры глазами чужестранца: в них было что-то варварское.
   - Почему? Они... забавные.
   - Придет время, и никто не вспомнит, что когда-то здесь была Церковь.
   Хефе ничего не сказал на это. Лейтенант  догадывался,  что  он  думает:
стоит ли спорить из-за такой чепухи? Он резко проговорил:
   - Каковы будут распоряжения?
   - Распоряжения?
   - Вы же мой начальник.
   Хефе промолчал. Он незаметно поглядывал на лейтенанта своими маленькими
хитрыми глазками. Потом сказал:
   - Ты же знаешь, я тебе доверяю. Поступай, как считаешь нужным.
   - Вы дадите мне письменное распоряжение?
   - Нет, это лишнее.  Мы  же  знаем  друг  друга.  Всю  дорогу  они  вели
осторожную борьбу, отстаивая каждый свою позицию.
   - Разве губернатор ничего вам не написал? - спросил лейтенант.
   - Нет. Он сказал - вы же друг друга знаете.
   Уступить пришлось лейтенанту, потому что лейтенант по-настоящему  пекся
о деле, а не о своем будущем. Он сказал:
   - Я буду брать заложников в каждой деревне.
   - Тогда он не станет ходить по деревням.
   - По-вашему, в деревнях не знают, где он  сейчас?  -  резко  проговорил
лейтенант. - Но ему надо поддерживать с ними связь. Иначе  какой  от  него
толк?
   - Делай как знаешь, - сказал хефе.
   - И я буду расстреливать столько, сколько понадобится.
   Хефе сказал с наигранной бодростью:
   - Пустить немножко крови - никогда не повредит. Откуда ты начнешь?
   - Думаю, с его прихода - с Консепсьона, а потом, может,  пойду  на  его
родину.
   - Почему туда?
   - Он, наверно, решит, что  там  ему  будет  безопасно.  -  Лейтенант  в
раздумье шагал мимо магазинов со  спущенными  шторами.  -  Пусть  погибнет
несколько человек, но, как вы считаете, губернатор поддержит меня, если  в
Мехико поднимут шум?
   - Вряд ли, - сказал хефе. - Но ведь это то... - И скривился от боли.
   - Это то, чего я хочу, - договорил лейтенант.
   Он  пошел  к  полицейскому  участку  один,  а  начальник   вернулся   в
бильярдную. Прохожих на улице попадалось немного: было слишком жарко. Если
б достать настоящую фотографию, думал лейтенант. Ему хотелось изучить лицо
своего врага. Площадью завладели дети. Прыгая со скамейки на скамейку, они
играли  в  какую-то  непонятную,  сложную  игру;  пустая  бутылка   из-под
минеральной  воды  пролетела  по  воздуху  и  разбилась  вдребезги  у  ног
лейтенанта. Его рука метнулась к кобуре, он повернулся всем телом и поймал
выражение ужаса на лице у мальчика.
   - Это ты бросил бутылку?
   На него был устремлен тяжелый, хмурый взгляд карих глаз.
   - Что вы тут затеяли?
   - Это бомба.
   - Ты в меня целился?
   - Нет.
   - В кого же?
   - В гринго.
   Лейтенант улыбнулся неловким движением губ.
   - Молодец, только целиться надо  точнее.  -  И,  отшвырнув  осколки  на
дорогу, стал подыскивать слова, которые объяснили бы этим малышам, что  он
с ними заодно. Он сказал: - Твой  гринго,  наверно,  из  тех  американских
богачей, которые воображают, что... - и был поражен выражением преданности
на лице мальчика. Это требовало какого-то  отклика,  и  сердце  лейтенанта
вдруг сжалось от грустной, неутоленной любви. Он сказал: -  Поди  сюда.  -
Мальчик подошел, а его товарищи стояли испуганным полукругом и следили  за
ними с безопасного расстояния. - Как тебя зовут?
   - Луис.
   - Так вот, - сказал лейтенант, не находя нужных слов. - Учись целиться.
   - Я хочу научиться, - с жаром сказал мальчик. Его взгляд был прикован к
кобуре.
   - Хочешь посмотреть, какое у меня оружие? - спросил лейтенант. Он вынул
из кобуры свой тяжелый пистолет и протянул его  мальчику.  Остальные  дети
осторожно подошли поближе. Он сказал: - Вот  это  предохранитель.  Подними
его. Так. Теперь из него можно стрелять.
   - Он заряжен? - спросил Луис.
   - Он всегда заряжен.
   Между губами у мальчика показался кончик языка; он  судорожно  глотнул,
будто учуял запах еды. Теперь все  ребята  столпились  вокруг  лейтенанта.
Один - посмелее - протянул руку и тронул кобуру. Они  взяли  лейтенанта  в
кольцо. И, пряча пистолет, он почувствовал, что и ему передалось их робкое
счастье.
   - Как он называется? - спросил Луис.
   - Кольт калибра девять и шестьдесят пять.
   - На сколько пуль?
   - На шесть.
   - Вы кого-нибудь убили из него?
   - Пока еще нет, - ответил лейтенант.
   У ребят захватило дух от  восторга.  Лейтенант  стоял,  держа  руку  на
кобуре, и смотрел в карие, внимательные, полные  терпения  глаза.  Вот  за
кого он борется. Он изгонит из их детства все, что  ему  самому  приносило
одно горе, - нищету, суеверие, пороки. Они  заслуживают  правды  о  пустой
вселенной, о холоде остывающей земли и права на счастье - любое, какого им
захочется. Ради них он был готов испепелить весь мир  -  сначала  Церковь,
потом  иностранцев,  потом  политиков  -  даже  его  начальнику   придется
когда-нибудь сгинуть. Он начнет жизнь с такими вот  ребятами  заново  -  с
нуля.
   - О-о! - сказал Луис. - Если бы... Если бы я... - Мечты  его  были  так
огромны, что на них не хватало слов. Лейтенант  протянул  руку  коснуться,
приласкать мальчика и не знал, как это сделать. Он ущипнул его за  ухо,  и
Луис отскочил назад - ему было больно. Мальчуганы, как птицы,  разлетелись
в разные стороны, а лейтенант один  пошел  через  площадь  к  полицейскому
участку - маленький щеголеватый человечек, горящий ненавистью и  с  тайной
любовью в сердце. На стене в  полиции  профиль  гангстера  все  с  тем  же
упорством  смотрел  на  первопричастниц.  Кто-то  обвел  чернилами  голову
священника, чтобы выделить ее среди девичьих и женских лиц. Его  зубы  все
так же непереносимо  скалились  в  чернильном  ореоле.  Лейтенант  яростно
крикнул во двор:
   - Есть тут кто-нибудь? - и сел за стол, слушая, как  приклады  винтовок
волочатся по полу.




ЧАСТЬ ВТОРАЯ


1

   Мул вдруг опустился на землю под священником. Ничего удивительного  тут
не было, потому что они путешествовали по лесам  около  двенадцати  часов.
Сначала двинулись на запад, но там их встретили слухи о  солдатах,  и  они
пошли к востоку; в этом направлении действовали "красные рубашки", так что
им пришлось повернуть на север и пробираться  по  болотам,  ныряя  в  тень
махагониевых деревьев. Теперь оба они вымотались, и мул взял да и сел  под
ним. Священник слез  с  седла  и  засмеялся.  Ему  было  весело.  Странное
открытие делает иногда человек - оказывается, что в жизни, какая она ни на
есть, бывают и хорошие минуты; всегда найдется возможность для сравнения с
худшими временами.  Даже  когда  тебе  грозит  опасность,  даже  когда  ты
несчастен, маятник ходит туда-сюда.
   Он осторожно вышел из-за деревьев на заболоченную  просеку.  Весь  штат
был такой - река, болота, лесные заросли. Он стал на колени  и  умылся  на
предвечернем свету в коричневой  луже,  которая,  точно  обливная  посуда,
отразила  круглое,  заросшее  щетиной,  исхудавшее  лицо.  Это  было   так
неожиданно,  что,  глядя  в  воду,  он   улыбнулся   робкой,   уклончивой,
неуверенной  улыбкой,  точно  его  застигли  врасплох.  Раньше  он   часто
разучивал перед зеркалом какой-нибудь жест и знал свое лицо, как знает его
актер. Это тоже была  одна  из  форм  смирения:  лицо  у  него  совсем  не
подходящее для священника  -  клоунское,  с  такой  физиономией  только  и
отпускать невинные шуточки в обществе женщин, у алтаря она не  годится.  И
он постарался изменить свое лицо и, кажется, преуспел в этом, положительно
преуспел. Теперь меня  никто  не  узнает,  подумал  он,  и  радость  снова
опьянила его как глоток бренди, суля  хоть  недолгую  свободу  от  страха,
одиночества и много еще от чего. Преследования солдат  привели  его  туда,
где ему больше всего хотелось быть. Шесть лет он избегал здешних мест,  но
теперь кто его осудит? Он должен быть здесь, это не  сочтется  грехом.  Он
подошел к мулу и легонько пнул его ногой.
   - Вставай, мул, вставай. - Маленький  тощий  человек  в  рваной  одежде
впервые за много лет, как обычный крестьянин, ехал к себе домой.
   Но даже если б он двинулся к югу и миновал эту деревню - что  ж,  одним
попущением больше. Последние годы были полны таких попущении - сначала  он
перестал соблюдать церковные праздники и дни поста и воздержания; потом  -
бревиарий [служебник  католического  духовенства,  содержащий  отрывки  из
Библии, сочинений отцов церкви, житий святых, псалмы, молитвы, гимны и др.
тексты,  употребляемые  при  богослужении;  состоит  из   четырех   частей
(соответственно временам года) по четыре главы в каждой], он  уже  не  так
часто открывал свой бревиарий и  наконец  бросил  его  в  порту  во  время
очередной попытки бежать. За ним исчез и алтарный камень [плоский  камень,
на котором католические священники служили  литургию]  -  таскать  его  за
собой стало опасно. Служить обедню без алтарного камня было нельзя. Может,
ему грозит лишение сана, но кары духовные уже казались нереальными в  этом
штате, где единственной карой была гражданская  -  смерть.  Привычный  ход
жизни  дал  трещину,  как  прорванная  плотина,  и  в  нее   просачивалась
забывчивость, размывая то одно, то другое.  Пять  лет  назад  он  поддался
непростительному греху - отчаянию и теперь с непонятной легкостью на  душе
возвращался туда, где отчаяние овладело  им,  потому  что  и  отчаяния  не
осталось. Священник он плохой  -  он  знал  это;  таких  называют  "пьющий
падре", но теперь все его прегрешения ушли из сердца и из  памяти.  Где-то
они незаметно скапливаются, эти обломки его прегрешений,  и  когда-нибудь,
наверно, совсем забьют источник благодати. Но пока что он живет, зная, что
такое страх, усталость и постыдная легкость на сердце.
   Шлепая по грязи, мул  вышел  на  просеку,  и  они  снова  углубились  в
заросли. Теперь отчаяние не терзало его, но это, разумеется,  не  значило,
что он не заслужил проклятия, - просто  с  годами  тайна  становилась  все
непостижимей: проклятый влагает тело Господне в уста людей. Каким странным
слугой обзавелся дьявол! Его мысли были полны простеньких мифов:  архангел
Михаил в латах поразил дракона, и ангелы с  дивными  струящимися  кудрями,
словно кометы, низвергались в пространство, ибо, по словам одного из отцов
церкви, испытали зависть к людям, которым Господь уготовил безмерный дар -
жизнь. Вот такую жизнь.


   Землю здесь, видимо, обрабатывали: попадались пеньки и зола от  костров
- там, где почва была расчищена под посевы. Он перестал постегивать  мула;
им вдруг овладела странная робость... Из  хижины  вышла  женщина  и  стала
смотреть, как он медленно тащится по тропинке на усталом  муле.  Деревушка