ой  стены,  не
чувствуя под собой ног, будто  пораженных  проказой.  Москиты  жужжали  не
переставая; отмахиваться от них было бесполезно -  они  словно  входили  в
состав тюремного воздуха. Кто-то еще заснул и начал храпеть, и удивительно
- в этом храпе чувствовалось удовлетворение, будто человек хорошо выпил  и
досыта поел за обедом и теперь лег отдохнуть. Священник прикинул - который
может быть час? Сколько времени прошло с тех пор, как он повстречал нищего
на площади? Наверно, только перевалило за полночь.  До  рассвета  придется
терпеть еще долгие-долгие часы.
   Конец близок, это несомненно, а в то же  время  надо  быть  готовым  ко
всему, даже к побегу. Если Господу угодно спасти его. Господь  отведет  от
него ружье в минуту расстрела. Но Господь милосерд. Отказать ему в покое -
а существует ли покой? - Господь может лишь в  том  случае,  если  захочет
послать своего слугу на спасение еще одной  души  -  его  собственной  или
чужой. Но кого он спасет теперь? Он в бегах; он не смеет зайти ни  в  одну
деревню,  ибо  за  это  заплатит  жизнью  другой  человек  -  может  быть,
пребывающий в смертном грехе и непокаявшийся.  Страшно  подумать,  сколько
душ  погибнет  только  потому,  что  он  упрям,  горд  и  не  смиряется  с
поражением. Ему нельзя даже отслужить мессу - у него  нет  вина.  Оно  все
ушло в пересохшую глотку начальника полиции. Как это ужасающе  сложно!  Он
боится смерти и будет еще больше бояться, когда  наступит  утро,  но  этот
исход начинал привлекать его своей простотой.
   Набожная женщина зашептала что-то; она, видимо, ухитрилась  подвинуться
к нему. Она говорила:
   - Отец, примите мою исповедь.
   - Дитя мое, где  -  здесь?  Это  невозможно.  Как  же  сохранить  тайну
исповеди?
   - Я так давно...
   - Прочти покаянную молитву. Надо  уповать  на  милосердие  Божие,  дитя
мое...
   - Я готова страдать.
   - Ты уже здесь страдаешь.
   - Это ничего. Утром моя сестра принесет деньги и заплатит штраф.
   Где-то у дальней стены те двое снова предались  наслаждению.  Это  было
ясно: возня, прерывистое дыхание и, наконец, вскрик.
   Набожная женщина сказала с яростью, во весь голос:
   - Прекратите! Свиньи, скоты!
   - Поможет ли тебе покаянная молитва, когда ты в таком гневе?
   - Но это безобразие!
   - Не надо так говорить. Это опасно. Ибо иной раз нам вдруг  открывается
вся красота наших грехов.
   - Красота! - с отвращением проговорила она. - Здесь. В тюремной камере.
Когда вокруг всякий сброд.
   - Да, красота! Святые говорят, что в страдании тоже есть красота. Но мы
с тобой не святые. На наш взгляд, страдание безобразно.  Вонь,  теснота  и
боль. А им, тем, что в углу,  все  это  кажется  прекрасным.  Многое  надо
постичь, чтобы смотреть на жизнь глазами святого. У  святых  такое  тонкое
чувство красоты, что они  могут  смотреть  сверху  вниз  на  убогие  вкусы
невежд. Но у нас с тобой нет такого права.
   - Это смертный грех.
   - Как знать? Может быть. Но я плохой священник. Я по опыту своему знаю,
сколько красоты принес в мир Сатана, павший с  неба.  И  кто  скажет,  что
падшие ангелы были безобразны? Нет, они были такие же быстрые, легкие и...
   В углу снова раздался вскрик - свидетельство нестерпимого  наслаждения.
Женщина сказала:
   - Остановите их. Это же позор! - Он почувствовал, как ее пальцы впились
ему в колено. Он сказал:
   - Все мы здесь собратья по плену. Вот мне сейчас  хочется  пить  больше
всего на свете, больше, чем почувствовать Бога. Это тоже грех.
   - Теперь, - сказала женщина, - я вижу, что ты плохой священник. До  сих
пор мне как-то не верилось. А теперь вижу.  Ты  заодно  с  этими  скотами.
Услышал бы тебя твой епископ!
   - А-а, епископ далеко отсюда.
   Он  подумал  об  этом  старике  -  живет  в  столице,  в   каком-нибудь
безобразном,  комфортабельном,  полном   благочестия   доме,   где   всюду
изображения святых, стены  увешаны  божественными  картинками,  служит  по
воскресениям мессу в кафедральном соборе.
   - Вот выйду на волю и обязательно напишу...
   Он не мог удержаться от  смеха:  эта  женщина  не  чувствует,  как  все
изменилось вокруг. Он сказал:
   - Если епископ получит твое письмо, ему будет интересно узнать,  что  я
еще жив. - И снова к  нему  вернулась  серьезность.  Эту  женщину  труднее
пожалеть, чем метиса, который неделю назад тащился за ним по лесу.  С  ней
дело  обстоит  хуже.  Метиса  многое  оправдывало  -  нищета,   лихорадка,
бесчисленные унижения. Он сказал: - Не надо сердиться. Ты бы помолилась за
меня.
   - Чем скорее ты умрешь, тем лучше.
   Он не мог разглядеть ее в темноте, но от прежних лет  у  него  остались
воспоминания  о  лицах,  которые  подошли  бы  к  такому   голосу.   Когда
внимательно вглядываешься в человека, всегда начинаешь  сострадать  ему...
таково уж свойство образа и подобия Божьего... когда  замечаешь,  какие  у
человека морщинки в уголках глаз, линия рта и как у  него  растут  волосы,
разве его можно ненавидеть? Ненависть говорит об отсутствии воображения. И
он снова почувствовал огромную ответственность за эту набожную женщину.
   - Что ты, что падре Хосе, - сказала она.  -  Из-за  таких  вот  люди  и
начинают насмехаться над истинной религией. - Что ж, в конце концов у  нее
столько же оправданий, сколько и у метиса.  Он  представил  себе  парадную
комнату, где она проводит дни в  качалке,  среди  семейных  фотографий,  и
никто у нее не бывает. Он мягко спросил:
   - Ты ведь, наверно, незамужняя?
   - Зачем тебе это знать?
   - И призвания служить Господу у тебя не было?
   - Мне не поверили, - с горечью  сказала  она.  Он  подумал:  несчастная
женщина, ничего у нее в жизни нет, ровным счетом  ничего.  Если  бы  найти
нужное слово... Он в изнеможении откинулся к стене, стараясь не  разбудить
старика. А нужные слова не приходили ему на ум. И раньше у него было  мало
общего с такими женщинами, а теперь и подавно. Но в те дни он знал бы, что
сказать ей, и, не  чувствуя  никакой  жалости,  отделался  бы  двумя-тремя
избитыми фразами. Теперь проку от него  мало:  он  преступник  и  говорить
может только с преступниками. Вот он опять поступил  неправильно,  пытаясь
сломить ее самодовольство. Пусть бы уж она видела в нем мученика.
   Глаза у него закрылись, и ему тут же начал сниться сон. За ним гонятся:
он стоит у какой-то двери,  колотит  в  нее  кулаками,  молит,  чтобы  его
впустили, а дверь  все  не  отворяют.  Есть  спасительное  слово,  пароль,
который может открыть ему доступ в  этот  дом,  но  он  забыл  его.  И  он
перебирает наугад:  сыр,  ребенок,  Калифорния,  ваше  превосходительство,
молоко, Веракрус. Ноги у него  затекли,  он  опускается  на  колени  перед
дверью и понимает, почему  ему  так  нужно  попасть  сюда.  Никто  его  не
преследует - это ошибка. Рядом с ним, истекая кровью, лежит его дочь, а  в
доме живет врач. Он снова ударяет в дверь и кричит: "Я забыл то слово,  но
неужели  у  вас  нет  сердца?"  Девочка   умирает,   не   сводя   с   него
самодовольного, умудренного опытом взгляда пожилой женщины.  Она  говорит:
"Скотина ты", - и он просыпается  в  слезах.  Сон  продолжался,  вероятно,
несколько секунд, потому что набожная женщина все еще говорила о том,  как
монахини не пожелали поверить в ее призвание служить Господу. Он сказал:
   - Тебя это мучает? Но так мучиться все же лучше, чем  стать  монахиней,
довольной своей жизнью, - и,  сказав  это,  подумал:  что  за  глупости  я
говорю! Бессмыслица какая-то. Почему нет у меня слов, которые  запомнились
бы ей? И перестал искать их. В  тюрьме,  как  и  всюду  в  мире:  теснота,
мерзость, люди хватаются за малейшую возможность  урвать  наслаждение  или
потешить свою гордость. На то, что стоит делать, времени нет,  и  вот  они
убаюкивают себя мечтой убежать, спастись...
   Он не заснул больше; у него опять шел торг с Богом. Если он вырвется из
тюрьмы, на сей раз это будет  окончательно.  Он  пойдет  на  север,  через
границу. Но спасение настолько невероятно, что в случае удачи в нем  можно
будет усмотреть знак, указание: вред, который он приносит своим  примером,
больше  добра,  которое  он  творит  изредка,  принимая  исповеди.  Старик
шевельнулся у его плеча, а ночь по-прежнему неподвижно стояла вокруг. Тьма
была кромешная, часов нет - ничто не отмеряло  уходящего  времени.  Ночное
безмолвие нарушалось только звуками мочи, струящейся в парашу.


   Внезапно перед ним выплыло из темноты сначала одно, потом другое  лицо.
Он уже начал  забывать,  что  когда-нибудь  настанет  день,  так  же,  как
забывают о  своей  неминуемой  смерти.  Напоминание  налетает  внезапно  в
скрежете тормозов или в свисте, рвущем воздух, и тогда знаешь,  что  время
не стоит на месте, а подходит к концу. Голоса медленно превращались в лица
-  неожиданностей  в  этих  превращениях  не   было.   Исповедальня   учит
представлять  себе  говорящих,  угадывать,  у  кого  отвисшая  губа,   или
безвольный  подбородок,  или  фальшь  слишком  уж  прямодушного   взгляда.
Неподалеку от себя он видел набожную женщину - она спала беспокойным сном,
открыв свой жеманный рот с крепкими, как могильные плиты,  зубами;  увидел
старика, задиру в углу и его растрепанную подругу, повалившуюся во сне ему
на колени. Теперь, когда день наконец наступил, он один бодрствовал  -  он
да еще мальчик-индеец, который, скрестив ноги, сидел у двери и с радостным
изумлением посматривал по  сторонам,  точно  ему  никогда  не  приходилось
бывать  в  такой  милой  компании.  В  дальнем   конце   двора   виднелась
оштукатуренная стена полицейского участка. Священник начал, как  положено,
свое прощание с миром, но он не мог отдаться  этому  всей  душой.  Близкая
смерть казалась ему реальнее его  греховности.  Одна-то  пуля,  думал  он,
почти наверняка попадет прямо в сердце - должен же быть в отряде хоть один
меткий стрелок. Жизнь  уйдет  "за  какую-то  долю  секунды"  (так  принято
считать), но в эту ночь он понял,  что  время  отмечают  часы  и  рождение
света. Часов не было, и света не прибывало. Никто  ведь  по-настоящему  не
знает, как долго может длиться секунда боли. Может быть, все то время,  за
которое проходишь чистилище, а может, и вечность. Почему-то ему вспомнился
больной раком человек,  которого  он  исповедовал  на  смертном  одре;  от
разлагающихся  внутренностей  больного  шло  такое   зловоние,   что   его
родственники стояли,  зажав  носы  платками.  Он  не  святой.  Нет  ничего
безобразнее в жизни, чем смерть.
   Во дворе кто-то крикнул:
   - Монтес! - Он сидел, поджав под себя  омертвевшие  ноги,  и  рассеянно
думал: эта одежда уже никуда не  годится.  Одежда  на  нем  была  грязная,
изгаженная о пол и пропитанная запахом соседей по камере. А купил он ее  с
риском для жизни в  магазине  у  реки,  выдав  себя  за  мелкого  фермера,
захотевшего прифрантиться. Но тут он вспомнил, что ему уже недолго  ходить
в ней - эта мысль сразила его, точно он в последний раз захлопнул за собой
дверь своего дома. Голос нетерпеливо повторил: - Монтес!
   Священник вспомнил, что сейчас это его имя, и, подняв  глаза  от  своей
загубленной одежды, увидел сержанта, ключом открывающего дверь.
   - Эй, Монтес! - Он бережно прислонил голову старика  к  сырой  стене  и
попытался встать, но онемевшие ноги осели  под  ним,  точно  они  были  из
теста. - Весь день тут собираешься дрыхнуть? - вспылил  сержант.  Он  явно
был не в духе - от вчерашнего благодушия не осталось и следа. Он дал пинка
спящему на полу и застучал кулаком в дверь. - Подъем! И все марш во  двор.
- Послушался его только мальчик-индеец, незаметно выскользнувший из камеры
с тем же отрешенно-счастливым выражением лица. Сержант ворчливо сказал:  -
Грязные псы! Нам, что ли, прикажете умывать вас?  Эй,  Монтес!  -  Ноги  у
священника оживали, сковывая его мучительной болью. Он кое-как добрался до
двери.
   Во дворе  медленно  начиналась  жизнь.  Люди  по  очереди  подходили  к
единственному водопроводному крану и споласкивали лицо.  Солдат  в  нижней
рубашке сидел на земле, держа винтовку между колен.
   - Все во двор умываться, - крикнул сержант, но когда  священник  вышел,
он рявкнул на него: - А ты, Монтес, подождешь.
   - Подождать?
   - Тебе подыщем другое занятие, - сказал сержант.
   Священник стоял, пропуская мимо себя обитателей  камеры.  Они  выходили
один за другим; он смотрел им не в лицо, а в ноги, стоя  на  их  пути  как
искушение. Никто не  сказал  ни  слова.  Медленно  протащилась  женщина  в
стоптанных черных туфлях на низком каблуке. Он прошептал, не глядя на нее:
   - Помолись за меня.
   - Ты что сказал, Монтес?
   Он не мог солгать; за десять лет все его запасы лжи иссякли.
   - Что ты сказал?
   Туфли остановились. Сержанту ответил женский голос:
   - Он клянчит милостыню. - Она безжалостно  добавила:  -  Нашел  у  кого
просить. Ничего он у меня не получит. - И  прошла  во  двор,  волоча  свои
плоские ноги.
   - Ну как, Монтес, хорошо поспал? - поддразнил его сержант.
   - Нет, не очень.
   - А на что ты надеялся? - сказал сержант. - Впредь  будешь  знать,  как
лакать бренди.
   - Да. - "Сколько же продлится такая подготовка?" - подумал он.
   - Ну так вот, если ты тратишься на спиртное,  будь  любезен  отработать
здесь свою ночевку. Вынеси параши из камер, да смотри не расплещи.  Тут  и
так вонища, не продохнешь.
   - А куда их вылить?
   Сержант показал на дверь уборной за водопроводным краном.
   - Когда все сделаешь, доложи мне, -  сказал  он  и  пошел  через  двор,
покрикивая на арестантов.
   Священник нагнулся и поднял ведро; оно было полное  до  краев  и  очень
тяжелое. Он пошел через двор, сгибаясь под этой тяжестью; пот заливал  ему
глаза. Он протер их и увидел в очереди  к  водопроводному  крану  знакомые
лица - это были заложники. Вон Мигель, которого взяли при нем; он вспомнил
вопли  матери  Мигеля,  и  усталый,  раздраженный  голос   лейтенанта,   и
восходящее солнце. Они тоже увидели его;  он  поставил  тяжелое  ведро  на
землю и посмотрел на них. Если бы он их не узнал, это было  бы  похоже  на
намек,  просьбу,  мольбу,  чтобы  они  продолжали  страдать,  а  ему  дали
спастись. Мигеля, видимо, били: под глазом у него подсыхала болячка,  мухи
вились вокруг нее, как они вьются над ободранным боком мула. Потом очередь
продвинулась вперед; глядя в землю, они  прошли  мимо  него;  дальше  были
незнакомые. Он молился про себя. "О Господи!  Пошли  им  более  достойного
человека, за кого можно пострадать!" Он видел в этом дьявольскую  насмешку
- жертвовать жизнью ради  пьющего  падре  с  незаконнорожденным  ребенком.
Солдат в нижней рубашке сидел, держа винтовку между колен, чистил ногти  и
обкусывал с пальцев кожицу. И как ни странно, священник почувствовал  себя
всеми покинутым, потому что никто не подал виду, что знает его.
   Уборная оказалась просто выгребной ямой с  двумя  переброшенными  через
нее досками, чтобы было где стоять. Священник опростал ведро и пошел через
двор к тюремным камерам. Их было  шесть.  Он  по  очереди  выносил  оттуда
ведра. Раз ему пришлось остановиться - его вырвало. Плеск-плеск -  взад  и
вперед по двору. Он вошел в последнюю камеру. Там, прислонившись головой к
стене, лежал человек; лучи раннего солнца только-только дотянулись до  его
ног. Вокруг кучи блевотины на полу жужжали мухи.  Глаза  его  открылись  и
посмотрели на священника, нагнувшегося к ведру; над нижней  губой  торчали
два клыка...
   Священник заторопился и расплескал ведро. Метис сказал  таким  знакомым
ворчливым голосом:
   - Стой, стой! Здесь нельзя плескать. - И с гордостью пояснил:  -  Я  не
арестант. Я  гость.  -  Священник  сделал  извиняющийся  жест  (он  боялся
заговорить) и снова двинулся. - Тебе сказано: стой,  -  снова  скомандовал
метис. - Поди сюда.
   Священник упрямо стоял у двери вполоборота к нему.
   - Поди сюда, - сказал метис. - Ты ведь арестант? А я здесь в гостях - у
губернатора. Хочешь, чтобы я крикнул полицейского? А нет, так слушай,  что
тебе говорят. Поди сюда.
   Вот, наконец, воля  Божия.  Священник  подошел  с  ведром  к  метису  и
остановился у его плоской босой ноги; метис пригляделся к  нему  из  тени,
падавшей от стены, и быстро, испуганно проговорил:
   - Ты что здесь делаешь?
   - Убираю.
   - Не понимаешь, о чем я спрашиваю?
   - Меня поймали с бутылкой бренди, - сказал священник, стараясь  придать
грубость голосу.
   - Я тебя знаю, - сказал метис. - Сначала глазам своим  не  поверил,  но
как только ты заговорил...
   - По-моему, мы с тобой не...
   - Тот самый священник и голос тот самый, - с отвращением сказал  метис.
Он был как собака иной породы: не мог, чтобы не ощетиниться.  Его  толстый
большой  палец  угрожающе  задвигался.  Священник  поставил  ведро.  Чтобы
отделаться от метиса, он вяло сказал:
   - Ты пьян.
   - Пиво, пиво, - сказал тот. - Одно пиво. Обещали все самое  лучшее,  да
разве им можно верить? Будто я не знаю, что свое бренди  хефе  держит  под
замком.
   - Мне надо вылить ведро.
   - Посмей сделать шаг, я крикну... Столько всего надо обдумать! - горько
пожаловался метис. Священник стоял и ждал - что ему еще оставалось делать?
Он полагался на милость этого человека.  Какая  глупая  фраза.  Будто  его
малярийные глаза знают, что такое милосердие. Но по крайней мере  не  надо
будет унижаться, умолять.
   - Видишь ли, какое дело, - начал растолковывать ему метис. - Мне  здесь
неплохо. - Его желтые пальцы блаженно скрючились у кучи блевотины.  -  Еда
хорошая, пиво, компания, и крыша не протекает. Что будет дальше, можешь не
говорить - меня вышвырнут как собаку, как собаку.  -  Голос  у  него  стал
резкий, негодующий. - Почему тебя посадили? Вот что я хочу  знать.  Что-то
мне подозрительно. Мое дело или не мое дело поймать тебя? А  если  ты  уже
здесь, кто  получит  вознаграждение?  Хефе,  конечно,  или  этот  прохвост
сержант. - Он хмуро задумался: - Никому теперь верить нельзя.
   - Есть еще краснорубашечник, - сказал священник.
   - Краснорубашечник?
   - Он меня и поймал.
   - Матерь божия! -  сказал  метис.  -  И  губернатор  со  всеми  с  ними
считается. - Он умоляюще поднял глаза  на  священника.  Он  сказал:  -  Ты
образованный человек. Посоветуй мне что-нибудь.
   - Это смертный грех, все равно как убийство.
   - Я не про то. Я про вознаграждение.  Понимаешь,  пока  они  ничего  не
знают,  мне  здесь  будет  хорошо.  Надо  же  человеку  отдохнуть  две-три
недельки. И ведь далеко ты не убежишь? Мне надо поймать тебя где-нибудь  в
другом месте. Скажем, в городе.  Чтобы  никто  другой  не  выдал  себя  за
поимщика. Бедняку над стольким приходится ломать голову, -  добавил  он  с
досадой.
   - По-моему, - сказал священник, - тебе даже здесь кое-что перепадает.
   - Кое-что, - сказал метис, усаживаясь у стены поудобнее. - А  мне  надо
все.
   - Что здесь происходит? - сказал сержант.  Остановившись  в  дверях  на
ярком солнце, он заглянул в камеру.
   Священник медленно проговорил:
   - Он хочет, чтобы я убрал его блевотину, а  я  говорю,  вы  велели  мне
только...
   - Он у нас гость, - сказал  сержант.  -  С  ним  надо  повежливее.  Раз
просит, так убери.
   Метис глупо ухмыльнулся. Он сказал:
   - А как насчет бутылки пива, сержант?
   - Рано тебе еще, - сказал сержант. - Сначала обыщи город.
   Священник  взял  ведро  и  пошел  через  двор,  а  те  двое  продолжали
препираться. У него было  такое  ощущение,  будто  в  спину  ему  нацелена
винтовка. Он вошел в уборную, вылил ведро, потом снова вышел на яркий свет
- теперь винтовка целилась ему в грудь.  Сержант  и  метис  разговаривали,
стоя в дверях камеры. Он перешел  двор;  они  не  спускали  с  него  глаз.
Сержант сказал метису:
   - Ты говоришь, у тебя желчь разлилась и глаза с  утра  не  глядят.  Так
вот, сам убери свою блевотину. Раз ты от своего  дела  отказываешься...  -
Метис хитро, но неуверенно подмигнул из-за спины сержанта.  Теперь,  когда
минутный страх прошел, священнику стало жалко себ