одноэтажные,  побеленные,
с внутренними двориками,  колодцами  и  чахлыми  цветами.  Окна  на  улицу
зарешеченные. В комнате у лейтенанта стоял  топчан,  сложенный  из  пустых
ящиков, на нем соломенная циновка, подушка  и  простыня.  На  стене  висел
портрет президента, календарь, на плиточном полу стоял стол и качалка. При
свечке  все  это  выглядело  неуютно  -  как  в  тюремной  камере  или   в
монастырской келье.
   Лейтенант сел на топчан и стал снимать башмаки. Был час молитвы. Черные
жуки, ударяясь о стены,  взрывались,  как  хлопушки.  Штук  пятнадцать  их
ползало с поломанными крыльями по полу. Лейтенанта приводила  в  бешенство
мысль, что остались еще в штате люди, верующие в милосердного  и  любящего
Бога. Есть  мистики,  которые,  как  утверждают,  непосредственно  познают
Господа Бога. Лейтенант тоже был мистик, но он познал  пустоту  -  он  был
убежден в том, что мир угасает, погружается в  холод,  что  люди  зачем-то
произошли от животных, но никакого особого смысла в этом не было.  Это  он
знал твердо.
   В рубашке и в брюках лейтенант лег на топчан и задул свечу. Жара стояла
в комнате как враг. Но он верил, вопреки  свидетельству  своих  чувств,  в
холодную пустоту эфира. Где-то играло радио: из Мехико, а может быть, даже
из  Лондона  или  Нью-Йорка  в  этот  безвестный,  всеми  брошенный   штат
просачивалась музыка. Слабое место в обороне! Это его страна, и  он  обнес
бы ее железной стеной, если бы  мог,  чтобы  отгородиться  от  всего,  что
напоминает ему о прошлом, о том, как  он  смотрел  тогда  на  все  глазами
жалкого мальчонки. Он бы все уничтожил и остался наедине с самим собой без
всяких воспоминаний. Жизнь началась пять лет тому назад.
   Лейтенант лежал на спине, глядя в темноту и слушая, как жуки  стукаются
о потолок. Он вспомнил священника, которого "красные рубашки"  расстреляли
у кладбищенской стены на холме. Такого же маленького, толстого, с  глазами
навыкате.  Тот  был  монсеньор,  думал,  что  это  спасет   его.   В   нем
чувствовалось пренебрежение к  низшему  духовенству,  и  он  до  последней
минуты толковал им о своем сане. Про молитвы он вспомнил только под  самый
конец. Стал на колени, и ему дали время на  короткое  покаяние.  Лейтенант
только  наблюдал;  непосредственно  это  его  не   касалось.   Всего   они
расстреляли,  пожалуй,   человек   пять;   двое-трое   скрылись,   епископ
благополучно   проживает   в   Мехико,   а   один   священник   подчинился
губернаторскому приказу, чтобы все духовные лица вступили в брак.  Он  жил
теперь у реки со своей экономкой. Вот наилучшее решение  вопроса  -  пусть
остается живым свидетельством слабости их  веры.  Это  разоблачает  обман,
которым священники прикрывались  долгие  годы.  Потому  что,  если  б  они
действительно верили в рай или в ад, им ничего  бы  не  стоило  претерпеть
немного муки  в  обмен  на  такую  безмерность,  о  которой...  Лейтенант,
лежавший на своем жестком ложе в  горячем,  влажном  мраке,  не  питал  ни
малейшего сочувствия к слабости человеческой плоти.


   В задней комнате  Коммерческой  академии  женщина  читала  своим  детям
вслух. На краешке кровати сидели две маленькие девочки шести и десяти лет,
а четырнадцатилетний мальчик стоял у стены с гримасой невыносимой скуки на
лице.
   - "Юный Хуан, - читала мать, - с раннего детства отличался смирением  и
благочестием. Среди других мальчиков попадались и  грубые  и  мстительные;
юный  Хуан  следовал  заповедям  Господа  нашего  и  обращал  левую   щеку
ударившему его. Однажды его отец подумал, что Хуан солгал,  и  побил  его.
Потом он узнал, что сын говорил правду, и попросил  у  него  прощения.  Но
Хуан сказал ему: "Милый отец, как Отец  наш  небесный  властен  подвергать
наказанию, когда на то будет воля его..."
   Мальчик нетерпеливо потерся щекой о побеленную стену, а  кроткий  голос
продолжал монотонное чтение.  Обе  девочки  напряженно  смотрели  на  мать
глазами-бусинками, упиваясь сладостной набожностью.
   - "Не надо думать, будто юный Хуан не любил посмеяться и поиграть,  как
играют  другие  дети,  хотя  случалось,  что,  взяв  священную   книгу   с
картинками, он прятался в отцовском  коровнике  от  веселой  гурьбы  своих
товарищей".
   Мальчик раздавил босой ногой жука и мрачно подумал, что всему  приходит
конец - когда-нибудь они доберутся до последней главы и  юный  Хуан  умрет
под пулями у стены, крича:  "Viva  el  Cristo  Rey!"  [Слава  Христу-Царю!
(исп.)] Но потом, наверно, будет другая книжка: их каждый  месяц  провозят
контрабандой из Мехико. Если бы только таможенники знали, где смотреть!
   - "Да, юный Хуан был  настоящий  мексиканский  мальчик,  хоть  и  более
вдумчивый, чем его товарищи, зато когда  затевался  какой-нибудь  школьный
спектакль, он всегда был первым.  Однажды  его  класс  решил  разыграть  в
присутствии епископа небольшую пьеску о гонениях  на  первых  христиан,  и
никто так не радовался, как Хуан, когда ему дали роль  Нерона.  И  сколько
юмора вложил в свою  игру  этот  ребенок,  которому  в  недалеком  будущем
уготована была гибель от рук правителя  куда  хуже  Нерона.  Его  школьный
товарищ, ставший впоследствии отцом Мигелем Серрой, пишет: "Никто из  нас,
кто был на этом спектакле, не забудет того дня..."
   Одна из девочек украдкой облизнула губы. Вот это жизнь!
   - "Занавес поднялся. Хуан был в нарядном халате своей матери, с  усами,
наведенными углем, и в короне, на  которую  пошла  жестяная  банка  из-под
печенья. Добрый старенький епископ и тот улыбнулся, когда  Хуан  вышел  на
маленькие,   силами   школьников    сколоченные    подмостки    и    начал
декламировать..."
   Мальчик подавил зевок, уткнувшись лицом в побеленную стену.  Он  устало
проговорил:
   - Он правда святой?
   - Будет святым, этот  день  настанет,  когда  того  пожелает  Отец  наш
небесный.
   - Они все такие?
   - Кто?
   - Мученики.
   - Да. Все.
   - Даже падре Хосе?
   - Не упоминай  его  имени,  -  сказала  мать.  -  Как  ты  смеешь!  Это
презренный человек. Он предал Господа.
   - Падре Хосе говорил мне, что он мученик больше, чем все остальные.
   - Сколько раз тебе было сказано - не смей говорить с ним. Сын мой,  ах,
сын мой...
   - А тот... что приходил к нам?
   - Нет, он... не совсем, не как Хуан.
   - Презренный?
   - Нет, нет. Не презренный.
   Меньшая девочка вдруг сказала:
   - От него чудно пахло.
   Мать снова стала читать:
   - "Предчувствовал ли тогда Хуан, что пройдет несколько лет и он  станет
мучеником? Этого мы не можем сказать, но отец Мигель Серра  пишет,  что  в
тот вечер Хуан дольше обычного стоял на коленях, и когда  товарищи  начали
поддразнивать его, как это водится у мальчиков..."
   Голос все звучал и звучал - кроткий,  неторопливый,  неизменно  мягкий.
Девочки слушали внимательно, составляя  в  уме  коротенькие  благочестивые
фразы,  которыми  можно  будет  поразить  родителей,  а   мальчик   зевал,
уткнувшись в стену. Но всему приходит конец.
   Вскоре мать ушла к мужу. Она сказала:
   - Я так тревожусь за нашего сына.
   - Почему не за девочек? Тревога ждет нас повсюду.
   - Они, малышки, уже почти святые. Но мальчик  -  мальчик  задает  такие
вопросы... про того пьющего падре. Зачем только он пришел к нам в дом!
   - Не пришел бы, так его  бы  поймали,  и  тогда  он  стал  бы,  как  ты
говоришь, мучеником. О нем напишут книгу, и ты прочитаешь ее детям.
   - Такой человек - и вдруг мученик? Никогда.
   - Как ты там ни суди, - сказал со муж, - а он  продолжает  делать  свое
дело. Я не очень верю тому, что пишут в этих книгах. Все мы люди.
   - Знаешь, что я сегодня слышала? Одна бедная  женщина  понесла  к  нему
сына - крестить. Она хотела назвать его Педро, но священник был так  пьян,
что будто и не слышал его и дал ребенку имя Бригитта. Бригитта!
   - Ну и что ж, это имя хорошей святой.
   - Иной раз, - сказала мать, - сил с тобой никаких нет. А  еще  наш  сын
разговаривал с падре Хосе.
   - Мы живем в маленьком городишке, - сказал  ее  муж.  -  Стоит  ли  нам
обманывать себя. Нас все забыли. Жить как-то надо. Что же касается церкви,
то церковь - это падре Хосе и пьющий падре. Других я не знаю. Если церковь
нам не по душе, что ж, откажемся от нее.
   Его взгляд, устремленный на жену, исполнился бесконечным терпением.  Он
был образованнее ее, печатал на машинке и знал азы  бухгалтерии,  когда-то
ездил  в  Мехико,  умел  читать  карту.  Он   понимал   всю   степень   их
заброшенности: десять часов вниз по реке  до  порта,  сорок  два  часа  по
заливу до Веракруса - это единственный путь к свободе. На севере -  болота
и реки, иссякающие у подножия гор, которые отделяют их штат от  соседнего.
А на юге - только тропинки, проложенные  мулами,  да  редкий  самолет,  на
который нельзя рассчитывать. Индейские деревни и пастушьи  хижины.  Двести
миль до Тихого океана.
   Она сказала:
   - Лучше умереть.
   - О! - сказал он. - Конечно. Это само собой. Но нам надо жить.


   Старик сидел на  пустом  ящике  посреди  маленького  пыльного  дворика.
Толстый и одышливый, он слегка отдувался, будто после  тяжелой  работы  на
жаре. Когда-то он любил заниматься астрономией и сейчас,  глядя  в  ночное
небо, выискивал там знакомые созвездия.  На  нем  была  только  рубашка  и
штаны,  ноги  -  босые,  и  все-таки  в  его  облике  чувствовалась  явная
принадлежность к духовному сану. Сорок лет  служения  церкви  наложили  на
него неизгладимую печать. Над городом стояла полная тишина; все спали.
   Сверкающие миры плавали в пространстве, как обещание, наш мир - это еще
не вселенная. Где-нибудь там Христос, может быть, и не умирал. Старику  не
верилось, что, если смотреть оттуда, наш мир сверкает с такой же яркостью.
Скорее земной шар тяжело  вращается  в  космосе,  укрытый  в  тумане,  как
охваченный пожаром, всеми покинутый корабль.  Земля  окутана  собственными
грехами.
   Из единственной принадлежащей ему комнаты его окликнула женщина:
   - Хосе, Хосе! - Он съежился, как галерный раб, услышав звук ее  голоса;
опустил глаза, смотревшие в небо, и  созвездия  улетели  ввысь;  по  двору
ползали жуки. - Хосе, Хосе! - Он позавидовал тем, кто уже был мертв: конец
наступает так быстро. Приговоренных к смерти увели наверх, к  кладбищу,  и
расстреляли у стены - через две минуты их жизнь  угасла.  И  это  называют
мученичеством. Здесь жизнь тянется и тянется - ему только  шестьдесят  два
года. Он может прожить до девяноста.  Двадцать  восемь  лет  -  необъятный
отрезок времени между  его  рождением  и  первым  приходом:  там  все  его
детство, и юность, и семинария.
   - Хосе! Иди спать. - Его охватила дрожь. Он  знал,  что  превратился  в
посмешище. Человек, женившийся на старости лет, - это  само  по  себе  уже
нелепо, но старый священник... Он взглянул на себя со стороны и подумал: а
нужны ли такие в  аду?  Жалкий  импотент,  которого  мучают,  над  которым
издеваются в постели. Но тут он вспомнил, что был удостоен великого дара и
этого у него никто не отымет. И из-за этого дара - дара претворять облатку
в тело и кровь Христову - он будет проклят. Он святотатец. Куда ни придет,
что ни сделает - все  осквернение  Господа.  Один  отступившийся  от  веры
католик, начиненный новыми идеями, ворвался как-то в церковь  (в  те  дни,
когда еще были церкви) и надругался над святыми  дарами.  Он  оплевал  их,
истоптал ногами, но верующие поймали его и  повесили,  как  вешали  чучело
Иуды в Великий четверг на колокольне. Это был не такой уж дурной  человек,
подумал падре Хосе, ему простится, он просто занимался политикой, но  я-то
- я хуже его. Я непристойная картинка, которую вывешивают здесь изо дня  в
день, чтобы развращать детей.
   Он рыгнул, задрожал еще больше от налетевшего ветра.
   - Хосе! Что ты там сидишь? Иди спать. - Дел у него теперь никаких нет -
ни обрядов, ни месс,  ни  исповедей,  и  молиться  тоже  незачем.  Молитва
требует действия, а действовать он не желает. Вот  уже  два  года  как  он
живет в смертном грехе, и некому выслушать  его  исповедь.  Делать  больше
нечего - сиди сиднем и ешь.  Она  пичкает,  откармливает  его  на  убой  и
обхаживает, как призового борова. - Хосе! - У него началась нервная  икота
при мысли о том, что сейчас он в семьсот тридцать восьмой  раз  столкнется
лицом к лицу со своей сварливой экономкой - своей супругой. Она  лежит  на
широкой бесстыжей кровати, занимающей половину комнаты, - лежит под сеткой
от москитов, точно костлявая  тень  с  тяжелой  челюстью,  короткой  седой
косицей и в нелепом чепце. Вбила себе в голову, что ей надо жить  согласно
своему  положению,  -  как  же!   Государственная   пенсионерка,   супруга
единственного женатого священника. Гордится этим.
   - Хосе!
   - Иду... ик... иду, милая, - сказал он и встал с ящика.
   Кто-то где-то засмеялся.
   Он поднял глаза - маленькие, красноватые,  точно  у  свиньи,  почуявшей
близость бойни. Тонкий детский голосок позвал:
   - Хосе! - Он ошалело  оглядел  дворик.  Трое  ребятишек  с  глубочайшей
серьезностью  смотрели  на  него  из  зарешеченного  окна   напротив.   Он
повернулся к ним спиной  и  сделал  два-три  шага  к  дому,  ступая  очень
медленно из-за своей толщины. - Хосе! - снова пискнул кто-то. - Хосе! - Он
оглянулся через плечо и поймал выражение буйного веселья на детских лицах.
Злобы в его красноватых глазках не было - он не  имел  права  озлобляться.
Губы дернулись в кривой, дрожащей, растерянной улыбке, и это свидетельство
безволия освободило детей от необходимости  сдерживаться,  они  завизжали,
уже не таясь: - Хосе! Хосе! Иди спать, Хосе! - Их тонкие бесстыжие  голоса
пронзительно зазвучали во дворе, а  он  смиренно  улыбался,  делал  слабые
жесты рукой, усмиряя их, и знал, что нигде к нему не осталось  уважения  -
ни дома, ни в городе, ни на всей этой заброшенной планете.



3. РЕКА

   Капитан Феллоуз пел во весь голос  под  тарахтенье  моторчика  на  носу
лодки. Его широкое загорелое лицо было похоже  на  карту  горного  района:
коричневые пятна разных оттенков и два голубых  озерца  -  глаза.  Сидя  в
лодке, он сочинял свои песенки, но мелодии у него не получалось.
   - Домой, еду домой, вкусно пое-ем, в проклятом  городишке  кормят  черт
знает че-ем. - Он свернул с главного русла в приток;  на  песчаной  отмели
возлежали аллигаторы. - Не люблю ваши хари, мерзкие твари.  Мерзкие  рожи,
на что вы похожи! - Это был счастливый человек.
   По обеим сторонам  к  берегам  спускались  банановые  плантации.  Голос
капитана Феллоуза гудел под жарким солнцем. Голос и тарахтенье мотора были
единственные звуки окрест. Полное одиночество. Капитана Феллоуза  вздымала
волна мальчишеской радости: вот это мужская работа, гуща дебрей, и  ни  за
кого не отвечаешь, кроме как за себя самого. Только еще в одной стране ему
было,  пожалуй,  лучше  теперешнего  -  во   Франции   времен   войны,   в
развороченном лабиринте окопов. Приток штопором ввинчивался  в  болотистые
заросли штата, а в небе распластался стервятник.  Капитан  Феллоуз  открыл
жестяную банку и съел сандвич - нигде с таким аппетитом  не  ешь,  как  на
воздухе. С берега  на  него  вдруг  заверещала  обезьяна,  и  он  радостно
почувствовал свое единение с природой - неглубокое родство со всем в  мире
побежало вместе с кровью по его жилам. Ему повсюду  как  дома.  Ловкий  ты
чертенок, подумал он, ловкий чертенок. И  снова  запел,  слегка  перепутав
чужие слова в своей дружелюбной, дырявой памяти:
   - Даруй мне жизнь, даруй мне хлеб, его  водой  запью  я,  под  звездным
небом в тишине идет охотник с моря. - Плантации сошли  на  нет,  и  далеко
впереди выросли горы, как густые,  темные  линии,  низко  прочерченные  по
небу. На  болотистой  почве  показалось  несколько  одноэтажных  строений.
Теперь он дома. Его счастье затуманилось небольшим облачком.
   Капитан Феллоуз  подумал:  все-таки  было  бы  приятно,  если  бы  тебя
встретили.
   Он подошел к своему домику; от  остальных,  которые  стояли  на  речном
берегу, этот отличался только черепичной крышей, флагштоком  без  флага  и
дощечкой на двери с надписью: "Банановая компания Центральной Америки". На
веранде висели два гамака, но никого там не было.  Капитан  Феллоуз  знал,
где найти жену, - не ее хотелось ему увидеть у причала. Громко  топая,  он
распахнул дверь и крикнул:
   - Папа приехал! - Сквозь москитную сетку  на  него  глянуло  испуганное
худое лицо; его башмаки втоптали тишину в пол. Миссис Феллоуз съежилась за
белым кисейным пологом. Он сказал:
   - Рада меня видеть, Трикси? - И  она  быстро  навела  на  лицо  контуры
боязливого радушия. Это было похоже на шуточную задачу:  нарисуйте  собаку
одним росчерком, не отрывая мела  от  доски.  Получается  самая  настоящая
сосиска.
   - Как приятно вернуться  домой,  -  сказал  капитан  Феллоуз,  искренне
думая, что так оно и есть. Единственное, в чем он был убежден, так  это  в
правильности  своих  эмоций  -  любви,  радости,  печали,   ненависти.   В
решительный момент он всегда на высоте.
   - Как дела в конторе - все хорошо?
   - Прекрасно, - сказал Феллоуз. - Прекрасно.
   - У меня был небольшой приступ лихорадки вчера.
   - За тобой нужен уход. Теперь все наладится, - рассеянно проговорил он.
- Теперь я дома. - И, весело увильнув от разговора о лихорадке, хлопнул  в
ладоши, громко рассмеялся. А она дрожала, лежа под пологом.
   - Где Корал?
   - Она там, с полицейским, - сказала миссис Феллоуз.
   - Я думал, дочка  меня  встретит,  -  сказал  он,  бесцельно  шагая  по
маленькой, неуютной комнате среди разбросанных распялок для обуви, и вдруг
до него дошло. - С полицейским? С каким полицейским?
   - Он пришел вчера вечером, и Корал позволила ему заночевать на веранде.
Она говорит, он кого-то ищет.
   - Вот странно! Ищет - здесь?
   - Он не просто полицейский. Он офицер. Его люди остались в деревне. Так
Корал говорит.
   - Ты бы встала, - сказал он.  -  Понимаешь...  Этим  молодчикам  нельзя
доверять. - И добавил, не очень уверенно: - Она ведь еще ребенок.
   - Но у меня был приступ, - простонала миссис  Феллоуз.  -  Самочувствие
ужасное.
   - Все будет в порядке. Просто ты перегрелась на солнце. Не  волнуйся  -
теперь я дома.
   - Так болела голова. Ни читать не  могла,  ни  шить.  А  тут  еще  этот
человек...
   Ужас всегда стоял у миссис Феллоуз  за  плечами;  усилия,  которые  она
прилагала, чтобы не оглядываться, измучили  ее.  Она  только  тогда  могла
смотреть в лицо своему страху, когда облекала его  в  конкретные  формы  -
лихорадка, крысы, безработица. Реальная угроза  -  смерть  на  чужбине,  с
каждым годом подкрадывающаяся  к  ней  все  ближе  и  ближе,  -  была  под
запретом. Уложат вещи, уедут, а она  будет  лежать  в  большом  склепе  на
кладбище, куда никто никогда не придет.
   Он сказал:
   - Что ж, надо пойти поговорить с этим полицейским. И, сев  на  кровать,
положил руку ей на плечо. Кое-что общее у них все же было -  что-то  вроде
застенчивости.
   Он рассеянно проговорил:
   - Этот итальяшка, секретарь хозяина, приказал...
   - Что приказал?
   - Долго жить. - Капитан Феллоуз почувствовал, как напряглось ее  плечо;
она отодвинулась от него к стене. Он коснулся запретного, и  связующая  их
близость порвалась - он не понял почему. - Болит голова, милая?
   - Пойди поговори с ним.
   - Да, да. Сейчас пойду. - И не двинулся с места: дочь сама появилась  в
дверях.
   Она стояла на пороге,  очень  серьезная,  и  глядела  на  них.  Под  ее
взглядом, полным огромной ответственности за родителей, отец превратился в
мальчишку, на которого нельзя  положиться,  мать  -  в  призрак.  Кажется,
дунешь, и призрак исчезнет - нечто невесомое,  пугливое.  Корал  была  еще
девочка лет тринадцати, а в этом возрасте мало чего боишься -  не  страшны
ни старость, ни смерть, ни многие другие напасти: змеиный укус, лихорадка,
крысы, дурной запах. Жизнь еще не добралась до нее; в  этой  девочке  была
ложная неуязвимость. Но она уже успела усохнуть