не  хватало
милосердия... - Эти слова опять были  буквой  исповеди,  лишенной  всякого
значения. Не было рядом с ним исповедника, который обратил бы его мысли от
формулы к действительности.
   Он снова приложился к фляжке, встал, превозмогая боль в ноге, подошел к
двери  и  выглянул  сквозь  решетку  на  залитый  луной   тюремный   двор.
Полицейские  спали  в  гамаках,  а  один,  которому  не  спалось,   лениво
покачивался взад и вперед, взад и вперед. Повсюду, даже в других  камерах,
стояла необычная тишина -  будто  весь  мир  тактично  повернулся  к  нему
спиной, чтобы не быть свидетелем его предсмертных часов. Он ощупью  прошел
вдоль стены в дальний угол и сел на пол,  зажав  фляжку  между  колен.  Он
думал: будь от меня хоть какая-нибудь,  хоть  малейшая  польза!  Последние
восемь лет - тяжелых, безнадежных - показались ему теперь  карикатурой  на
пастырское служение: считанные причастия, считанные исповеди и  бессчетное
количество дурных примеров. Он подумал - если б я спас хоть  одну  душу  и
мог бы сказать: вот, посмотри на мои дела... Люди умерли за него, а им  бы
надо умереть за святого - и горькая обида за них затуманила ему мысли, ибо
Бог не послал им святого. Такие, как мы с падре Хосе,  такие,  как  мы!  -
подумал он и снова хлебнул бренди из фляги. Перед ним  предстали  холодные
лица святых, отвергающих его.
   Эта ночь тянулась дольше той - первой в тюрьме, потому что он был один.
Лишь бренди, приконченное к двум часам ночи, сморило  его.  От  страха  он
чувствовал тошноту,  в  желудке  начались  боли,  во  рту  после  выпитого
пересохло. Он стал разговаривать вслух сам с собой, потому что тишина была
нестерпима. Он жалобно сетовал:
   - Это хорошо для святых... - Потом: -  Откуда  мне  известно,  что  все
кончится в одно мгновение? А сколько оно длится, мгновение? - И  заплакал,
легонько ударяясь головой об стену. Падре Хосе дали возможность уцелеть, а
ему - нет. Может, неправильно его поняли потому, что он так  долго  был  в
бегах. Может, решили, что он не пойдет на те условия, которые принял падре
Хосе, что он откажется вступить в брак,  что  он  гордец.  А  если  самому
предложить  такой  выход,  может,  это  спасет   его?   Надежда   принесла
успокоение, и он заснул, прислонившись головой к стене.
   Ему приснился странный сон. Он сидел за столиком в кафе  перед  высоким
соборным алтарем. На столике стояло шесть блюд с  кушаньями,  и  он  ел  с
жадностью. Пахло ладаном, он чувствовал подъем душевных сил. Как всегда во
сне, кушанья не имели вкуса, но вот он доест их, и тогда ему подадут самое
вкусное. Перед алтарем ходил взад и вперед священник, служивший мессу,  но
он почти не замечал этого: церковная служба уже не касалась  его.  Наконец
все  шесть  блюд  стояли  пустые.  Кто-то  невидимый  глазу   позвонил   в
колокольчик, и священник, служивший мессу, опустился на колени перед  тем,
как вознести чашу с дарами. Но он сидел и  ждал,  не  глядя  на  Бога  над
алтарем, точно этот Бог был для других людей, а не для него. Потом  стакан
рядом с тарелкой начал наполняться вином, и, подняв глаза, он увидел,  что
ему прислуживает девочка с банановой плантации. Она сказала:
   - Я взяла вино у отца в комнате.
   - Потихоньку?
   - Нет, не совсем, - сказала она своим ровным, уверенным голосом.
   Он сказал:
   - Это очень мило с твоей стороны. Я уже забыл ту азбуку  -  как  ты  ее
называла?
   - Морзе.
   - Правильно. Морзе. Три  долгих  стука  и  один  короткий,  -  и  сразу
началось постукивание; постукивал священник у  алтаря,  в  проходах  между
скамьями  постукивали  невидимки-молящиеся:  три  долгих  стука   и   один
короткий. Он спросил:
   - Что это?
   - Весть, - сказала девочка, строго, озабоченно и с интересом  глядя  на
него.
   Он проснулся, когда уже рассвело. Он проснулся с великой  надеждой,  но
стоило ему увидеть тюремный двор, как надежда сразу, начисто исчезла. Этим
утром его ждет смерть. Он съежился на полу с пустой фляжкой в руках и стал
вспоминать покаянную молитву.
   - Каюсь, Господи, прости мне все мои прегрешения... Я распинал  тебя...
заслужил твою страшную кару. - Он путал слова, думая о другом. Не о  такой
смерти возносим мы молитвы. Он  увидел  свою  тень  на  стене  -  какую-то
недоумевающую и до смешного ничтожную. Как глупо было думать, что  у  него
хватит мужества  остаться,  когда  все  другие  бежали.  Какой  я  нелепый
человек, подумал он, нелепый и никому не нужный. Я ничего  не  сделал  для
других. Мог бы и вовсе не появляться на свет. Его родители умерли -  скоро
о нем даже памяти не останется. Может быть, он  и  адских  мук  не  стоит.
Слезы лились у него по щекам; в эту минуту не проклятие было страшно  ему,
даже страх перед болью отступил куда-то. Осталось только чувство безмерной
тоски, ибо он предстанет перед Богом с пустыми руками,  так  ничего  и  не
свершив. В эту минуту ему казалось, что стать святым было  легче  легкого.
Для этого требовалось только немного воли и мужества.  Он  словно  упустил
свое счастье, опоздав на секунду к условленному месту встречи.  Теперь  он
знал, что в конечном счете важно только одно - быть святым.




ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ


1

   Миссис Феллоуз лежала в душном номере гостиницы, прислушиваясь к  звуку
пароходной сирены, доносившемуся с  реки.  Видеть  она  ничего  не  могла,
потому что лоб и глаза у нее были прикрыты платком, смоченным  одеколоном.
Она громко позвала:
   - Милый! Милый!  -  но  ответа  не  услышала.  Ей  казалось,  будто  ее
похоронили заживо в большом железном фамильном склепе и она лежит одна под
балдахином, на двух подушках. -  Милый!  -  повторила  она  еще  громче  и
прислушалась.
   - Да, Трикси, - отозвался капитан Феллоуз. Он сказал: - Я  заснул,  мне
что-то снилось.
   -  Подлей,  милый,  одеколона  на  платок.   Голова   у   меня   просто
разламывается.
   - Сейчас, Трикси.
   Капитан Феллоуз протянул руку к платку. Он постарел,  вид  у  него  был
усталый, скучающий, как у человека, лишенного любимого занятия. Он подошел
к туалетному столику и смочил платок одеколоном.
   - Не усердствуй, милый. Когда еще мы сможем купить другой флакон! -  Он
промолчал, и она резко сказала: - Ты слышишь, что тебе говорят, милый?
   - Да.
   - Последнее время ты все молчишь. Знал бы, каково лежать здесь  больной
в одиночестве.
   - Сама понимаешь, мне нелегко, - сказал капитан Феллоуз.
   - Но мы же решили, милый, - об этом лучше  молчать.  Зачем  растравлять
раны.
   - Да.
   - Нужно думать о себе.
   - Да.
   Он подошел к кровати и положил платок жене на лоб. Потом, сев на  стул,
продел  руку  под  сетку  и  сжал  ее  пальцы.  Они  производили  странное
впечатление - дети, одни, без взрослых, потерявшиеся в чужом городе.
   - Ты взял билеты? - спросила она.
   - Да, милая.
   - Попозже я встану и уложу вещи. Но голова так болит. Ты сказал,  чтобы
заехали за багажом?
   - Забыл.
   - Все-таки тебе не мешало бы об этом позаботиться,  -  проговорила  она
слабым, капризным голосом. - Больше ведь некому. -  И  после  этой  фразы,
которой следовало бы избежать, оба замолчали. Потом он вдруг сказал:
   - В городе большое волнение.
   - Неужели опять революция?
   -  Нет,  нет.  Поймали  священника  и  сегодня  утром   его,   беднягу,
расстреляют. Я все думаю: может быть, это тот самый, которого Корал...  то
есть тот, которого мы спрятали у себя.
   - Вряд ли.
   - Да.
   - Священников много.
   Он отпустил ее руку и, подойдя к окну, выглянул на улицу. Парусники  на
реке, асфальтовый, без единой травинки, скверик  с  бюстом  генерала  -  и
всюду, куда ни глянь, стервятники.
   Миссис Феллоуз сказала:
   - Хорошо, что мы возвращаемся домой. Мне иногда казалось, что я  тут  и
умру.
   - Ну, зачем ты так, милая.
   - Умирают же люди...
   - Да, умирают, - угрюмо сказал он.
   - Вот опять! - резко сказала миссис Феллоуз. -  Ты  же  обещал.  -  Она
протяжно вздохнула: - Бедная моя голова.
   Он сказал:
   - Дать тебе аспирина?
   - Не знаю, куда я его дела. Теперь никогда ничего не найдешь.
   - Пойти купить?
   - Нет, милый, я не могу оставаться одна. - Она продолжала с  наигранной
бодростью: - Вот приедем домой, и я выздоровею. Позовем настоящего  врача.
Мне иногда кажется, что это не просто головная боль. Я говорила тебе,  что
от Норы пришло письмо?
   - Нет.
   - Дай мне очки, милый, я тебе прочитаю - то, что касается нас с тобой.
   - Они у тебя на кровати.
   - Да, правильно. - Один парусник отчалил от  берега  и  пошел  вниз  по
течению широкой ленивой реки к морю. Миссис Феллоуз с удовольствием начала
читать: - "Дорогая Трикс! Как ты, наверно, страдаешь. Этот мерзавец..."  -
Она осеклась: - Ах да... Еще тут вот что: "Вы с Чарлзом поживете, конечно,
у нас, пока не подыщете себе что-нибудь  подходящее.  Если  не  возражаете
против половины дома..."
   Капитан Феллоуз вдруг резко сказал:
   - Я никуда не поеду.
   - "Арендная плата всего пятьдесят шесть фунтов в год - не считая других
расходов по дому. Для служанки отдельная ванная".
   - Я остаюсь здесь.
   - "Отопление из кухни". Что ты там несешь, милый?
   - Я не поеду.
   - Мы столько раз это обсуждали, милый.  Ты  же  знаешь:  если  я  здесь
останусь, тогда мне конец.
   - Так не оставайся.
   - Но не поеду же я одна, - сказала миссис Феллоуз. - Что подумает Нора?
И вообще... да нет, это немыслимо.
   - Работу здесь человек всегда найдет.
   - По сбору бананов? - сказала миссис Феллоуз с холодным смешком.  -  Не
очень-то это у тебя получалось.
   Он в ярости повернулся к кровати.
   - А ты можешь, - сказал он, - можешь убежать отсюда и оставить ее.
   - Я не виновата. Если бы ты был дома... - Она заплакала, съежившись под
москитной сеткой. Она сказала: - Одна я туда живой не доеду.
   Он устало шагнул к кровати и снова взял жену за руку. Нет,  бесполезно.
Они оба осиротели. Им надо держаться друг друга.
   - Ты не бросишь меня одну, милый?  -  спросила  она.  В  комнате  стоял
сильный запах одеколона.
   - Нет, милая.
   - Ты понимаешь, что это немыслимо?
   - Да.
   Они надолго замолчали, а солнце поднималось все выше  и  выше,  накаляя
комнату. Наконец миссис Феллоуз сказала:
   - О чем?
   - Что?
   - О чем ты думаешь, милый?
   - Я вспомнил того священника. Странный тип. Он  пил.  Неужели  это  тот
самый?
   - Если тот самый, так поделом ему.
   - Но какая она была потом! Вот что мне непонятно. Точно  он  открыл  ей
что-то.
   - Голубчик, - донесся до него хоть и слабенький,  но  твердый  голос  с
кровати. - Ты же обещал.
   - Да, прости. Я стараюсь как могу, но это получается само собой.
   - У тебя есть я, у меня - ты, - сказала миссис Феллоуз, и  письмо  Норы
зашуршало на одеяле, когда она повернула к стене прикрытую платком голову,
прячась от безжалостного дневного света.


   Нагнувшись над эмалированным тазиком,  мистер  Тенч  мыл  руки  розовым
мылом. Он сказал на своем дурном испанском языке:
   - Не надо бояться. Станет  больно,  сразу  же  говорите.  Комната  хефе
временно превратилась  в  зубоврачебный  кабинет,  и  это  стоило  немалых
затрат, так как доставить в столицу надо было  не  только  самого  мистера
Тенча, но и шкафчик мистера Тенча, и зубоврачебное кресло, и  таинственные
упаковочные ящики. В ящиках этих пока что была солома, но обратно они вряд
ли вернутся пустыми.
   - Я уже несколько месяцев мучаюсь, - сказал хефе. - Вы не представляете
себе, какая это боль.
   - Надо было сразу ко мне обратиться. Рот у  вас  в  ужасном  состоянии.
Ваше счастье, что еще не дошло до пиореи.
   Он вытер руки и вдруг так и застыл с полотенцем и о чем-то задумался.
   - Ну, что же вы?  -  сказал  хефе.  Мистер  Тенч,  вздрогнув,  очнулся,
подошел к своему шкафчику и стал  вынимать  и  выкладывать  в  ряд  орудия
предстоящей пытки. Хефе настороженно наблюдал за ним. Он сказал: -  У  вас
руки сильно дрожат. Как вы себя чувствуете? Может быть...
   - Это от несварения желудка, - сказал мистер Тенч. - Иной  раз  столько
черных мух перед глазами, будто в вуали ходишь. - Он вставил бор. - Теперь
откройте рот пошире. - Он стал засовывать в рот хефе  ватные  тампоны.  Он
сказал: - Первый раз вижу такой запущенный рот,  если  не  считать  одного
случая.
   Хефе  пытался  что-то  сказать.  Этот  приглушенный,  нечленораздельный
вопрос мог понять только дантист.
   - Он не был моим пациентом. Его, наверно, кто-нибудь другой вылечил.  В
вашей стране многих вылечивают пулями.
   Он начал сверлить зуб, поддерживая беглый  огонь  разговора;  так  было
принято в Саутенде. Он говорил:
   - Перед тем как мне выехать сюда, со мной произошла странная история. Я
получил письмо от жены. Ни строчки от нее не было лет... лет  двадцать.  И
вдруг как гром среди ясного неба... - Он наклонился  к  хефе  и  посильнее
нажал бором. Хефе со стоном замахал руками. - Пополощите, - сказал  мистер
Тенч и, насупившись, занялся бормашиной. Он сказал: - Так о чем это я?  Ах
да, о жене. Она, по-видимому, ударилась в  религию.  Какое-то  у  них  там
общество - в Оксфорде. Как ее занесло в Оксфорд? Пишет, что простила  меня
и хочет оформить наши отношения  юридически.  Другими  словами  -  требует
развода.  Она,  видите  ли,  простила  меня,  -  сказал  мистер  Тенч   и,
погрузившись в свои мысли и  держа  в  руке  наконечник  бормашины,  обвел
глазами маленькую убогую  комнату.  Он  рыгнул  и  другой  рукой  коснулся
живота, щупая, щупая, стараясь найти точку скрытой боли, которая почти  не
оставляла его.
   Хефе с широко открытым ртом в изнеможении откинулся на спинку кресла.
   - То отпустит, то опять  прижмет,  -  сказал  мистер  Тенч,  совершенно
потеряв нить своих мыслей. -  Это,  конечно,  пустяки.  Просто  несварение
желудка. Но жизни нет никакой. - Он хмуро уставился хефе в рот, будто там,
между кариозными зубами, был запрятан магический  хрустальный  шар.  Потом
огромным усилием воли заставил себя наклониться и нажал педаль. Хефе  весь
окостенел  и  вцепился  в  ручки  кресла,  а  нога  мистера  Тенча  ходила
вверх-вниз, вверх-вниз. Хефе издавал какие-то странные звуки  и  взмахивал
руками. - Держитесь, - сказал мистер Тенч. -  Держитесь.  Еще  немножко  в
уголке. Сейчас кончаю. Сейчас, сейчас. Ну вот! - Он снял ногу с  педали  и
сказал: - Господи помилуй! Что это? - Мистер Тенч бросил хефе  на  кресле,
подошел к окну  и  выглянул  вниз  во  двор.  Отряд  полицейских  поставил
винтовки к ноге. Держась за живот, он  возмущенно  проговорил:  -  Неужели
опять революция?
   Хефе выпрямился в кресле и выплюнул вату.
   - Да нет, - сказал он. - Человека будут расстреливать.
   - За что?
   - За измену.
   - По-моему, - сказал мистер Тенч, - обычно вы делаете это у кладбища. -
Страшное зрелище притягивало его. Ничего подобного ему еще не  приходилось
видеть. Он и стервятники не сводили глаз с маленького тюремного двора.
   - На сей раз это нецелесообразно. Может начаться демонстрация. Народ-то
ведь темный.
   Из боковой двери вышел какой-то  маленький  человек;  двое  полицейских
поддерживали его под руки, но он явно старался не сплоховать, только  ноги
у него подкашивались. Полицейские проволокли этого человека через  двор  к
дальней стене; офицер завязал ему глаза платком. Мистер Тенч  подумал:  да
ведь я его знаю. Боже милостивый, надо что-то сделать. Точно твоего соседа
ведут на расстрел.
   Хефе сказал:
   - Чего вы ждете? В зуб попадет воздух.
   Но что можно было сделать? Все шло быстро, по шаблону. Офицер  отступил
в сторону, полицейские взяли ружья на изготовку, и маленький человек вдруг
судорожно взмахнул руками. Он хотел что-то сказать. Что положено  говорить
в таких случаях? Тоже что-нибудь шаблонное, но у него, наверное, пересохло
во рту, и он выговорил единственное слово - кажется, "простите".  Ружейный
залп потряс  мистера  Тенча,  отозвавшись  у  него  во  внутренностях.  Он
почувствовал дурноту и зажмурился. Потом раздался  одиночный  выстрел,  и,
открыв глаза, мистер Тенч увидел, что офицер сует  пистолет  в  кобуру,  а
маленький человек - опять же  по  заведенному  шаблону  -  лежит  у  стены
жалкой, бесформенной грудой тряпья, которую надо поскорее убрать.  К  нему
быстро подбежали двое кривоногих полицейских. Была арена,  и  был  мертвый
бык, и ждать больше было нечего.
   - О-о! - стонал хефе. - Больно же! -  Он  взмолился:  -  Скорее!  -  Но
мистер Тенч, уйдя с головой в свои мысли, стоял у окна  и  машинально  мял
живот, пытаясь  определить,  где  затаилась  боль.  Он  вспомнил  слепящий
полдень и как маленький человек с удрученным, безнадежным видом поднялся с
качалки у него в комнате  и  последовал  за  мальчиком  прочь  из  города;
вспомнил зеленую лейку, фотографию своих детей, слепок протеза для волчьей
пасти, который он сделал из песка.
   - Пломбу! - молил хефе, и мистер Тенч перевел глаза на маленькую  кучку
золота, лежавшую на стеклянном лотке. Валюта - надо требовать  иностранную
валюту; теперь уж он уедет отсюда, уедет навсегда. На тюремном  дворе  все
было убрано: полицейский бросал лопатой песок, точно закапывал могилу.  Но
могилы не было; во дворе ничего не осталось. Страшное чувство  одиночества
охватило мистера Тенча;  он  согнулся  от  боли.  Этот  маленький  человек
говорил по-английски и выслушал его рассказ про детей. Теперь  он  остался
один, никого больше нет.



2

   - "И вот... - Голос у женщины торжествующе взлетел вверх, и обе девочки
с глазами-бусинками затаили дыхание. - Настал день великого  испытания..."
- Мальчик и тот заинтересовался. Он стоял  у  окна  и  глядел  на  темную,
опустевшую после комендантского часа  улицу.  Это  последняя  глава,  а  в
последней главе события всегда разворачиваются стремительно.  Может,  и  в
жизни тоже так - нудно, скучно, а под конец героический взлет.
   - "Когда начальник полиции вошел  в  камеру,  Хуан  молился,  преклонив
колена. Всю ночь Хуан  не  сомкнул  глаз,  готовясь  принять  мученический
венец. Он держался спокойно, весело и, с улыбкой  взглянув  на  начальника
полиции, спросил, куда  его  поведут,  уж  не  на  пиршество  ли?  И  явно
растрогал этого злодея, погубившего столько невинных душ".
   Скорее  бы  дошло  до  расстрела,  думал  мальчик;   расстрелы   всегда
будоражили его, и он всякий  раз  с  волнением  дожидался  coup  de  grace
[последний удар, которым прекращают чьи-либо страдания (фр.)].
   - "Хуана вывели во двор тюрьмы. Не  было  необходимости  связывать  эти
руки, перебирающие четки. Шагая к стене, где его должны были  расстрелять,
оглянулся ли Хуан на те недолгие, те счастливые годы,  которые  он  прожил
так доблестно? Вспомнил ли семинарию, ласковые укоры наставников и то, как
крепнул его характер, и  те  веселые  деньки,  когда  он  играл  Нерона  в
присутствии старенького епископа? А сейчас Нерон был здесь, рядом с ним, и
он выходил на римский амфитеатр".
   Голос у матери чуть охрип; она быстро перелистала  последние  страницы:
оставлять на завтра уже не стоило,  и  она  стала  читать  все  быстрее  и
быстрее:
   - "Дойдя до стены, Хуан повернулся и начал молиться - не за себя, а  за
своих врагов, за несчастных индейских солдат, которые стояли перед ним,  и
даже за начальника полиции. Он воздел четки  с  распятием,  моля  Господа:
"Прости несчастных, да прозрят они в невежестве своем и, подобно  гонителю
Савлу, приидут в вечное царство небесное" [имеется в  виду  апостол  Павел
(еврейский вариант его имени - Савл), воспитанный в традициях фарисеев,  в
духе консервативного иудаизма, он  поначалу  выступал  активным  гонителем
первых христиан, но благодаря испытанию (временной  слепоте  и  укорявшему
его чудесному голосу с неба), сам принял  крещение  и  стал  проповедовать
христианство; смерть его сопровождалась чудесами].
   - А ружья у них были заряженные? - спросил мальчик.
   - То есть как - заряженные?
   - Почему же они не выстрелили? Тогда он замолчал бы.
   - Потому что Господь судил иначе. -  Она  откашлялась  и  стала  читать
д