- А хотел, когда писал ту записку?
   - Может, и хотел.
   - Я знаю, что ты собираешься сказать. Понимаешь? Знаю. Ладно, не  будем
об этом. Помни, ты умираешь. Не полагайся  слишком-то  на  милость  Божию.
Господь дарует тебе эту  последнюю  возможность.  Второй,  глядишь,  и  не
будет. Как ты жил все эти годы? Теперь твоя жизнь не кажется тебе такой уж
роскошной? Ты убивал людей - вот, пожалуй, и все. Любой это может, а потом
и его убьют. Как тебя убили. И ничего не осталось, только боль.
   - Отец.
   - Да? - Священник нетерпеливо вздохнул, наклоняясь еще  ближе.  У  него
мелькнула надежда, что американец наконец-то внял ему и  выдавит  из  себя
жалкую ниточку скорби.
   - Возьмите мой револьвер, отец. Понимаете? Вот тут у меня под боком.
   - Не надо мне револьвера.
   - Нет, надо. - Американец сдвинул одну руку с живота и  медленно  повел
ею к плечу. Это стоило ему неимоверных усилий: зрелище  было  невыносимым.
Священник строго сказал:
   - Лежи спокойно. Револьвера там  нет.  -  Он  увидел  пустую  кобуру  у
американца под мышкой. Это было первое бесспорное доказательство того, что
кроме них и метиса здесь есть кто-то еще.
   - Скоты, - сказал американец, и его рука устало замерла там,  куда  она
дотянулась, - на сердце. Он был похож на статую женщины в стыдливой  позе:
одна рука на груди, вторая - на животе. В хижине было очень душно; над ней
стоял мрачный свет надвигающейся грозы.
   - Слушайте, отец... - Потеряв всякую надежду, священник  сидел  у  ложа
американца; теперь уже ничто не обратит этот  неистовый  мозг  к  покою  и
миру. Может быть, раньше,  несколько  часов  назад,  когда  он  писал  эту
записку... но порыв пришел и ушел. Теперь  он  шептал  про  какой-то  нож.
Среди преступников существует поверье, будто в глазах мертвеца  отражается
последнее, что они видели; по христианскому верованию, то же происходит  и
в душе - в последнюю минуту она  запечатлевает  отпущение  грехов  и  мир,
идущий вслед за жизнью, полной самых гнусных  преступлений.  А  случается,
что набожный человек умирает скоропостижно в борделе без  покаяния  и  его
якобы чистое житие так и уходит в вечность с пятном греха. Ему приходилось
слышать, что раскаяние на смертном одре - выдумка:  выходит,  будто  можно
мгновенно искоренить в себе привычку к  греху.  Не  верят,  что  праведная
жизнь может кончиться плохо, а порочная - хорошо.  Он  решил  сделать  еще
одну отчаянную попытку и сказал:
   - Ты  же  верил  когда-то.  Постарайся  понять  -  это  твоя  последняя
возможность. В последнюю минуту. Как у разбойника  [в  Евангелии  от  Луки
(23, 39-43) повествуется о разбойниках, казненных вместе с  Христом;  один
из них перед смертью раскаялся и получил прощение: "И  сказал  ему  Иисус:
"истинно говорю тебе, ныне же будешь со мною в раю"]. Ты  убивал  людей...
может, даже младенцев, - добавил он, вспомнив  маленький  темный  комок  у
подножия креста. - Но не это главное. Это касается только земной  жизни  -
каких-нибудь несколько лет, и ей конец. Оставь  все  здесь,  в  хижине,  и
уходи навеки... - Мелькнула  смутная  мысль,  что  ему  самому  эта  жизнь
недоступна, и он опечалился, затосковал... Мир, слава, любовь - это не для
него.
   - Отец, - настойчиво прошептал голос.  -  Оставьте  меня.  Подумайте  о
себе. Возьмите мой нож. - Усталая рука снова отправилась в путь - на  этот
раз к бедру. Колени согнулись в попытке повернуть  тело  на  бок,  но  оно
обмякло, силы покинули его, дух отлетел, все кончилось.
   Священник стал наспех читать условное отпущение - а вдруг  в  последнюю
секунду, на рубеже между жизнью и смертью, душа  раскаялась?  Хотя  скорее
всего и отлетела она, все еще отыскивая  нож,  чтобы  нанести  удар  чужой
рукой. Он молился:
   - Боже милостивый, ведь он думал обо мне, ведь это ради меня... - Но  в
словах молитвы не было веры.  В  лучшем  случае  один  преступник  пытался
помочь другому. И, как ни посмотреть на это,  ни  тот,  ни  другой  ничего
хорошего не заслужили.



3

   Чей-то голос проговорил:
   - Ну что, кончил?
   Священник встал  и  в  испуге  сделал  утвердительный  жест.  Он  узнал
полицейского офицера, который  дал  ему  денег  в  тюрьме,  -  его  темная
щеголеватая фигура появилась в  дверном  проеме,  поблескивая  крагами  на
грозовом свету. Он держал одну руку на  кобуре  и,  взглянув  на  мертвого
бандита, сердито нахмурил брови.
   - Не ждал меня? - сказал он.
   - Нет, как же, - сказал  священник.  -  Ждал.  Я  должен  поблагодарить
вас...
   - Поблагодарить? За что?
   - За то, что вы дали мне побыть с ним наедине.
   - Я не варвар, - сказал офицер. - А теперь будь любезен выйти отсюда. И
не пытайся убежать. Это  бесполезно,  сам  видишь,  -  добавил  он,  когда
священник вышел за порог  и  увидел  с  десяток  вооруженных  полицейских,
окруживших хижину.
   - Хватит с меня бегать, - сказал он. Метиса  и  след  простыл;  в  небе
клубились грозовые тучи; под их навесом горы были как пестрые игрушки.  Он
вздохнул с нервным смешком: - Какого труда мне  стоило  перебраться  через
эти горы, и вот...
   - Я никак не думал, что ты вернешься.
   - Да ведь знаете, лейтенант, чувство долга  есть  даже  и  у  труса.  -
Прохладный,  свежий  ветер,  который  поднимается  иногда  перед   грозой,
коснулся его щек. Он  сказал  с  плохо  разыгранной  непринужденностью:  -
Сейчас меня и расстреляют?
   Лейтенант резко повторил:
   - Я не варвар. Тебя будут судить... по всем правилам.
   - За что?
   - За измену.
   - Значит, надо проделать весь обратный путь?
   - Да. Если не попытаешься бежать. - Он держал  руку  на  кобуре,  чтобы
священник и шагу не сделал. Он сказал: - Честное слово, я где-то тебя...
   - Ну, как же, - сказал священник. -  Мы  два  раза  встречались.  Когда
брали заложника в нашей деревне, вы еще спросили мою дочь: "Кто это?"  Она
ответила: "Отец", и меня отпустили. - Горный кряж  вдруг  исчез  из  виду,
будто им плеснули водой в лицо.
   - Скорее, - крикнул лейтенант. - Сюда, в хижину. - И приказал одному из
полицейских: - Принеси какие-нибудь ящики, чтоб было на что сесть.
   Спасаясь от обрушившегося на них ливня, они вдвоем  вошли  к  мертвецу.
Солдат, весь промокший, внес в хижину два упаковочных ящика.
   - Свечку, - сказал лейтенант. Он сел и вынул револьвер  из  кобуры.  Он
сказал: - Садись вон туда, подальше от двери, чтобы мне было видно тебя. -
Солдат зажег свечу и, накапав воску на утоптанный земляной  пол,  приладил
ее там, и священник сел на ящик рядом с американцем. Пытаясь достать  нож,
американец изогнулся и теперь лежал так, будто хотел дотянуться до  своего
собеседника и сказать ему что-то по секрету. Они были одного  поля  ягоды:
оба грязные, небритые; лейтенант будто принадлежал совсем к  иной  породе.
Он презрительно проговорил: - Так у тебя есть ребенок?
   - Да, - сказал священник.
   - У тебя - у священника?
   - Вы не думайте,  что  все  мы  такие.  -  Он  посмотрел  на  блестящие
пуговицы, в которых отражался огонек свечи.  Он  сказал:  -  Есть  хорошие
священники, есть плохие. И я плохой.
   - Тогда, может, мы окажем услугу твоей Церкви...
   - Да.
   Лейтенант быстро взглянул на  него,  точно  заподозрив  в  этом  ответе
насмешку. Он сказал:
   - Ты говорил, два раза. Будто я видел тебя дважды.
   - Да, я сидел в тюрьме. И вы дали мне денег.
   - Помню. - Он воскликнул с яростью: - Какое чудовищное  издевательство!
Держать тебя в руках и выпустить! Да пока мы  гоняемся  за  тобой,  у  нас
погибло двое солдат. Они были бы живы по сей день... - Свеча зашипела  под
каплями, падающими сквозь крышу. - Этот американец  не  стоил  нам  жизней
двух солдат. Он ничего особенно плохого не сделал.
   Дождь лил и лил. Они сидели молча. И вдруг лейтенант сказал:
   - Вынь руку из кармана.
   - Я ищу карты. Это поможет нам провести время.
   - Я в карты не играю, - отрезал лейтенант.
   - Нет, нет. Не играть. Просто мне хочется показать вам два-три фокуса.
   - Показывай. Раз хочется.
   Мистер Лер подарил ему свою старую колоду. Священник сказал:
   - Вот видите - три карты. Туз, король и валет. Теперь, - он разложил их
на полу веером, - угадайте, какая из них туз.
   - Вот эта, конечно, - ворчливо, не выказывая никакого интереса, ответил
лейтенант.
   - Ошибаетесь, - сказал священник, открыв карту. - Это валет.
   Лейтенант презрительно проговорил:
   - Шулерские фокусы или детские.
   - А вот еще один, - сказал священник. - Называется "Улетай,  валет".  Я
делю карты на три кучки - вот так.  Беру  валета  червей  и  кладу  его  в
среднюю кучку - вот так. Теперь я стучу по  всем  трем.  -  Он  просветлел
лицом: давно у него не было карт в руках. Он забыл и грозу, и мертвеца,  и
упрямое, враждебное лицо человека, сидевшего напротив. - Говорю:  "Улетай,
валет!" - Он снял половину левой кучки и показал  валета.  -  И  вот  вам,
пожалуйста.
   - В колоде два валета, только и всего.
   - А вы проверьте.
   Лейтенант нехотя наклонился и проверил среднюю кучку. Он сказал:
   - Индейцам ты, наверно, говоришь, что это чудо Господне.
   - Зачем же? - Священник  усмехнулся.  -  Индеец  меня  и  научил  этому
фокусу. Он был самый богатый человек в поселке. И  неудивительно  -  такой
ловкач. Нет, я  показывал  эти  фокусы  на  всех  приходских  увеселениях,
которые мы устраивали для членов церковных обществ.
   По лицу лейтенанта пробежала гримаса физического отвращения. Он сказал:
   - Помню я эти общества.
   - С детских лет?
   - У меня хватило ума понять...
   - Что?
   - ...все ваши надувательства.  -  Он  вышел  из  себя  и  схватился  за
револьвер, будто решив, что лучше уничтожить эту гадину сейчас, не сходя с
места, навсегда. - Какое ханжество, какое притворство! Продай все и раздай
бедным - этому вы учили? Но сеньора такая-то, жена аптекаря, говорит,  что
вот та семья не заслуживает помощи, а сеньор  такой-то  сякой-то  или  еще
какой-нибудь говорит, что, если они голодают, поделом им,  социалистам,  а
священник - ты - примечает,  кто  исполнил  свой  долг  на  пасху  и  внес
пасхальные пожертвования. - Его голос перешел в крик;  в  хижину  заглянул
испуганный полицейский и тут же исчез в потоках дождя. -  Церковь  бедная,
священник бедный, значит, продай все и отдай Церкви.
   Священник сказал:
   - Как вы правы! - И тут же добавил: - Правы и, конечно, неправы.
   - Как же так? - яростно  спросил  лейтенант.  -  Я  прав?  Ты  даже  не
потрудишься защитить свою...
   - Когда вы дали мне денег в тюрьме, я сразу  почувствовал:  вы  хороший
человек.
   Лейтенант сказал:
   - Я слушаю твои разглагольствования только потому, что тебе не  на  что
надеяться. Не на что тебе надеяться. Что бы ты ни говорил, это  ничему  не
поможет.
   - Да.
   Он не хотел раздражать полицейского офицера, но за последние восемь лет
ему почти ни с кем не приходилось говорить, кроме крестьян да индейцев.  И
что-то в его тоне приводило лейтенанта в ярость. Он сказал:
   - Ты опасен. Вот почему мы таких уничтожаем. Лично против тебя я ничего
не имею.
   - Конечно нет. Вы против Бога. Таких, как я, вы каждый день  сажаете  в
тюрьму... а потом даете им деньги.
   - Нет, с вымыслами я не воюю.
   - А со мной разве стоит воевать? Вы сами сказали - лгун,  пьяница.  Вот
тот человек больше заслужил вашу пулю.
   - Дело не в тебе, а в твоих идеях. - Лейтенант слегка вспотел в душном,
парном воздухе. Он сказал: - Вы народ хитрый. Вспомни лучше, что ты сделал
в Мексике для нас? Запретил ли хоть  раз  помещику  избивать  пеонов?  Да,
знаю, знаю, в исповедальне, может, и увещевал его, но твой долг тотчас  же
забыть об этом. Выходишь из церкви и садишься с ним за обеденный  стол,  и
твой долг обязывает тебя не знать, что  он  убил  крестьянина.  И  с  этим
покончено. Он оставил свои грехи в исповедальне.
   - Продолжайте, продолжайте, - сказал  священник.  Он  сидел  на  ящике,
сложив руки на коленях и опустив голову; как он ни  старался,  ему  трудно
было сосредоточиться на том, что говорил лейтенант. Он думал:  до  столицы
сорок восемь часов. Сегодня воскресенье. В среду я, может, буду уже мертв.
Он чувствовал себя предателем, потому что страшился боли  от  пуль  больше
того, что ждет его дальше.
   - У нас тоже есть идеи, - говорил  лейтенант.  -  Довольно  платить  за
молитвы, довольно давать деньги  на  строительство  зданий,  где  возносят
молитвы. Вместо этого мы обеспечим людей пропитанием,  научим  их  читать,
дадим им книги. Мы позаботимся о том, чтобы они не страдали.
   - А если они хотят страдать?
   - Человек, может, захочет изнасиловать женщину. Что ж, пусть  насилует,
раз ему хочется? Страдать нельзя.
   - А вы страдаете непрестанно, - отметил  священник,  глядя  на  угрюмое
индейское лицо за огоньком свечи. Он сказал: - Мысль, конечно, прекрасная.
Хефе тоже так считает?
   - Дурные люди есть и среди нас.
   - А что  будет  потом?  Потом,  когда  все  насытятся  и  будут  читать
правильные книги - те, что вы разрешите им читать?
   - Ничего. Смерть - непреложный факт. Мы не пытаемся изменить факты.
   - У нас с вами много общего, - сказал священник, машинально раскладывая
карты. - Мы тоже верим фактам и не пытаемся изменить их. А они таковы: все
в мире несчастливы, независимо от того, богат  человек  или  беден,  разве
только он святой, а святых не так уж много.  Стоит  ли  бояться  ничтожной
боли? У вас и у меня есть одно общее убеждение -  через  сто  лет  нас  не
будет в живых. - Он хотел  стасовать,  но  согнул  карты  -  руки  его  не
слушались.
   -  А  ты  все-таки  побаиваешься  ничтожной  боли,  -  ядовито   сказал
лейтенант, глядя на его пальцы.
   - Но ведь я не святой, - сказал  священник.  -  И  даже  храбростью  не
отличаюсь. - Он тревожно поднял голову: тучи уходили, свечка была  уже  не
нужна. Скоро небо совсем расчистится и можно будет  начинать  долгий  путь
назад. Ему хотелось говорить и говорить, чтобы  хоть  на  несколько  минут
оттянуть  отъезд.  Он  сказал:  -  Есть  между  нами  еще  одно  различие.
Стремиться к вашей цели должны только хорошие люди.  В  вашей  партии  они
будут не всегда. Вот и вернутся голодная жизнь, побои  и  корыстолюбие.  А
то, что я трус и прочее, - это не так уж важно. Все равно я могу причащать
и отпускать грехи. Это останется за нами, даже если все  священники  будут
такие, как я.
   - Вот еще чего я не могу понять, - сказал  лейтенант.  -  Почему  ты  -
именно ты - остался, когда другие бежали?
   - Не все бежали, - сказал священник.
   - Но почему ты-то остался?
   - Однажды, - сказал священник, - я сам задал себе такой вопрос. Дело  в
том, что не сразу встает перед человеком выбор между двумя  путями  -  вот
этот хорош, а этот плох, - поэтому легко  запутаться.  В  первый  год  мне
как-то не верилось, что надо бежать. Ведь церкви сжигали  и  раньше.  Сами
знаете, сколько раз это бывало. И я подумал: останусь, ну, скажем, еще  на
месяц, посмотрю, может, все образуется. Потом...  вы  и  не  представляете
себе, как быстро летит время! - Стало совсем светло, дождь кончился; жизнь
идет своим  чередом.  Полицейский  прошел  мимо  двери  и  с  любопытством
заглянул в хижину. - Знаете, до меня внезапно дошло,  что  на  много  миль
вокруг нет больше ни одного священника. Закон о вступлении в брак  доконал
их. Они бежали - и правильно сделали. Был у нас  один  священник,  который
всегда осуждал меня. Я, знаете ли, болтун, вечно трепал языком. Он говорил
- и правильно говорил, - что я бесхарактерный. Он бежал. Может  быть,  это
смешно, но я почувствовал себя  как  когда-то  в  школе.  У  нас  там  был
великовозрастный задира, который долгие годы  наводил  на  меня  страх,  в
конце концов его выгнали. И мне уже  не  надо  было  считаться  с  чьим-то
мнением. Прихожане - те ничего. Прихожане меня  любили.  -  Он  улыбнулся,
покосившись на скорчившегося янки.
   - Ну, дальше? - хмуро сказал лейтенант.
   - Так вы, пожалуй, все обо мне узнаете,  -  с  нервным  смешком  сказал
священник, - к тому времени, как я... сяду в тюрьму.
   - И хорошо. Надо знать своих врагов.
   - Тот священник был прав. Как только он скрылся, я совсем сдал.  Так  и
пошло - одно за другим. Я стал  пренебрегать  своими  обязанностями.  Стал
пить. Мне, наверно, тоже  надо  было  бежать,  потому  что  мною  овладела
гордыня, а не  любовь  к  Богу.  -  Он,  сгорбившись,  сидел  на  ящике  -
маленький, щуплый, в поношенной одежде мистера Лера. Он сказал: -  Гордыня
свергла ангелов с небес. Хуже гордыни ничего нет. Мне думалось: вот  какой
я молодец - остался, когда все другие бежали. А потом я решил, что  такому
храбрецу можно жить по  своим  законам.  И  перестал  поститься,  перестал
служить мессы. Уже забывал читать молитвы. И вот однажды,  пьяный,  томясь
одиночеством... ну, знаете, как это бывает, я зачал ребенка.  Всему  виной
моя гордыня. Я возгордился, потому что не убежал. Проку от меня было мало,
но я не убежал. Да, проку было не очень много. До того дошло, что в  месяц
и сотни причастников не набиралось. Если бы я  уехал,  я  причастил  бы  в
десять раз больше. Вот как человек может ошибаться  -  думаешь,  что  если
тебе трудно, если грозит опасность... - Он слабо взмахнул руками.
   - Ну что ж,  мучеником  ты  станешь,  будь  спокоен,  -  злобно  сказал
лейтенант.
   - Нет, мученики не такие. Они не думают: надо выпить  побольше  бренди,
тогда будет не так страшно.
   Лейтенант резко сказал полицейскому, появившемуся в дверях:
   - Что тебе? Что ты здесь торчишь?
   - Гроза прошла, лейтенант. Люди спрашивают, когда мы двинемся.
   - Сейчас. Немедленно.
   Он встал и сунул револьвер в кобуру. Он сказал:
   - Подай лошадь арестованному. И выройте могилу этому янки. Живо!
   Священник положил карты в карман и тоже поднялся. Он сказал:
   - Вы так терпеливо меня слушали...
   - Чужие идеи, - сказал лейтенант, - мне не страшны.
   От земли, политой дождем, поднимались испарения; туман доходил им почти
до колен; лошади стояли готовые в путь.  Священник  сел  в  седло,  но  не
успели они двинуться, как сзади послышался голос - все тот  же,  знакомый,
сердито ноющий:
   - Отец!
   Это был метис.
   - А-а! - сказал священник. - Опять ты?
   - Я знаю ваши мысли, - сказал метис. - Нет в вас милосердия, отец. Вы с
самого начала думали, что я предатель.
   - Уходи, - резко сказал лейтенант. - Ты свое дело сделал.
   - Можно мне поговорить с ним, лейтенант? - спросил священник.
   - Вы хороший человек, - поспешил сказать метис, - но  о  людях  думаете
плохо. Мне нужно ваше благословение, только и всего.
   - Ведь благословения не продашь. Зачем оно тебе? - сказал священник.
   - Затем, что мы с вами больше не  увидимся.  А  я  не  хочу,  чтобы  вы
уехали, дурно думая обо мне.
   - И суеверный же ты! - сказал священник. - Думаешь,  мое  благословение
будет как шоры на глазах у Господа. Он все знает, и я здесь бессилен.  Иди
лучше домой и молись. А когда сподобишься благодати  и  почувствуешь  свою
вину, тогда отдай деньги...
   - Какие деньги, отец? - Метис злобно дернул его стремя. - Какие деньги?
Вот вы опять...
   Священник вздохнул. Испытания  опустошили  его.  Страх  может  изнурить
человека сильнее долгой, утомительной дороги. Он сказал:
   - Я помолюсь за тебя, - и подстегнул свою лошадь, чтобы  поравняться  с
лейтенантом.
   - Я тоже буду за вас молиться, отец, -  снисходительно  сообщил  метис.
Только раз, когда лошадь задержалась на  уступе,  примериваясь  к  крутому
спуску, священник оглянулся. Метис стоял один среди хижин, приоткрыв рот с
двумя длинными клыками. Это было как на моментальном снимке: метис  то  ли
жалуется, то ли требует чего-то - может, кричит, что  он  добрый  католик;
одна рука скребет под мышкой. Священник помахал ему; у  него  не  осталось
враждебного чувства к метису, потому что ничего другого он уже не ждал  от
природы человеческой - впрочем, одно приносило ему утешение: он не  увидит
этой желтой предательской физиономии в свой последн