я. Бог принял решение. Он
снова должен жить,  снова  что-то  решать,  изворачиваться,  предпринимать
что-то по своему усмотрению...
   У него ушло еще полчаса на то, чтобы закончить уборку и вылить  на  пол
каждой камеры по ведру воды. Он видел, как набожная женщина исчезла словно
навсегда под аркой ворот, где ее ждала сестра с деньгами для  штрафа.  Обе
они были закутаны в черные шали, как вещи, купленные на рынке, -  какие-то
твердые, сухие,  подержанные.  Потом  он  снова  доложился  сержанту,  тот
осмотрел камеры, покритиковал его работу, велел вылить еще воды на  пол  и
вдруг, наскучив всем этим, сказал, чтобы он пошел к хефе за разрешением на
выход. Ему пришлось просидеть еще час на скамейке у двери хефе,  глядя  на
караульного, который лениво прохаживался взад-вперед под палящим солнцем.
   А когда наконец полицейский ввел его в помещение, за столом  там  сидел
не хефе, а лейтенант. Священник остановился неподалеку от своей фотографии
на стене и стал ждать. Он пугливо  бросил  мимолетный  взгляд  на  помятую
газетную вырезку и с чувством облегчения подумал: теперь я не очень похож.
Какой он, наверно, был несносный в те годы - несносный, но  все  же  более
или менее чистый нравственно. Вот еще одна тайна: иногда ему кажется,  что
грехи  простительные  -  нетерпение,  мелкая  ложь,   гордыня,   упущенные
возможности творить добро - отрешают от благодати скорее, чем самые тяжкие
грехи. Тогда, пребывая в своей чистоте, он  никого  не  любил,  а  теперь,
греховный, развращенный, понял, что...
   - Ну, - сказал лейтенант, - убрал он камеры?
   Он не поднял глаз от лежавших перед ним бумаг. Он сказал:
   - Передай сержанту, что мне нужен отряд в двадцать пять человек и чтобы
винтовки у них были вычищены. Даю  на  это  две  минуты.  -  Он  рассеянно
взглянул на священника и сказал: - Чего ты ждешь?
   - Разрешения, ваше превосходительство, на выход.
   - Я не превосходительство. Называй вещи  своими  именами.  -  Он  резко
проговорил: - Ты здесь сидел раньше?
   - Нет, никогда.
   - Твоя фамилия Монтес. За последнее время  мне  столько  этих  Монтесов
попадалось. Твои родственники? -  Он  пристально  смотрел  на  священника;
память его, видно, начала работать.
   Священник торопливо ответил:
   - Моего двоюродного брата расстреляли в Консепсьоне.
   - Я тут ни при чем.
   - Да нет... я хотел сказать, что мы с ним очень похожи. Наши отцы  были
близнецами.  Мой  старше   всего   на   полчаса.   Я   думал,   что   ваше
превосходительство...
   - Насколько мне помнится, тот был совсем  другой.  Высокий,  худощавый,
узкий в плечах.
   Священник торопливо сказал:
   - Может, только родные замечали сходство...
   - Правда, я видел его всего один раз. -  У  лейтенанта  словно  совесть
была  неспокойна,  его  смуглые  руки  теребили  бумаги   на   столе.   Он
задумался... Потом спросил: - Куда ты пойдешь отсюда?
   - Бог весть.
   - Все вы на один лад. Не  понимаете,  что  Богу  ничего  не  ведомо.  -
Какая-то крошечная капелька жизни, точно соринка, скользнула  по  лежавшим
на столе бумагам: он прижал ее пальцем. - Заплатить тебе штраф нечем? -  И
стал  следить,  как  другая  соринка  выбралась  из-под  листка  бумаги  и
поползла, ища спасения. В этом зное жизнь не прекращалась ни на секунду.
   - Нечем.
   - На что же ты будешь жить?
   - Может, найду работу...
   - Где тебе работать? Ты уже стареешь. - Он вдруг сунул руку в карман  и
вынул монету в пять песо. - Вот, - сказал он. - Уходи отсюда и больше  мне
не попадайся. Запомни это.
   Священник зажал монету в кулаке -  столько  стоит  заказная  месса.  Он
удивленно проговорил:
   - Вы хороший человек.



4

   Было еще совсем рано, когда  он  переплыл  реку  и,  мокрый  до  нитки,
выбрался на противоположный берег.  Он  никого  не  рассчитывал  встретить
здесь в такой ранний час.  Домик,  крытый  железом  сарай,  флагшток.  Ему
казалось, что на закате все англичане спускают флаг и  поют  "Боже,  храни
короля". Он осторожно обогнул угол сарая, и дверь подалась под его  рукой.
Он очутился в темноте - там, где был и в тот раз. Сколько недель назад? Он
не знал. Помнил только, что до начала дождей было еще далеко, а теперь они
уже начинаются. Через неделю пересечь горы можно будет только на самолете.
   Священник пошарил вокруг себя ногой; ему так хотелось есть, что он  был
бы рад и двум-трем бананам, - он не ел уже два дня, - но бананов здесь  не
нашлось, ни одного. Наверно, весь урожай отправили вниз по реке. Он  стоял
в дверях сарая, стараясь припомнить, что девочка говорила ему - про азбуку
Морзе, про свое окно. За мертвой  белизной  пыльного  двора  на  москитной
сетке блестело солнце. Тут все как будто в пустом  чулане,  подумал  он  и
стал с беспокойством прислушиваться. Нигде ни звука.  День  здесь  еще  не
начинался - ни первых  сонных  шлепаний  туфель  по  цементному  полу,  ни
поскребывания когтей потянувшейся собаки, ни стука пальцев в дверь.  Здесь
никого не было - ни души.
   А который  час?  Сколько  прошло  с  рассвета?  Ответить  на  это  было
невозможно: время как резина, оно растягивается до предела. А  может,  уже
не очень рано - шесть, семь?.. Он вдруг понял, какие у него  были  надежды
на эту девочку: она единственная  могла  помочь  ему,  не  подвергая  себя
опасности. Если не перейти через горы в ближайшие дни,  тогда  ему  конец.
Тогда надо было самому явиться с повинной в полицию.  Как  пережить  сезон
дождей: ведь никто не осмелится дать пищу и кров беглецу. Все бы кончилось
лучше и быстрее, если бы неделю назад в полицейском участке узнали, кто он
такой. И тревог было бы меньше. Он услышал какие-то звуки  -  царапанье  и
жалобное повизгивание; надежда несмело возвращалась к нему. Вот это и есть
то, что называют рассветом, - заговорила жизнь. Стоя в  дверях  сарая,  он
жадно ждал.
   И жизнь появилась - это была сука, тащившаяся по  двору;  уродливая,  с
опущенными ушами, она, скуля, волочила за  собой  то  ли  раненую,  то  ли
перебитую  ногу.  Что-то  неладное  было  у  нее  и  со  спиной.  Она  еле
передвигалась; ребра у нее выступали,  как  у  экспоната  в  зоологическом
музее; она явно не ела много дней - ее бросили.
   Но в противоположность ему в  ней  еще  теплилась  надежда.  Надежда  -
инстинкт,  убить  который  может  только  человеческий  разум.   Животному
неведомо отчаяние.
   Глядя, как она тащится, он понял, что она  проделывает  это  постоянно,
может, уже не первую неделю; этим начинается каждый новый день, как пением
птиц начинается рассвет в краях более  счастливых.  Собака  подтащилась  к
веранде и, как-то  странно  распластавшись  на  полу,  уткнулась  носом  в
дверную щель и стала скрести лапой. Словно  принюхивалась  к  непривычному
запаху пустых комнат; потом вдруг нетерпеливо взвизгнула и забила хвостом,
будто ей послышалось какое-то движение в доме. И завыла.
   Священник не мог больше это вынести; все было  ясно,  но  надо  увидеть
самому. Он пошел по двору, и собака,  с  трудом  перевернувшись,  -  какая
пародия на сторожевого пса! - залаяла на него. Ей не просто кто-нибудь был
нужен; ей нужно было привычное; ей нужно было, чтобы вернулся прежний мир.
   Священник заглянул в окно - может, это комната девочки? Оттуда все было
вынесено - остались только нестоящие или поломанные вещи.  Набитая  рваной
бумагой  картонная  коробка  и  маленький  стульчик  без  одной  ноги.   В
оштукатуренной стене торчал большой гвоздь, на котором висело, может быть,
зеркало или картина. Валялся сломанный рожок для обуви.
   Сука с рычаньем тащилась по веранде.  Инстинкт  -  как  чувство  долга,
очень легко принять его за верность. Чтобы не столкнуться с ней, священник
шагнул на солнцепек; она не смогла сразу повернуться и пойти  за  ним.  Он
тронул дверь - дверь отворилась, ее даже не потрудились запереть. На стене
висела старая шкура аллигатора, неумело снятая и плохо  высушенная.  Сзади
послышалось сопение, и он оглянулся:  сука  переступила  передними  лапами
через порог, но теперь, когда он утвердился в доме, она не  препятствовала
ему. Он  завладел  им,  он  хозяин,  а  ее  занимали  разные  запахи.  Она
перевалилась через порог, принюхиваясь мокрым носом.
   Священник отворил дверь налево - это, наверно, спальня:  в  углу  горка
пузырьков  из-под  лекарств;  в  некоторых   остались   тоненькие   потеки
ядовито-яркой жидкости. Тут были средства от мигрени, от боли  в  желудке,
пилюли, которые надо принимать после еды и до еды. Наверно,  кто-то  здесь
тяжело болел, если понадобилось столько лекарств. Вот гребенка, сломанная,
и комок вычесанных волос, очень светлых и уже тронутых пыльной сединой. Он
с облегчением подумал: это ее мать, конечно, ее мать.
   Он зашел в другую комнату, из которой сквозь москитную  сетку  на  окне
виднелась медлительная, пустынная река. Это была их гостиная,  потому  что
здесь стоит стол - складной ломберный столик из фанеры, ценой, наверно,  в
несколько шиллингов; его не стоило увозить с собой, куда бы они ни уехали.
Может быть, мать умерла? - подумал он. Может быть, они  собрали  урожай  и
перебрались в город, где есть больница. Он зашел еще в одну  комнату;  вот
ее он и видел  со  двора  -  это  комната  девочки.  С  грустью,  но  и  с
любопытством он высыпал на пол содержимое корзины для бумаг. У  него  было
такое чувство, будто он занимается разборкой вещей после  чьей-то  смерти,
решая, что может остаться, не причиняя тебе боли.
   Он  прочел:  "Непосредственным  поводом   к   Американской   войне   за
независимость послужил эпизод, получивший название  "Бостонское  чаепитие"
[важным этапом борьбы американских колоний против британского  владычества
стал протест против поступления английских товаров (таким путем метрополия
стремилась   предотвратить   развитие   экономической    самостоятельности
колоний); 16 декабря 1773 г. американцы  сбросили  в  море  привезенный  в
Бостон Ост-Индской компанией чай, отсюда в название эпизода;  в  ответ  на
репрессии со  стороны  английского  короля  Георга  III  в  Америке  стали
создаваться ополчения; война за независимость США началась  в  1775  г.  и
завершилась в 1783 г.]. Это,  видимо,  был  обрывок  какой-то  ученической
работы;  буквы  были  крупные,  четкие.  "Но  истинная  суть  дела  (слово
"истинная" было написано  неправильно,  зачеркнуто  и  переписано  заново)
заключалась в том, что несправедливо облагать налогом  людей,  которые  не
имеют своего представителя в парламенте". Судя по множеству помарок,  это,
вероятно, был черновик. Он взял наугад другой  клочок  бумаги  -  там  про
каких-то "вигов и тори" [партии  английского  парламента,  оформившиеся  в
1679 г.; виги отражали интересы формирующейся буржуазии  и  протестантских
кругов, тори - аристократов, ориентировавшихся на  католическую  церковь];
эти слова были непонятны ему. С крыши во двор упало что-то  вроде  метелки
из перьев - стервятник.  Он  стал  читать  дальше:  "Если  пятерым  косцам
понадобилось три дня, чтобы скосить луг в пять с четвертью акров,  сколько
скосят за день двое косцов?" Под задачкой была проведена по линейке ровная
черта, потом шли арифметические действия -  полная  неразбериха  цифр,  из
которых ответа  не  получалось.  В  смятой,  брошенной  в  корзину  бумаге
угадывались  жара  и  раздражение.  Он  ясно  представил  себе,  как   она
решительно разделалась с этой задачкой, -  четко  очерченное  лицо  и  две
жидкие косички за спиной, - вспомнил, с какой готовностью она поклялась  в
вечной ненависти к тем, кто обидит его,  вспомнил  и  свою  дочь,  которая
ластилась к нему у мусорной кучи.
   Он плотно прикрыл за собой дверь, словно предотвращая чье-то бегство из
этой комнаты. Собака зарычала, и он пошел на ее  голос  туда,  где  раньше
была кухня. Оскалив свои старые зубы и точно  подыхая,  собака  припала  к
кости. За москитной сеткой показалось лицо индейца, будто подвешенное  там
провялиться, - темное, сухое, неприятное. Его глаза с завистью смотрели на
кость. Он взглянул на священника и тут же исчез, словно его и не  было,  и
дом снова опустел. Священник тоже посмотрел на кость.
   На ней еще было много мяса; возле собачьей морды вились мухи, и теперь,
когда индеец исчез,  собака  уставилась  на  священника.  Все  втроем  они
посягали на эту кость. Священник сделал шаг и топнул два раза.
   - Пшла! -  сказал  он.  -  Пшла!  -  и  взмахнул  руками,  но  дворняга
продолжала лежать, распластавшись над костью. Воля к жизни, не  угасшая  в
ее желтых глазах, кипела между зубами. Это была сама ненависть на смертном
одре. Священник осторожно ступил вперед; он все еще не осознал, что собака
не в состоянии прыгнуть на него  -  собаку  всегда  представляешь  себе  в
движении, но эта, как всякий калека, могла только думать.  Собачьи  мысли,
рожденные голодом, надеждой и ненавистью, были у нее в зрачках.
   Священник  протянул  руку,  и  мухи  с  жужжанием  разлетелись;  собака
настороженно молчала.
   -  Собачка,  собачка,  -  заискивающе  сказал  священник;  он   ласково
пошевелил  пальцами  -  она  не  сводила  с  него  глаз.  Тогда  священник
повернулся и отошел в сторону, будто отказавшись  от  кости;  он  тихонько
затянул какое-то песнопение из церковной службы;  он  делал  вид,  что  не
интересуется костью. И вдруг крутой поворот  -  нет,  не  помогло:  собака
следила за ним, вывернув шею, чтобы не упустить ни  одного  его  коварного
движения.
   Он  пришел  в  ярость;  эта  сука  с  переломанной   спиной   завладела
единственным,  что  здесь  было  съедобного!  Он  выругался   -   словами,
услышанными где-нибудь у подмостков  для  оркестра.  В  другое  время  его
удивило бы,  что  они  так  легко  сорвались  у  него  с  языка.  И  вдруг
рассмеялся: вот оно, человеческое достоинство - спорить  с  собакой  из-за
кости. Услышав его смех, собака опасливо прижала дрогнувшие кончиками уши.
Но ему не  было  жалко  ее  -  эта  жизнь  ничто  по  сравнению  с  жизнью
человеческого существа. Он поискал глазами, чем бы швырнуть в  нее,  но  в
кухне почти ничего не было, кроме кости. Может статься,  -  кто  знает?  -
кость нарочно  оставили  здесь  для  несчастной  дворняги.  Девочка  могла
подумать об этом, уезжая отсюда с больной матерью и глупым отцом.  У  него
осталось впечатление, что именно она брала на себя  все  заботы  по  дому.
Итак, ничего подходящего, кроме дырявой проволочной сетки для  овощей,  не
нашлось.
   Он снова подошел к собаке и легонько стукнул ее по морде.  Она  куснула
сетку своими старыми, сточенными зубами,  но  не  двинулась  с  места.  Он
ударил ее сильнее, она вцепилась в проволоку - ему пришлось рвануть  сетку
на себя. Удар следовал за ударом, пока наконец  священник  не  понял,  что
собаке стоило бы огромных усилий сдвинуться  с  места.  Она  не  могла  ни
увернуться от его побоев, ни оставить кость. Ей приходилось терпеть, и она
терпела, сверкая на него желтыми, затравленно-злобными глазами.
   Тогда он решил действовать по-другому: проволочная сетка  стала  чем-то
вроде намордника, которым он защитился от собачьих зубов, и схватил кость.
Одна лапа прижала ее, но тут же отпустила.  Он  бросил  сетку  и  отскочил
назад. Собака попыталась кинуться за ним, но упала на пол. Победа осталась
за священником: кость была у него в руке. Собака даже на зарычала.
   Священник оторвал зубами кусок и стал жевать сырое мясо. В жизни ему не
доводилось есть ничего вкуснее, и теперь,  наслаждаясь  едой,  он  пожалел
собаку. Он подумал: вот столько съем, а  остальное  отдам  ей.  Он  сделал
мысленную отметку на кости и снова рванул зубами.  Тошнота,  мучившая  его
долгие часы, начала исчезать, оставляя после себя просто  чувство  голода;
он ел и ел, а собака следила за ним. Теперь, когда  их  распря  кончилась,
она, видимо, смирилась; ее хвост начал вопрошающе, с надеждой  постукивать
по полу. Священник дошел до своей отметки, но ему показалось,  что  голод,
который он чувствовал до этого, был у него только  в  воображении,  а  вот
сейчас - настоящий. Человеку нужно больше, чем собаке; он оставит вот этот
последний кусочек. Но он съел и его - в конце концов у собаки  есть  зубы,
она сгложет и кость. Он бросил ее собаке под нос и вышел из кухни.
   Он еще раз обошел пустые комнаты. Сломанный рожок для  обуви,  пузырьки
из-под лекарств, сочинение об Американской войне за независимость -  ничто
не могло сказать ему, почему они уехали. Он вышел на веранду и сквозь дыру
в половице увидел, что  на  земле  между  кирпичными  столбиками,  которые
предохраняли дом от муравьев, валяется книга. Как давно он не видал  книг!
Эта книга, потихоньку плесневевшая под верандой, была  как  обещание,  что
все обойдется и прежняя жизнь будет идти своим чередом в городских домах с
радиоприемниками и книжными шкафами, с постелями, постланными на  ночь,  и
скатертью на обеденном столе. Он опустился на колени, и  достал  книгу,  и
вдруг понял, что, когда эта долгая борьба кончится  и  он  перейдет  через
горы, через границу штата, жизнь еще может порадовать его.
   Книга была английская, но, проучившись  несколько  лет  в  американской
семинарии, он знал  язык  настолько,  чтобы  кое-как  прочитать,  что  тут
написано. И даже если он ничего не поймет, все равно, это  же  книга.  Она
называлась "Жемчужины английской поэзии", а на  форзаце  была  наклейка  с
отпечатанным текстом: "В награду..." и от руки чернилами:  "Корал  Феллоуз
за отличные сочинения. Третий класс". Под надписью какой-то герб,  кажется
с грифоном и дубовым листком, латинский девиз:  "Virtus  Laudata  Crescit"
[похвалой умножается добродетель (лат.)], а ниже факсимиле: "Генри  Бекли,
бакалавр гуманитарных наук, директор курсов "Домашнее обучение".
   Священник сел на ступеньки веранды. Кругом была тишина  -  ни  признака
жизни на заброшенной банановой плантации, один  лишь  стервятник,  еще  не
потерявший надежды.  Индейца  будто  и  вовсе  не  было.  После  обеда,  с
невеселой улыбкой подумал священник, можно немножко почитать  -  и  наугад
открыл книгу. Корал - вот как ее зовут. Магазины Веракруса  полны  твердых
ломких кораллов,  которые  почему-то  принято  дарить  девочкам  после  их
первого причастия. Он прочел:

   Я с горных высей струйкой льюсь,
   Где вяхири и цапли,
   И вдруг в сторонку увернусь,
   Журча за каплей капля.
   [А.Теннисон (1809-1892), "Ручей"]

   Стихотворение было непонятное - слова звучали будто  на  эсперанто.  Он
подумал: так вот она,  английская  поэзия,  -  какая-то  странная.  В  тех
немногих стихах, которые он учил, говорилось о муках, раскаянии и надежде.
Эти же кончались на философской ноте: "Приходят люди и уйдут, а я  пребуду
вечно". Банальность и ложность последних слов "пребуду вечно" резнула его.
Такие стихи не для детского чтения. Стервятник -  пыльный,  бесприютный  -
ковылял по двору; время от времени он лениво взлетал и,  хлопая  крыльями,
снова садился на землю шагах в пятидесяти  от  того  места,  где  взлетел.
Священник прочитал:

   - Вернись, вернись, - молил отец,
   Страданий не тая.
   - Ты мой птенец, ты мой птенец,
   Вернись, о дочь моя!
   [Т.Кэмпбелл (1777-1844), "Дочь лорда Уллина"]

   Эти строки произвели на него большое  впечатление,  хотя  они  тоже  не
годились для детей. В  звуках  чужого  языка  ему  слышалось  неподдельное
чувство, и, сидя в одиночестве на залитой солнцем узенькой  ступеньке,  он
повторял про себя последние слова: "О дочь моя! О дочь моя!" Тут было все,
что он чувствовал  сам,  -  раскаяние,  тоска  и  несчастная  родительская
любовь.
   Как странно, что после ночи в душной и переполненной до отказа тюремной
камере он попал в эти пустынные места - будто  успел  умереть  там,  когда
голова старика лежала у него на плече, и теперь блуждает в преддверии ада,
ибо в нем мало добра, но столь же мало и зла... Жизни больше не было -  не
только на банановой плантации. Разразилась гроза, и когда  он  искал,  где
спрятаться, ему стало ясно, что все кругом ме