середину  комнаты  -   губернаторский
родственник! - И пригрозил: - Мне ничего не стоит тебя посадить.
   Человек в поношенной одежде сказал, как и полагалось, приниженно:
   - Конечно, ваше превосходительство...
   - Думаешь, только мне и дела что поить каждого попрошайку, который...
   - Я бы не стал вас беспокоить, но вот этот человек...
   Губернаторский брат сплюнул.
   - Но если вашему превосходительству угодно, я уйду...
   Тот резко проговорил:
   - Я человек мягкий. Всегда делаю одолжение людям... когда  это  в  моих
силах и никому не вредит. Я  человек  с  положением,  понимаешь?  Спиртное
получаю легально.
   - Да, конечно.
   - И беру за него столько, сколько оно мне самому стоит.
   - Конечно, конечно.
   - А не брать, так по миру пойдешь. - Ступая осторожно, точно  ему  жали
ботинки, он подошел к кровати и откинул одеяло. - Болтать любишь? - бросил
он через плечо.
   - Нет, я умею держать язык за зубами.
   - Болтать-то болтай, только знай кому. - В тюфяке была большая дыра; он
вытащил из нее  пук  соломы  и  снова  запустил  туда  пальцы.  Человек  в
поношенной одежде с деланным безразличием устремил взгляд  на  скверик  за
окном, на темные глинистые  берега  и  на  мачты  парусников;  позади  них
вспыхивали молнии, гром стал слышнее.
   - Вот, - сказал губернаторский брат. - Это я могу  тебе  дать.  Хорошее
бренди.
   - Да мне, собственно, не бренди нужно.
   - Бери, бери, что дают.
   - Тогда, пожалуй, верните мне мои пятнадцать песо.
   Губернаторский брат вскричал:
   - Пятнадцать песо? - Нищий  поторопился  объяснить,  что  этот  человек
хочет купить и немножко вина, и бренди. Сидя на постели, они стали яростно
торговаться вполголоса. Губернаторский брат сказал: - Вино трудно достать.
Бренди две бутылки я тебе дам.
   - Одну бренди, а вторую...
   - Это лучшее бренди. Из Веракруса.
   - Но я пью вино... Если бы вы знали, как мне хочется вина...
   - Вино я получаю по дорогой цене. Сколько ты можешь еще заплатить?
   - У меня осталось всего-навсего семьдесят пять сентаво.
   - Тогда бери бутылку текилы.
   - Нет, нет.
   - Ну, давай еще пятьдесят сентаво. Бутылка большая. -  Он  снова  начал
копаться в тюфяке, вытаскивая оттуда солому. Нищий  подмигнул  человеку  в
поношенной одежде и показал, будто откупоривает бутылку и наливает вина  в
стакан.
   - Вот, - сказал губернаторский брат. - Хочешь - бери, хочешь - нет.
   - Возьму, возьму.
   Губернаторский брат сразу оставил свой грубый  тон.  Он  потер  руки  и
сказал:
   - Вечер какой душный. Дожди в этом году, наверно, рано начнутся.
   - Не окажет ли  мне  ваше  превосходительство  честь  выпить  бренди  в
ознаменование моей покупки?
   - Ну что ж... можно.
   Нищий отворил дверь и крикнул, чтобы принесли стаканы.
   - Давно я не пил вина, - сказал губернаторский брат. - Для  тоста  оно,
пожалуй, больше подходит.
   -  Конечно,  -  сказал  человек  в  поношенной  одежде.  -  Как  вашему
превосходительству будет угодно. - С мучительным беспокойством он смотрел,
как бутылку откупоривают. Он сказал:  -  Если  позволите,  я  лучше  выпью
бренди, - и заставил себя улыбнуться кривой улыбкой, глядя на убывающее  в
бутылке вино.
   Сидя на кровати, все трое чокнулись; нищий пил бренди.
   Губернаторский брат сказал:
   - Это вино моя гордость. Прекрасное вино. Самое лучшее - из Калифорнии.
- Нищий подмигнул, сделал  знак  рукой,  и  человек  в  поношенной  одежде
сказал:
   - Еще стаканчик, ваше превосходительство, и могу ли  я  порекомендовать
вам... бренди.
   - Бренди хорошее, но я  все-таки  выпью  вина.  -  Они  наполнили  свои
стаканы. Человек в поношенной одежде сказал:
   - Я хочу взять вино домой... угощу свою старушку. Она любит  пропустить
стаканчик.
   - И правильно делает, - сказал губернаторский брат, осушая свой стакан.
- Значит, у тебя есть старушка?
   - У всех у нас есть.
   - Ты счастливчик. Моя умерла. - Его рука потянулась к бутылке, схватила
ее. - Иной раз тоскую по ней. Я звал свою "дружок". - Он наклонил  бутылку
над стаканом. - С твоего разрешения?
   - Пожалуйста, ваше превосходительство, -  уныло  проговорил  человек  в
поношенной одежде и сделал большой глоток бренди. Нищий сказал:
   - Старушка и у меня есть.
   - Ну и что? - оборвал его губернаторский брат. Он откинулся к стене,  и
кровать под ним скрипнула. Он сказал: - Я всегда говорю,  женское  влияние
благотворнее мужского, женщина склоняет нас к миру, добру,  милосердию.  В
годовщину смерти моей старушки я хожу на ее могилу - с цветами.
   Человек в поношенной одежде чуть не икнул, но сдержался из вежливости.
   - Если бы я тоже мог...
   - Но ты же сказал, что твоя мать жива.
   - Я думал, вы говорите о своей бабушке.
   - Что я могу о ней сказать? Я ее даже не помню.
   - Я тоже.
   - А я помню, - сказал нищий.
   Губернаторский брат сказал:
   - Ты слишком много болтаешь.
   - Может, послать его, чтобы завернул бутылку? Как бы меня не увидели  с
ней. Я не хочу подводить ваше превосходительство.
   - Подожди, подожди. Куда нам торопиться? Ты здесь желанный гость.  Все,
что есть в этой комнате, все к твоим услугам. Выпей вина.
   - Пожалуй, бренди...
   - Тогда с твоего разрешения... - Он наклонил бутылку и  пролил  немного
вина на одеяло. - О чем это мы говорили?
   - О наших бабушках.
   -  Нет,  не  о  них...  Я  свою  даже  не  помню.  Самое   первое   мое
воспоминание...
   Дверь отворилась. Хозяин сказал:
   - Начальник полиции поднимается по лестнице.
   - Прекрасно. Проведите его сюда.
   - А это ничего?
   - Конечно. Начальник хороший человек. - Он сказал,  обращаясь  к  своим
собутыльникам: - Но на бильярде с ним держи ухо востро.
   В дверях появился коренастый мужчина в фуфайке,  в  белых  штанах  и  с
револьвером в кобуре. Губернаторский брат сказал:
   - Входи, входи. Как твои зубы? Мы тут говорим о наших  бабушках.  -  Он
резко сказал нищему: - Подвинься. Уступи место хефе.
   Хефе стоял в дверях, вид у него был несколько смущенный. Он сказал:
   - Так, так...
   - У нас тут небольшая пирушка. Может, присоединишься к нам?  Сочтем  за
честь.
   При виде вина лицо у хефе сразу просветлело.
   - Ну что ж, стаканчик... пива всегда кстати.
   - Правильно. Налей хефе пива. - Нищий налил вина в свой стакан и  подал
его хефе. Тот сел на кровать и выпил, потом сам взял бутылку. Он сказал:
   - Хорошее пиво. Очень хорошее. У вас только одна бутылка? -  Человек  в
поношенной одежде смотрел на него, застыв от волнения.
   - Увы, только одна.
   - Ваше здоровье!
   - Так о чем же, - спросил губернаторский брат, - мы говорили?
   - О вашем первом воспоминании, - сказал нищий.
   - Первое мое воспоминание... - не спеша начал хефе. - Но этот  господин
ничего не пьет.
   - Я выпью бренди - немножко.
   - Ваше здоровье!
   - Ваше здоровье!
   - Первое, что мне запомнилось более или  менее  ясно,  это  мое  первое
причастие. Ах, какой душевный трепет оно  вызвало!  Я  стоял  в  окружении
родителей...
   - Сколько же у тебя их было?
   - Двое, конечно.
   - Тогда они не могли тебя окружать, на это требуется  по  крайней  мере
четверо. Ха-ха!
   - Ваше здоровье!
   - Ваше здоровье!
   - И вот какая ирония судьбы. Мой тяжкий долг повелел мне присутствовать
при расстреле того старика, священника  -  от  которого  я  принял  первое
причастие. Не постыжусь признаться, по у меня лились слезы. Я утешаю  себя
тем, что он, вероятно, причислен к лику святых и молится за нас. Не каждый
заслужил заступническую молитву святого.
   - Неисповедимы пути...
   - Да, жизнь - это загадка.
   - Ваше здоровье!
   Человек в поношенной одежде сказал:
   - Стаканчик бренди, хефе?
   - В этой бутылке так мало осталось, что я лучше...
   - Мне очень хочется отнести немножко матери.
   - Да тут на самом дне. Ты ее  обидишь.  Один  осадок.  -  Он  опрокинул
бутылку над своим стаканом и хмыкнул: -  Если  у  пива  бывает  осадок.  -
Потом, задержав руку с бутылкой, удивленно проговорил: -  Да  ты  плачешь,
друг? - Все трое, чуть приоткрыв рты, уставились на человека в  поношенной
одежде. Он сказал:
   - Со мной всегда так - от бренди.  Простите  меня,  господа.  Я  быстро
пьянею, и мне начинает видеться...
   - Что?
   - Сам не знаю. Будто все человеческие надежды угасают.
   - Да ты поэт!
   Нищий сказал:
   - Поэт - душа своей страны.
   Окна белым полотнищем осветила молния, где-то над головой у них  грянул
удар грома. Единственная лампочка под потолком мигнула и погасла.
   - Плохи дела у моих полицейских, - сказал хефе, раздавив ногой  слишком
близко подползшего жука.
   - Почему плохи дела?
   - Дожди рано начинаются. Они ведь рыщут.
   - За тем гринго?..
   - Да что там гринго! Губернатору стало известно, что у нас в штате  все
еще есть священник, а вы знаете, как он к ним относится. Я бы на его месте
не трогал беднягу - пусть  бродит.  Все  равно  умрет  от  голода  или  от
лихорадки или сдастся. От него теперь ни добра, ни зла. Да и  занялись  им
всего два-три месяца назад, а до этого никто и не замечал, что он здесь.
   - Тогда вам надо поторопиться.
   - Да никуда он не денется. Разве только перейдет границу.  У  нас  есть
человек, который знает его. Говорил с ним, им пришлось заночевать  вместе.
Давайте о чем-нибудь другом побеседуем. Полицейским не позавидуешь.
   - Где он сейчас, по-твоему?
   - Никогда не догадаешься.
   - Почему?
   - Здесь - то есть у нас в городе. Да, да, мы пришли к такому выводу.  В
деревнях начали брать заложников, ему деваться некуда. Его отовсюду гонят,
не хотят иметь с ним дело. Так что мы пустили того человека, о  котором  я
говорил, как собаку по следу. Не сегодня, так завтра он на него наткнется,
а тогда...
   Человек в поношенной одежде спросил:
   - Многих заложников вам пришлось расстрелять?
   - Пока нет. Троих-четверых. Ну-с, приканчиваю пиво. - Он  с  сожалением
опустил стакан. - Теперь, может, попробовать ваш... назовем его сидрал.
   - Да, пожалуйста.
   - А мы с тобой никогда не встречались? Твое лицо мне...
   - По-моему, я не имел чести.
   - Вот вам еще одна загадка, -  сказал  хефе,  протягивая  свою  длинную
толстую руку и легонько отталкивая нищего к  медным  шишечкам  кровати.  -
Иногда тебе кажется, что ты уже видел человека, бывал в каком-то  месте...
Во сне это было или в прошлой жизни? Один врач говорил, будто вся  причина
тут в фокусе зрения. Но он американец. Материалист.
   - Я помню, как... - сказал губернаторский брат. Молния высветила  порт,
над гостиничной крышей ударил гром. Так  было  во  всем  штате  -  снаружи
гроза, а за стенами разговоры, разговоры и бесконечно повторяющиеся  слова
"загадка",  "душа",  "источник   жизни".   Они   сидели   на   кровати   и
разговаривали, ибо не было у них ни дел, ни веры, ни других мест  получше,
куда можно пойти.
   Человек в поношенной одежде сказал:
   - Ну, мне, пожалуй, пора.
   - Куда ты?
   - Да... к знакомым, - неопределенно ответил он и, описав руками широкий
круг, включил в него все свои несуществующие знакомства.
   - Бутылку бери  с  собой,  -  сказал  губернаторский  брат  и  добавил,
признавая очевидный факт: - Ты же за нее заплатил.
   - Спасибо, ваше превосходительство. - Он взял  бутылку.  Бренди  в  пей
было пальца на три. Вина, конечно, совсем не осталось.
   - Спрячь ее, спрячь, любезный, - резко проговорил губернаторский брат.
   - Да, да, ваше превосходительство. Я поостерегусь.
   - Какое он тебе превосходительство? - сказал хефе. Он заржал и столкнул
нищего с кровати на пол.
   - Да нет, я... - Он бочком вышел из номера, все еще с пятнами слез  под
красными, воспаленными глазами, и  услышал  из  коридора,  как  они  снова
завели свой никуда не ведущий разговор о "загадке", "душе", "тайне".


   Жуков на улице больше не было; их, видимо, смыло дождем. Дождевые струи
падали отвесно, с  каким-то  мерным  упорством,  точно  вбивали  гвозди  в
гробовую крышку. Но в воздухе стояла все такая  же  духота;  пот  и  дождь
пропитывали одежду. Священник задержался на минуту в  гостиничных  дверях,
слушая, как позади тарахтит движок,  потом  пробежал  несколько  ярдов  до
другого дома и, юркнув в нишу у  входа,  поглядел  оттуда  мимо  гипсового
генеральского бюста на пришвартованные к причалу парусники и старую  баржу
с железной трубой. Идти ему было некуда; дождь нарушил все его расчеты: он
думал, что как-нибудь перебьется - заночует на скамейке или у реки.
   Мимо по улице, отчаянно ругаясь, прошагали к  набережной  двое  солдат.
Они шли под дождем, не обращая на него никакого внимания,  словно  все  до
того плохо, что есть дождь или нет дождя - это  уже  неважно...  Священник
толкнул деревянную дверь, доходившую  ему  только  до  колен,  и  вошел  в
таверну: штабеля бутылок  с  минеральной  водой,  единственный  бильярдный
стол, над ним нанизанные на веревку  кольца  -  счет  очков;  трое-четверо
мужчин,  чья-то  кобура,  положенная  на   стойку.   Священник   торопился
спрятаться от ливня  и,  войдя,  нечаянно  толкнул  под  локоть  человека,
готовившегося к удару кием. Игрок повернулся и яростно крикнул:
   - Матерь божия! - Он был в красной  рубашке.  Неужели  нигде,  даже  на
минуту, нельзя почувствовать себя в безопасности?
   Священник  униженно  извинился,  попятился  к  двери  и,  опять  сделав
неосторожное движение, задел за стену; бутылка с бренди звякнула у него  в
кармане. На лицах, обращенных к нему, появилась недобрая  усмешка:  почему
не подшутить над незнакомцем?
   - Что это у тебя в кармане? - спросил человек в красной рубашке.  Юнец,
ему, вероятно,  и  двадцати  лет  не  было  -  золотой  зуб,  насмешливая,
самодовольная складка у рта.
   - Лимонад, - ответил священник.
   - А зачем ты с собой лимонад таскаешь?
   - Я принимаю  хинин  на  ночь...  запиваю  лимонадом.  Краснорубашечник
вразвалку подошел к нему и тронул кием его карман.
   - Лимонад, говоришь?
   - Да, лимонад.
   - Ну-ка, дай взглянуть на твой лимонад. -  Он  горделиво  повернулся  к
своим партнерам и сказал: - За десять шагов контрабандиста  чую.  -  Потом
сунул руку священнику в карман и нащупал бутылку с бренди. - Вот, - сказал
он. - Что я говорил? - Священник рванулся к двери и  выскочил  под  дождь.
Позади кто-то крикнул:
   - Держи его! - Веселью их не было конца. Он побежал к площади,  свернул
налево, потом направо - на улицах, к счастью, было темно,  луну  закрывали
тучи. Если держаться подальше от освещенных окон,  его  не  разглядят.  Он
слышал  их  перекличку  вдали.  Они  не  прекращали  погони  -  это   было
интереснее, чем играть на бильярде; где-то  послышался  свисток  -  к  ним
присоединилась полиция.
   И вот в этот-то город он мечтал попасть, получив повышение и оставив  в
Консепсьоне долги - столько, сколько подобало. Сворачивая с одной улицы на
другую, он вспомнил собор, Монтеса и одного  знакомого  каноника.  Что-то,
глубоко запрятанное в нем - воля к спасению, - придало на  миг  чудовищную
смехотворность тому, что происходило с ним. Он усмехнулся, перевел  дух  и
снова усмехнулся. В темноте слышались свистки и улюлюканье,  а  дождь  все
лил и лил. Дождевые струи приплясывали на ненужных теперь цементных плитах
бывшего кафедрального собора (играть в пелоту при  такой  жаре  никому  не
пришло бы в голову; вдобавок на краю площадки виселицами  стояли  железные
качели). Он снова побежал вниз по склону  холма.  Его  осенила  счастливая
мысль.
   Крики слышались все ближе и ближе, и вот от реки к нему двинулись новые
преследователи.  Они  действовали  методически.  Он  понял   это   по   их
размеренной поступи... Полицейские, официальные  охотники.  Он  был  между
теми и другими - между любителями и профессионалами. Но он  знал,  где  та
калитка, которая нужна ему. Он толкнул эту калитку,  вбежал  во  дворик  и
захлопнул ее за собой.
   Тяжело дыша, он стоял в темноте и прислушивался к приближающимся шагам,
а дождь все хлестал и хлестал. Потом он почувствовал, что из окна на  него
кто-то  смотрит,  увидел  маленькое,  морщинистое  лицо,  темное,  как  те
засушенные головы, что покупают туристы. Он подошел к  оконной  решетке  и
сказал:
   - Падре Хосе?
   - Вон туда. - В неровном огоньке свечи в окне появилось еще одно  лицо,
за ним - третье; лица вырастали, как из-под земли. Он прошлепал  по  лужам
через дворик и стал стучать в дверь, чувствуя, что за ним наблюдают.
   Он не сразу узнал падре Хосе; тот стоял в нелепой,  расходящейся  книзу
колоколом ночной рубашке, с лампой в руке. Последний раз он видел  его  на
церковном совете - сидит  на  задней  скамейке,  кусает  ногти,  не  хочет
оказаться на виду. Это было лишнее -  деловитое  кафедральное  духовенство
даже не знало его имени. А теперь, как ни  странно,  падре  Хосе  завоевал
своего рода известность - не им чета.
   - Хосе, - тихо проговорил священник из темноты, моргая залитыми  дождем
глазами.
   - Кто вы такой?
   - Ты не помнишь меня? Правда, с  тех  пор  прошли  годы...  Не  помнишь
церковный совет в соборе?
   - О господи! - сказал падре Хосе.
   - Меня ищут. Я думал, может, ты приютишь меня... на одну ночь?
   - Уходи, - сказал падре Хосе. - Уходи.
   - Они не знают, кто я. Думают, контрабандист. Но в полицейском  участке
все поймут.
   - Тише... Моя жена...
   - Мне бы только уголок,  -  прошептал  он.  Ему  снова  стало  страшно.
Опьянение, наверно, уже проходило (в этом влажном и жарком климате  быстро
трезвеют: алкоголь выступает потом под мышками, каплями стекает со лба), а
может быть, к нему снова вернулась жажда жизни, какой бы она ни была.
   Лампа освещала полное ненависти лицо падре Хосе. Он сказал:
   - Почему ты пришел ко мне? Почему  ты  думаешь,  что...  Не  уйдешь,  я
позову полицию. Ты знаешь, что я за человек теперь?
   Он умоляюще проговорил:
   - Ты хороший человек, Хосе. Я всегда это знал.
   - Не уйдешь, я крикну.
   Он пытался вспомнить, откуда у Хосе такая ненависть к  нему.  На  улице
слышались голоса, пререкания, стук в двери. Что  они,  обыскивают  дом  за
домом? Он сказал:
   - Если я когда-нибудь обидел тебя,  Хосе,  прости  мне.  Я  был  плохой
священник - самодовольный, гордый, заносчивый. И  всегда  знал  в  глубине
души, что ты лучше.
   - Уходи! - взвизгнул Хосе. - Уходи! Нечего здесь делать мученикам. Я не
священник больше. Оставь меня в покое. Я живу как живется. -  Он  надулся,
собрав всю свою ярость в плевок, и слабо харкнул, метя ему в лицо,  но  не
попал - плевок бессильно шлепнулся на землю. Он сказал: - Уходи и  помирай
поскорее.  Вот  что  тебе  осталось,  -   и   захлопнул   дверь.   Калитка
распахнулась, во дворик вошли полицейские.  Он  успел  увидеть,  как  Хосе
выглядывает из окна, но тут рядом с ним выросла огромная  фигура  в  белой
ночной рубашке, обхватила его и оттолкнула прочь, словно  ангел-хранитель,
ставший между ним и миром, полным губительных страстей  и  борьбы.  Кто-то
сказал:
   - Попался! - Это был голос молодого краснорубашечника. Священник разжал
кулак и уронил у стены дома падре Хосе комочек бумаги. Он  сдал  последние
позиции, порвал последнюю связь с прошлым.
   Он знал, что наступило начало конца -  после  всех  этих  лет!  Бутылку
вытащили у него из кармана, а он стоял и читал про себя покаянную молитву,
не вникая в ее смысл. Это  напоминало  формальное  предсмертное  покаяние;
истинное покаяние - плод многих упражнений  и  дисциплины,  одного  страха
мало. Он заставил себя думать о дочери, стыдясь своего  греха,  но  в  нем
говорила только изголодавшаяся любовь - что-то ждет ее в жизни? А грех был
такой давности, что позор  потускнел,  точно  краски  на  старой  картине,
оставив после себя лишь  нечто  вроде  умиления.  Краснорубашечник  разбил
бутылку о камни мощеного дворика, и вокруг запахло спиртным -  правда,  не
очень сильно, потому что бренди в бутылке было на дне.
   Потом  его  повели;  теперь,  когда  он  попался,  все  они   держались
дружелюбно,  подсмеиваясь  над  его  попытками