е, тогда у него  осталось  двадцать  минут  на  то,  чтобы
кончить мессу и скрыться. - Здесь в эту самую минуту ваш страх и мой  грех
- часть райского блаженства, когда страх уйдет от нас на веки вечные. - Он
повернулся к ним спиной и стал быстро  читать  "Верую".  И  вспомнил,  как
служил мессу, трепеща от ужаса, - это было в тот раз, когда впервые  после
содеянного смертного греха ему пришлось вкушать тело и кровь Господню.  Но
потом жизнь нашла для него оправдание - в конце концов,  не  так  уж  было
важно, лежит ли на нем проклятие или нет, лишь бы люди...
   Он поцеловал край ящика, повернулся к молящимся, благословляя  их...  и
разглядел в неверном свете двух  мужчин,  которые  опустились  на  колени,
раскинув руки крестом. Так они и простоят, пока  не  совершится  освящение
даров, - еще одно страдание в их суровой, мучительной жизни. Он сокрушенно
подумал, что эти простые люди несут свои муки  добровольно;  его  же  муки
навязаны ему силой.
   - Господи, возлюбил я великолепие дома твоего... Свечи  сильно  чадили,
молящиеся переминались на коленях. И глупое счастье снова вспыхнуло в нем,
обгоняя страх. Словно ему было дозволено взглянуть на  тех,  кто  населяет
небеса. У них, наверно,  и  должны  быть  такие  вот  испуганные,  смирные
изможденные лица. На миг он почувствовал огромное удовлетворение от  того,
что может говорить с  этими  людьми  о  страдании,  не  кривя  душой,  ибо
гладкому, сытому священнику трудно восхвалять нищету.  Он  стал  молиться;
длинный перечень апостолов и великомучеников звучал как чьи-то мерные шаги
- "Корнелия, Киприана, Лаврентия, Хризогона"; скоро полицейские дойдут  до
просеки, где мул сел под ним и где он умывался  в  луже.  Латинские  слова
перебивали одно  другое  в  его  торопливой  речи.  Он  чувствовал  вокруг
нетерпение и приступил к освящению даров (облатки у него давно кончились -
вместо них Мария дала ему кусок хлеба). Нетерпение вокруг разом исчезло. С
годами все потеряло  для  него  смысл,  кроме:  "Кто  в  канун  дня  своих
страданий взял хлеб в святые и досточтимые руки свои..." Пусть те движутся
там, по лесной тропе, здесь, в хижине, никакого движения не было. "Hoc est
enim  Corpus  Meum"  [сие  есть  тело  мое  (лат.)].  До  него   донеслись
облегченные вздохи. Господь снизошел к ним во плоти - впервые за последние
шесть лет. Вознеся святые дары, он увидел перед собой  запрокинутые  назад
головы, точно это были не люди, а изголодавшиеся собаки. Он святил вино  в
щербатой чашке. Вот еще одно  попущение  -  два  года  он  носил  с  собой
настоящую чашу. Однажды чаша эта чуть не стоила ему жизни, но  полицейский
офицер, который открыл его портфель, был  католик.  Возможно,  это  стоило
жизни самому офицеру, если кто-нибудь обнаружил, что он не выполнил своего
долга. Как знать? Творишь мучеников на своем пути - и в Консепсьоне,  и  в
других местах, - а сам недостоин даже смерти.
   Освящение прошло в тишине, колокольчик не звенел. Измучившись, не  имея
сил прочитать молитву, он стал на колени перед  ящиком.  Кто-то  приоткрыл
дверь; послышался настойчивый шепот:
   - Пришли.
   Значит, не пешие, мелькнуло у него в голове.  Где-то  в  полной  тишине
рассвета - не дальше, чем за четверть мили отсюда, - заржала лошадь.
   Он поднялся с колен - рядом с ним стояла Мария. Она сказала:
   - Скатерку, отец, дайте мне скатерку. - Второпях  он  сунул  причастный
хлеб себе в рот и выпил вино: нельзя допускать  святотатства.  Скатерть  с
ящика исчезла мгновенно. Мария затушила свечи пальцами, чтобы не  осталось
запаха; хижина опустела, только хозяин ее задержался  у  входа  поцеловать
ему руку. Мир за дверью был едва различим, где-то в деревне  запел  петух.
Мария сказала:
   - Идемте ко мне, скорее.
   - Нет, я уйду. - Он не знал, что ему делать. - А то найдут здесь.
   - Деревню окружили.
   И это конец? - подумал он. Страх  затаился,  прежде  чем  броситься  на
него, но он еще не  боялся.  Он  побежал  следом  за  женщиной  через  всю
деревню, машинально твердя на бегу слова покаяния. Когда же придет  страх?
- думал он. Ему было страшно, когда полицейский открыл его портфель, но  с
тех пор миновало много лет. Ему было страшно  прятаться  среди  бананов  в
сарае и слушать, как девочка спорит с полицейским офицером, -  с  тех  пор
миновало лишь несколько недель. Страх, конечно, и на этот раз охватит его.
Полицейских не было видно - только серое утро да куры с индейками  хлопают
крыльями, слетая  с  деревьев  на  землю.  Вот  опять  запел  петух.  Если
полицейские действуют с такой осторожностью, значит, у них нет ни малейших
сомнений, что он здесь. Значит, конец. Мария дернула его за рукав.
   - Входите. Скорее. Ложитесь. - Она, видимо, что-то задумала  -  женщины
народ невероятно практичный: сразу же строят  новые  планы  на  развалинах
старых. Но какой в этом смысл? Она сказала: - Дыхните. О  господи,  всякий
учует... вино... для чего вам могло понадобиться вино? - И снова  скрылась
в хижине, подняв там суетню, разрушающую безмолвие и покой рассвета. Вдруг
из лесу, ярдах в ста от деревни, появился офицер на лошади.  Он  обернулся
назад, махнул рукой, и они услышали в мертвой тишине скрип его кобуры.
   На маленькую просеку со всех  сторон  выходили  полицейские.  Они  шли,
видимо, очень быстро, потому что верхом  на  лошади  ехал  только  офицер.
Волоча винтовки по земле, полицейские двинулись к небольшой  кучке  хижин,
без нужды и довольно нелепо демонстрируя свою силу. У  одного  размоталась
обмотка - наверно, задел за что-нибудь в лесу. Он наступил на нее и  упал,
стукнул патронташем о ружейную ложу; лейтенант взглянул на него и  тут  же
обратил свое сумрачное, гневное лицо на затихший поселок.
   Женщина тащила священника в хижину. Она сказала:
   -  Откусите.  Скорей.  Времени  мало...  -  Он  повернулся   спиной   к
надвигающимся полицейским и вошел в сумрак ее жилья. В руке у  Марии  была
маленькая луковица. - Откусите, -  повторила  она.  Он  откусил,  и  слезы
полились у него из глаз. - Что,  лучше?  -  спросила  она.  Копыта  лошади
осторожно - тук, тук - ступали между хижинами.
   - Ужасно, - сказал он и хихикнул.
   - Дайте. - Луковица исчезла у нее за пазухой. Эта уловка, видимо,  была
известна всем женщинам. Он спросил:
   - Где мой портфель?
   - Забудьте про него. Ложитесь.
   Но не успел он двинуться с места, как проем  двери  загородила  лошадь;
они увидели ногу в сапоге для верховой езды; блеснули  медные  бляшки:  на
высокой седельной луке лежала рука в перчатке. Мария коснулась его плеча -
самое большее, что она могла позволить  себе:  нежность  была  у  них  под
запретом. Кто-то крикнул:
   - Выходите! Все выходите! - Лошадь ударила копытом и подняла  маленький
столбик  пыли.  -  Вам  говорят,  выходите!  -  Где-то  раздался  выстрел.
Священник вышел из хижины.
   Теперь уже светало по-настоящему; в небе  распустились  легкие  цветные
перышки.  Полицейский  все  еще  держал  винтовку  дулом  вверх;  из  дула
поднимался серый дымок. Так вот как начинается предсмертная агония?
   Из всех хижин неохотно выходили люди - дети выбежали первыми:  им  было
любопытно и совсем не страшно. Взрослые шли с обреченным видом, подчиняясь
власти: власть всегда права. На священника никто не смотрел.  Они  стояли,
глядя себе под ноги, и ждали, что последует дальше. Дети глазели только на
лошадь, будто это было самое интересное здесь.
   Лейтенант сказал:
   - Обыскать хижины. - Время тянулось медленно; даже  дымок  из  винтовки
неестественно долго держался в воздухе. Из свинарника  с  хрюканьем  вышла
свинья; в середину людского круга, распушив свои  пыльные  перья  и  мотая
длинной  розовой  пленкой,  со  злобным  чванством  проследовал  индюк.  К
лейтенанту подошел полицейский и небрежно отдал ему честь. Он сказал:
   - Все здесь.
   - Ничего подозрительного не обнаружили?
   - Ничего.
   - Обыщите еще раз.
   Время опять остановилось, как испортившиеся часы.  Лейтенант  вынул  из
кармана портсигар, повертел его в руках и сунул обратно. И снова подошел к
нему полицейский и доложил:
   - Ничего.
   Лейтенант рявкнул:
   - Внимание! Слушайте меня.  -  Кольцо  полицейских  сомкнулось,  сгоняя
людей к лейтенанту, - только детей не тронули. Священник увидел,  что  его
дочь стоит рядом с лейтенантской лошадью; она могла  достать  только  чуть
повыше его сапога и, протянув  руку,  дотронулась  до  кожаного  голенища.
Лейтенант сказал: - Я разыскиваю двоих - один  иностранец,  янки,  убийца.
Янки здесь нет, это я вижу. За его поимку назначено пятьсот песо. Так  что
не зевайте. - Он помолчал и обвел всех взглядом;  священник  почувствовал,
что глаза остановились на нем; как и остальные, он смотрел себе под  ноги.
- Другой, - сказал лейтенант, -  священник.  -  Он  повысил  голос:  -  Вы
понимаете, что такое священник? Предатель республики. Каждый,  кто  укроет
его, тоже предатель. - Их неподвижность выводила лейтенанта  из  себя.  Он
сказал: - Если вы верите словам этих священников, значит,  вы  глупцы.  Им
нужно от вас только одно - деньги. Чем помог вам Бог? Вы сами сыты? А дети
ваши сыты? Вместо того чтобы насытить вас, священники  разглагольствуют  о
царстве небесном. Вот умрете, говорят они, и  все  будет  прекрасно.  А  я
говорю вам - все будет прекрасно, когда они умрут, и поэтому вы должны нам
помочь. - Девочка не снимала  руки  с  его  сапога.  Во  взгляде,  которым
лейтенант  посмотрел  на  нее,  была  затаенная  нежность.  Он   убежденно
проговорил: - Этот ребенок стоит большего, чем папа римский. - Полицейские
стояли  опершись  о  винтовки;  один  зевнул.  Индюк  с  громким  шипением
проследовал назад, к хижинам. Лейтенант сказал: -  Если  вы  видели  этого
священника, говорите. Вознаграждение семьсот песо.
   Все молчали.
   Лейтенант дернул лошадь за уздцы  и  повернул  ее  головой  к  ним.  Он
сказал:
   - Нам известно, что он  в  этих  местах.  Вы,  может,  не  знаете,  что
случилось с человеком из Консепсьона? - Одна женщина заплакала. Он сказал:
- Подходите ко мне по очереди и называйте свое  имя.  Нет,  не  женщины  -
мужчины.
   Они хмуро потянулись к нему цепочкой, и он спрашивал их:
   - Как зовут? Чем занимаешься? Женат? Которая твоя жена? Ты  слышал  про
этого священника? - Только один человек оставался теперь между священником
и головой лошади. Священник начал читать про себя покаянную молитву, почти
не вдумываясь в слова:
   - ...мои прегрешения, ибо они распяли Спасителя нашего на  кресте...  и
что  еще  тяжелее,  ими  я  оскорбил...  -  Теперь  он  один  стоял  перед
лейтенантом. - Обещаю отныне никогда больше не оскорблять  Тебя...  -  Это
были всего лишь слова, но ведь человеку надо как-то подготовиться. С таким
же успехом он мог написать завещание - вероятно, столь же бесполезное.
   - Как зовут?
   Он вспомнил расстрелянного из Консепсьона и сказал:
   - Монтес.
   - Видел этого священника?
   - Нет.
   - Чем занят?
   - У меня немного земли.
   - Женат?
   - Да.
   - Которая твоя жена?
   И вдруг заговорила Мария:
   - Это я. Что вы все спрашиваете и спрашиваете! Похож он, по-вашему,  на
священника?
   Лейтенант стал разглядывать что-то, лежавшее у него на седельной  луке,
- какую-то затрепанную фотографию.
   - Покажи руки, - сказал он.
   Священник поднял их; они были заскорузлые, как  у  рабочего.  Лейтенант
вдруг наклонился с седла и потянул носом, принюхиваясь к его дыханию. Люди
хранили полное молчание - зловещее молчание. Лейтенант почувствовал в  нем
страх. Он присмотрелся  к  исхудалому,  покрытому  щетиной  лицу  и  снова
посмотрел на фотографию.
   - Ладно, - сказал он. - Следующий, - и лишь только священник отступил в
сторону, добавил: - Подожди. -  Он  положил  руку  Бригитте  на  голову  и
осторожно потянул ее за жесткие черные волосы: - Взгляни на меня. Ты  ведь
всех здешних знаешь?
   - Да, - сказала она.
   - Кто этот человек? Как его зовут?
   - Не знаю, - сказала девочка. Лейтенант затаил дыхание:
   - Не знаешь, как его зовут? Он чужой?
   Мария вскричала:
   - Да она даже своего имени не знает! Спросите у нее, кто ей отец.
   Девочка посмотрела лейтенанту в лицо, потом перевела свои хитрые  глаза
на священника.
   - Прости же мне все мои прегрешения, - повторял он про  себя,  скрестив
пальцы на счастье. Девочка сказала:
   - Вот этот. Вот он.
   - Хорошо, - сказал лейтенант. - Следующий. - Опрос продолжался:  -  Как
зовут? Работаешь? Женат? -  А  солнце  все  выше  поднималось  над  лесом.
Священник стоял, сжав перед собой руки; смерть снова отступила на какое-то
время. Его терзало искушение броситься лейтенанту в ноги и признаться:  "Я
тот, кого вы ищете". И тогда расстреляют  тут  же,  на  месте?  Его  манил
обманчивый соблазн покоя. Высоко в небе дежурил стервятник; с такой высоты
люди, должно быть, как две стаи плотоядных зверей, готовых в любую  минуту
броситься друг на друга, и стервятник крошечной  черной  точкой  маячил  в
небе, дожидаясь падали. Смерть еще не конец мучениям, вера в покой  -  это
ересь.
   Последний человек прошел допрос.
   Лейтенант сказал:
   - Так никто не хочет нам помочь?
   Люди молча стояли у полуразвалившихся подмостков. Он сказал:
   - Вы слышали, что было в Консепсьоне? Мы взяли там заложника.  А  когда
выяснилось, что священник был в тех местах, я расстрелял того  человека  у
ближайшего дерева. А узнали мы это потому, что всегда найдется кто-нибудь,
кто вдруг передумал. Может, он любил жену того человека и хотел убрать его
с пути. Доискиваться до причин не мое дело. Но что я знаю, то знаю - потом
мы нашли вино в Консепсьоне.  Может,  и  в  вашей  деревне  есть  человек,
который зарится на чью-то землю  или  на  корову.  Лучше  говорите  сразу,
потому что здесь я тоже возьму  заложника.  -  Он  помолчал.  Потом  начал
снова: - Если он среди вас, тогда и говорить ничего не надо.  Посмотри  на
него. Никто не узнает, что это ты его выдал. И он сам ничего не  узнает...
если ты боишься его проклятий. Ну... это ваша последняя возможность.
   Священник стоял, опустив голову, - он не хотел затруднять того, кто его
выдаст.
   - Хорошо, - сказал лейтенант. - Тогда придется мне  выбрать  заложника.
Вы сами на себя это навлекли.
   Он сидел в седле и смотрел на них.  Прислонив  винтовку  к  подмосткам,
полицейский  поправлял  спустившуюся  обмотку.  Люди  по-прежнему  стояли,
опустив головы; они боялись встретиться взглядом с лейтенантом. И вдруг он
взорвался:
   - Почему вы не доверяете мне? Я никого не хочу убивать. Неужели вам  не
понятно - в моих глазах вы все стоите большего, чем он. Я  готов...  -  Он
широко развел руки, но этот жест пропал, потому что никто его не видел.  -
Я готов дать вам все. - И проговорил тусклым голосом:  -  Ты.  Вот  ты.  Я
возьму тебя.
   - Это мой сын.  Это  Мигель.  Не  берите  моего  сына,  -  пронзительно
закричала одна из женщин.
   Он проговорил таким же тусклым голосом:
   - Каждый здесь чей-нибудь муж или чей-нибудь сын. Это я знаю.
   Священник молчал, сжав руки; пальцы у него побелели. Он чувствовал, что
вокруг начинает расти ненависть, потому что он никому здесь не  приходился
ни мужем, ни сыном. Он сказал:
   - Лейтенант...
   - Что тебе?
   - Я уже стар, мне не под силу работать в поле. Возьмите меня.
   Из-за угла хижины, никого не остерегаясь,  выбежало  несколько  свиней.
Полицейский поправил свою обмотку и выпрямился. Солнце,  выходившее  из-за
леса, подмигивало лучами на бутылках минеральной воды в ларьке.
   Лейтенант сказал:
   - Я беру заложника, а не предлагаю даровой стол и жилье  лентяям.  Если
ты не годен  в  поле,  так  и  в  заложниках  тебе  нечего  делать.  -  Он
скомандовал: - Свяжите ему руки и уведите отсюда.
   Полицейским не понадобилось много времени, чтобы убраться из деревни, -
они взяли с собой двух-трех куриц, индюшку и  человека  по  имени  Мигель.
Священник сказал вслух:
   - Я сделал все что мог. Это ваше дело - выдать меня. Чего вы ждали? Мое
дело - не попасться.
   Один из крестьян сказал:
   - Ничего, отец. Только вы уж посмотрите... не  осталось  бы  после  вас
вина... Как в Консепсьоне.
   Другой сказал:
   - Нельзя вам здесь оставаться, отец.  В  конце  концов  вас  все  равно
поймают. Они не забудут вашего лица. Идите лучше на север, в  горы.  Через
границу.
   - Там, через границу, хороший штат, - сказала какая-то женщина. - У них
все еще есть церкви. Ходить в них, конечно,  нельзя,  но  они  стоят,  как
стояли.  Говорят,  будто  в  городах  даже  есть  священники.   Одна   моя
родственница перешла через горы в  Лас-Касас  и  слушала  там  мессу  -  в
чьем-то доме, с настоящим алтарем, и священник  был  в  облачении,  как  в
прежние времена. Там вам будет хорошо, отец.
   Священник пошел за Марией к ней в хижину. Бутылочка с бренди лежала  на
столе; он коснулся ее кончиками пальцев - бренди в ней оставалось на  дне.
Он сказал:
   - А мой портфель, Мария? Где мой портфель?
   - С ним опасно теперь ходить, - сказала Мария.
   - А в чем же я понесу вино?
   - Вина больше нет.
   - Как так?
   Она сказала:
   - Я не хочу навлекать беду ни на вас, ни на  других  людей.  Бутылку  я
разбила. Пусть на меня ляжет проклятие за это.
   Он сказал мягко и грустно:
   - Нельзя быть такой суеверной. Это же обыкновенное  вино.  В  вине  нет
ничего священного. Только его трудно достать здесь. Вот почему у меня  был
запас в Консепсьоне. Но его нашли.
   - Теперь, может, вы уйдете - совсем уйдете? Вы здесь больше  никому  не
нужны, - яростно проговорила она. - Неужели это не понятно, отец?  Вы  нам
больше не нужны.
   - Да, да, - сказал он. - Понимаю. Но разве дело в том, что вам нужно...
или что мне нужно...
   Она со злостью сказала:
   - Я кое в чем разбираюсь. Недаром ходила в школу. Я не как остальные  -
они темные. Вы плохой  священник.  Мы  с  вами  были  вместе,  но  это  не
единственный ваш грех. До меня доходили кое-какие слухи. Вы  думаете,  Бог
хочет, чтобы вы остались здесь и погибли, вы, пьющий  падре?  -  Он  стоял
перед ней так же, как перед лейтенантом, и терпеливо слушал. Вот,  значит,
какая она, эта женщина. Она сказала: -  Ладно,  вас  расстреляют.  Значит,
умрете мучеником? Хороший же из вас получится мученик. Смех, да и только.
   Ему никогда не приходило в голову, что его могут счесть  мучеником.  Он
сказал:
   - Мученик... это очень трудно. Я об этом подумаю. Я не хочу, чтобы  над
Церковью насмехались.
   - Вот перейдете границу, тогда и думайте.
   - Да...
   Она сказала:
   - Когда у нас с вами было то самое, я гордилась. Ждала -  вот  вернутся
прежние времена... Не каждая женщина может стать любовницей священника.  А
ребенок... Я надеялась, что вы много чего сделаете для нее. Но  пользы  от
вас как от вора...
   Он рассеянно проговорил:
   - Среди воров было много хороших людей.
   - Уходите отсюда, ради всего святого! И заберите ваше бренди.
   - Там кое-что было, - сказал он. - У меня в портфеле были...
   - Тогда ищите  свой  портфель  на  свалке.  Я  и  пальцем  до  него  не
дотронусь.
   - А девочка? - сказал он. - Ты хорошая женщина, Мария... Я вот  о  чем:
сделай все, чтобы она выросла... истинной христианкой.
   - Из нее ничего путного не получится, это и сейчас видно.
   - Не может она быть такой уж дурной... в  ее-то  возрасте,  -  умоляюще
проговорил он.
   - С чего начала, тем и кончит.
   Он сказал:
   - Следующую мессу я отслужу за нее.
   Мария уже не слушала его. Она сказала:
   - Девчонка дрянная, насквозь дрянная.
   Он чувствовал, как вера умирает  здесь,  в  тесноте  между  кроватью  и
дверью. Месса скоро будет  значить  для  людей  не  больше  черной  кошки,
перебежавшей дорогу. Он рисковал их жизнью ради того,  что  было  для  них
простым суеверием, чем-то вроде просыпанной соли или  скрещенных  пальцев.
Он начал было:
   - Мой мул...
   - Ему засыпали кукурузы, - сказала она, потом добавила: - И  уходите  к
северу. На юге уже опасно.
   - Я думал, может, в Ка