- все было на месте и в то
же время как бы только прочерчено  тоненькой  линией.  Вот  что  делало  с
ребенком солнце - высушивало  до  костей.  Золотой  браслет  на  худеньком
запястье был похож на замок, запирающий парусиновую дверцу, которую  можно
пробить кулаком. Она обратилась к отцу:
   - Я сказала полицейскому, что ты вернулся.
   - Да, да, - сказал капитан Фоллоуз. - Что ж  ты  не  поцелуешь  старика
отца?
   Церемонным шагом она перешла комнату и запечатлела традиционный поцелуй
на его лбу - он почувствовал, что поцелуй безразличный. Не  тем  голова  у
нее была занята. Она сказала:
   - Я говорила кухарке, что мама не выйдет к обеду.
   - Ты бы попыталась встать, милая, - сказал капитан Феллоуз.
   - Зачем? - спросила Корал.
   - Ну, все-таки...
   Корал сказала:
   - Мне надо поговорить с тобой наедине. -  Миссис  Феллоуз  шевельнулась
под пологом - показать, что она еще здесь.  Только  бы  знать,  что  Корал
обставит  как  следует  ее  последний  путь.  Здравый  смысл  -   качество
ужасающее, она никогда не обладала им; ведь  это  здравый  смысл  говорит:
"Мертвые  не  слышат",  или:  "Она  уже   ничего   не   чувствует",   или:
"Искусственные цветы практичнее".
   - Я не понимаю, - чувствуя неловкость, сказал капитан Феллоуз, - почему
маме нельзя знать.
   - Она не встанет. Она только испугается.
   У Корал - он уже привык к этому - на  все  имелся  готовый  ответ.  Она
всегда говорила обдуманно, всегда была готова ответить.  Но  иной  раз  ее
ответы казались ему дикими... В их основе лежала только та жизнь,  которую
она знала, - жизнь здесь.  Болота,  стервятники  в  небе  -  и  ни  одного
сверстника, если не считать деревенских ребятишек со вздутыми  от  глистов
животами; они как нелюди - едят тину  с  берега.  Говорят,  дети  сближают
родителей, и, право, ему не хотелось оставаться с этой девочкой с глазу на
глаз. Ее ответы могут завести его бог знает куда. Сквозь полог он  нащупал
украдкой руку жены, чтобы почувствовать  себя  увереннее.  Эта  девочка  -
чужая в их доме. Он сказал с наигранной шутливостью:
   - Ты нас запугиваешь?
   - По-моему, - вдумчиво проговорила девочка, - ты-то во всяком случае не
испугаешься.
   Он сказал, сдаваясь и сжимая руку жены:
   - Ну что ж, милая, наша дочь, кажется, уже решила...
   - Сначала поговори с полицейским. Я хочу, чтобы  он  ушел.  Он  мне  не
нравится.
   - Конечно, пусть тогда уходит.  -  Капитан  Феллоуз  засмеялся  глухим,
неуверенным смешком.
   - Так я ему и сказала. Говорю: вы пришли  поздно,  и  мы  не  могли  не
предложить вам гамака на ночь. А теперь пусть уходит.
   - Но он не послушался?
   - Он сказал, что хочет поговорить с тобой.
   - Это  он  здорово  придумал,  -  сказал  капитан  Феллоуз.  -  Здорово
придумал. - Ирония - его единственная  защита,  но  ее  не  поняли.  Здесь
понятно только самое очевидное -  например,  алфавит,  или  арифметическое
действие, или историческая дата. Он отпустил руку жены и следом за дочерью
неохотно вышел на полуденное солнце. Полицейский  офицер  навытяжку  стоял
перед верандой: неподвижная оливкового цвета фигура. Он и шагу  не  сделал
навстречу капитану Феллоузу.
   - Ну-с, лейтенант? - весело сказал капитан Феллоуз. Ему вдруг пришло  в
голову, что с полицейским у Корал больше общего, чем с отцом.
   - Я разыскиваю одного человека, -  сказал  лейтенант.  -  По  имеющимся
сведениям он должен находиться в этом районе.
   - Не может он здесь быть.
   - Ваша дочь говорит то же самое.
   - Она все знает.
   - Его разыскивают по тяжкому обвинению.
   - Убийство?
   - Нет. Государственная измена.
   - О-о! Измена, - сказал капитан Феллоуз, сразу  теряя  всякий  интерес.
Измены теперь дело обычное, как мелкая кража в казармах.
   - Он священник. Я полагаю, вы сразу сообщите нам, если увидите  его.  -
Лейтенант помолчал. - Вы иностранец, живете под защитой наших законов.  Мы
надеемся, что вы должным образом отплатите нам за наше гостеприимство.  Вы
не католик?
   - Нет.
   - Так я могу полагаться на вас? - сказал лейтенант.
   - Да.
   Лейтенант  стоял  на   солнце   как   маленький,   темный,   угрожающий
вопросительный знак. Весь его вид говорил, что от иностранца он не  примет
даже предложения перейти в тень. Но от гамака-то он не отказался. Наверно,
рассматривал это как реквизицию, подумал капитан Феллоуз.
   - Стаканчик минеральной воды?
   - Нет, нет, благодарю вас.
   - Ну что ж, - сказал капитан Феллоуз. - Ничего другого я вам предложить
не могу. Ведь так?  Потребление  алкогольных  напитков  -  государственная
измена.
   Лейтенант вдруг круто повернулся, словно вид иностранцев претил ему,  и
зашагал по тропинке в деревню; его краги и кобура поблескивали на  солнце.
Мистер Феллоуз и  Корал  видели,  как,  отойдя  на  некоторое  расстояние,
лейтенант остановился и плюнул. Ему не хотелось показаться  невоспитанным,
и, только решив, что теперь уже никто не заметит, он облегчил душу, вложив
в этот плевок всю свою ненависть и презрение  к  чужому  образу  жизни,  к
благополучию, прочности существования, терпимости и самодовольству.
   - Не хотел бы я с таким столкнуться на узкой дорожке, - сказал  капитан
Феллоуз.
   - Он, конечно, не верит нам.
   - Они никому не верят.
   - По-моему, - сказала Корал, - он почуял что-то неладное.
   - Они везде это чуют.
   - Понимаешь, я не позволила ему устроить здесь обыск.
   - Почему? - спросил капитан Феллоуз и тут же  легкомысленно  перескочил
на другое: - Как же ты это ухитрилась?
   - Я сказала, что спущу на него собак... и  пожалуюсь  министру.  Он  не
имел права...
   - Э-э, право! - сказал капитан Феллоуз. - У них право в  кобуре.  Ну  и
пусть обыскивает. Велика важность!
   - Я дала ему слово. - Она  была  так  же  непреклонна,  как  лейтенант;
маленькая, загорелая и такая чужая здесь среди банановых рощ.  Ее  прямота
никому не делала скидки. Будущее, полное компромиссов, тревог и  унижений,
лежало где-то вовне, дверь, через которую оно  когда-нибудь  войдет,  была
еще на запоре. Но в любую минуту какое-нибудь одно слово,  один  жест  или
самый незначительный поступок могут открыть эту заветную  дверь.  Куда  же
она поведет? Капитана Феллоуза охватил страх: он почувствовал  бесконечную
любовь, а любовь лишала его родительской  власти.  Нельзя  управлять  тем,
кого любишь, - стой и смотри, как  твоя  любовь  очертя  голову  мчится  к
разрушенному мосту, к развороченному участку  пути,  к  ужасам  семидесяти
лежащих впереди лет. Счастливый человек, он закрыл глаза и  стал  напевать
что-то.
   Корал сказала:
   - Я не хочу, чтобы такой... уличил меня во лжи... упрекнул, что  я  его
обманула.
   - Обманула? Господи Боже! - сказал капитан Феллоуз. - Так этот  человек
здесь?
   - Конечно, здесь, - сказала Корал.
   - Где?
   - В большом сарае, -  мягко  пояснила  она.  -  Нельзя  же,  чтобы  его
поймали.
   - Мама знает об этом?
   Она ответила, сокрушив его своей правдивостью:
   - Ну нет.  На  маму  я  не  могу  положиться.  -  Она  была  совершенно
независима: отец и мать принадлежали прошлому. Через сорок лет оба  умрут,
как та собака в прошлом году. Капитан Феллоуз сказал:
   - Да покажи ты мне этого человека.
   Он шагал медленно; счастье уходило от него быстрее и  безогляднее,  чем
оно уходит от несчастных: несчастные всегда  готовы  к  этому.  Корал  шла
впереди, ее жиденькие косички белели на солнце, и ему вдруг впервые пришло
в голову, что она в том возрасте, когда мексиканские девочки  уже  познают
первого мужчину. Что же с ней будет? Он отмахнулся от мыслей, ответить  на
которые у него никогда  не  хватало  мужества.  Проходя  мимо  окна  своей
спальни, он увидел мельком контуры худенькой фигурки под москитной  сеткой
- лежит там, съежившись, костлявая,  одна-одинешенька.  И  с  тоской  и  с
жалостью к самому себе вспомнил, как он был счастлив на  реке,  -  человек
делает свое дело, и заботиться ему ни  о  ком  другом  не  надо.  Зачем  я
женился?.. Он по-детски протянул, глядя на  безжалостную  худенькую  спину
впереди:
   - Нельзя нам впутываться в политику.
   - Это не политика, - мягко проговорила Корал. -  В  политике  я  хорошо
разбираюсь. Мы с мамой проходим сейчас Билль о реформе. -  Она  вынула  из
кармана ключ и отперла дверь большого сарая, где у них хранились бананы до
отправки вниз по реке, в порт. После яркого солнца там было очень темно; в
углу кто-то  шевельнулся.  Капитан  Феллоуз  взял  с  полки  электрический
фонарик и осветил им  человека  в  рваном  тесном  костюме  -  маленького,
зажмурившегося, давно не бритого.
   - Que es usted? [Кто вы? (исп.)] - спросил капитан Феллоуз.
   - Я говорю по-английски. - Человек прижимал к боку маленький  портфель,
точно в ожидании поезда, который ему ни в коем случае нельзя пропустить.
   - Вам не следует здесь оставаться.
   - Да, - сказал он. - Да.
   - Нас это не касается, - сказал капитан Феллоуз. - Мы иностранцы.
   Человек сказал:
   - Да, конечно, я сейчас уйду. - Он стоял  чуть  склонив  голову,  точно
вестовой, выслушивающий приказ офицера. Капитан Феллоуз немного смягчился.
Он сказал:
   - Дождитесь темноты. Не то вас поймают.
   - Да.
   - Есть хотите?
   -   Немножко.    Но    это    неважно.    -    Он    сказал    каким-то
отталкивающе-приниженным тоном: - Если бы вы были настолько любезны...
   - А в чем дело?
   - Немножко бренди.
   - Я и так нарушаю из-за вас закон, - сказал капитан Феллоуз.  Он  вышел
из сарая, чувствуя себя вдвое выше, а щуплый, согбенный человек остался  в
темноте, среди бананов. Корал заперла сарай и пошла следом за отцом.
   - Ну и религия! - сказал капитан Феллоуз. - Клянчит бренди. Позор!
   - Но ведь ты сам иногда его пьешь.
   - Дорогая моя, - сказал капитан Феллоуз, - вот вырастешь, и тогда  тебе
станет ясна разница между рюмкой бренди после обеда  и...  потребностью  в
нем.
   - Можно, я отнесу ему пива?
   - Ты ничего ему не отнесешь.
   - На слуг нельзя полагаться.
   Капитан Феллоуз почувствовал  свое  бессилие  и  пришел  в  ярость.  Он
сказал:
   - Вот видишь, в какую историю ты нас впутала. - Громко топая, он прошел
в дом и беспокойно заходил по спальне среди  распялок  для  обуви.  Миссис
Феллоуз спала тревожным сном. Ей снились свадьбы. Раз она громко сказала:
   - Свадебный поезд. Свадебный поезд.
   - Что? - раздраженно спросил капитан Феллоуз. - Что такое?
   Темнота упала на землю как занавес: только что светило  солнце,  и  вот
его уже нет. Миссис Феллоуз проснулась - перед ней была еще одна ночь.
   - Ты что-то говоришь, милый?
   - Это ты говорила, - сказал он. - Про какие-то поезда.
   - Мне, наверно, что-то приснилось.
   - Поезда здесь пойдут не скоро, - сказал он с мрачным  удовлетворением.
Потом подошел к кровати и сел с краю, подальше от окна,  чтобы  ничего  не
видеть и ни о чем не думать. Затрещали цикады, и вокруг  москитной  сетки,
точно фонарики,  начали  мелькать  светлячки.  Он  положил  свою  тяжелую,
бодрую, ждущую утешения руку на тень под простыней и сказал: - Жизнь здесь
не такая уж плохая, Трикси. Правда? Не такая уж плохая. - И  почувствовал,
как она напряглась. Слово "жизнь" было запретное: оно напоминало о смерти.
Она откинулась  к  стене  и  снова  в  отчаянии  повернула  голову.  Фраза
"отвернулась к  стене"  тоже  была  под  запретом.  Она  лежала  в  полном
смятении, и границы ее страха ширились и ширились, включая все родственные
отношения и весь мир неодушевленных вещей. Это было как зараза. Посмотришь
на что-нибудь подольше и чувствуешь: тут тоже копошатся микробы... даже  в
слове "простыня". Она сбросила с себя простыню и сказала:
   - Какая жара, какая жара!  -  Обычно  счастливый  и  всегда  несчастная
опасливо смотрели с кровати на сгущающуюся ночь. Они спутники,  отрезанные
от всего мира. То, что было вне их, не имело никакого смысла.  Они  словно
дети, которых везут в закрытом экипаже по необъятным просторам, а  куда  -
неизвестно. С отчаяния он начал  бодро  напевать  песенку  военных  лет  -
только бы не слышать шагов во дворе, направляющихся к сараю.


   Корал поставила на землю  тарелку  с  куриными  ножками  и  оладьями  и
отперла дверь сарая. Под мышкой она держала бутылку "Cerveza Moctezuma". В
темноте снова послышалась какая-то возня - движения испуганного  человека.
Корал сказала:
   - Это я, - чтобы успокоить его, но фонариком не посветила. Она сказала:
- Вот здесь бутылка пива и кое-что поесть.
   - Спасибо. Спасибо.
   - Полицейские ушли из деревни - на юг. Вам надо идти к северу.
   Он промолчал.
   Она спросила с холодным любопытством ребенка:
   - А что с вами сделают, если вы попадетесь?
   - Расстреляют.
   - Вам, наверно, очень страшно, - сказала она  с  интересом.  Он  ощупью
пошел к двери сарая на бледный свет звезд. Он сказал:
   - Да, очень страшно, - и споткнулся о гроздь бананов.
   - Разве отсюда нельзя убежать?
   - Я пробовал. Месяц назад. Пароход отходил... Но тут меня позвали.
   - Вы были нужны кому-нибудь?
   - Не нужен я был ей, - злобно сказал он. Теперь, когда земля  вращалась
среди звезд, Корал могла чуточку разглядеть его лицо -  лицо,  которое  ее
отец назвал бы  не  внушающим  доверия.  Он  сказал:  -  Видишь,  какой  я
недостойный. Разве можно так говорить!
   - Недостойный чего?
   Он прижал к себе свой портфельчик и спросил:
   - Ты не могла бы мне сказать, какой сейчас месяц? Все еще февраль?
   - Нет. Сегодня седьмое марта.
   - Не часто попадаются  люди,  которые  это  знают  точно.  Значит,  еще
месяц... еще шесть недель до того, как начнутся  дожди.  -  И  добавил:  -
Когда начнутся дожди, я буду почти в безопасности. Понимаешь,  полиция  не
сможет вести розыски.
   - Дождь для вас лучше? - спросила Корал. Ей хотелось все знать. Билль о
реформе, и Вильгельм Завоеватель, и основы французского языка лежали у нее
в мозгу как найденный клад. Она ждала ответов  на  каждый  свой  вопрос  и
жадно поглощала их.
   - Нет, нет. Дожди - это значит еще полгода такой  жизни.  -  Он  рванул
зубами мясо с куриной ножки.  До  нее  донеслось  его  дыхание,  оно  было
неприятное - так пахнет то, что слишком  долго  провалялось  на  жаре.  Он
сказал: - Пусть уж лучше поймают.
   - А почему, - логически рассудила она, - почему бы вам не сдаться?
   Ответы его были так же просты и понятны, как ее вопросы. Он сказал:
   - Будет больно. Разве можно вот  так  идти  на  боль?  И  мой  долг  не
позволяет, чтобы меня  поймали.  Понимаешь?  Епископа  здесь  уже  нет.  -
Странный педантизм вдруг возымел власть над ним. - Ведь это мой приход.  -
Он нащупал оладью и с жадностью стал есть.
   Корал веско проговорила:
   - Да, задача. - Послышалось бульканье - это он  припал  к  бутылке.  Он
сказал:
   - Все пытаюсь вспомнить, как мне хорошо жилось когда-то.  -  Светлячок,
точно фонариком, осветил его лицо и тут же погас. Лицо бродяги - чем могла
одарить этого  человека  жизнь?  Он  сказал:  -  В  Мехико  сейчас  читают
"Благословен Бог". Там епископ... Думаешь, ему придет в голову?.. Там даже
не знают, что я жив.
   Она сказала:
   - Вы, конечно, можете отречься.
   - Не понимаю.
   - Отречься от веры, - сказала она словами из "Истории Европы".
   Он сказал:
   - Это невозможно. Такого пути для меня нет. Я священник. Это свыше моих
сил.
   Девочка внимательно выслушала его. Она сказала:
   - Вроде родимого пятна. - Она слышала, что он отчаянно высасывает  пиво
из бутылки. Она сказала: - Может, я найду, где у отца бренди.
   - Нет, нет!  Воровать  нельзя.  -  Он  допил  пиво;  долгий  стеклянный
присвист в темноте - больше не  осталось  ни  капли.  Он  сказал:  -  Надо
уходить. Немедленно.
   - Вы всегда можете вернуться сюда.
   - Твоему отцу это не понравится.
   - А он не узнает, - сказала она. - Я присмотрю за вами. Моя комната как
раз  напротив  этой  двери.  Постучите  мне  в  окно.  Пожалуй,  лучше,  -
сосредоточенно продолжала она, - если у нас  будет  сигнальный  код.  Ведь
мало ли кто может постучать.
   Он сказал с ужасом:
   - Неужели мужчина?
   - Да. Как знать? Вдруг еще кто-нибудь убежал от суда.
   - Нет, - растерянно проговорил он, - вряд ли.
   Она беззаботно ответила:
   - Всякое случается.
   - И до меня было?
   - Нет, но беглецы наверняка будут. Я должна быть готова. Постучите  мне
три раза. Два длинных стука и один короткий.
   Он вдруг фыркнул по-ребячьи:
   - А как стучать длинно?
   - Вот так.
   - То есть громко?
   - Я называю такие стуки длинными - по Морзе. -  Тут  уж  он  ничего  не
понял. Он сказал:
   - Ты очень хорошая девочка. Помолись за меня.
   - О-о! - сказала она. - Я в это не верю.
   - Не веришь в молитвы?
   - Я не верю в Бога. Я утратила веру, когда мне было десять лет.
   - Ай-ай-ай! - сказал он. - Тогда я за тебя буду молиться.
   - Молитесь, если хотите, - покровительственным тоном сказала она.  -  А
если придете к нам еще, я научу вас азбуке Морзе. Вам это пригодится.
   - Когда?
   - Если б вы спрятались на плантации, я сигнализировала бы вам  зеркалом
о передвижении противника.
   Он с полной серьезностью выслушал ее.
   - Но тебя могут увидеть.
   - Ну, - сказала она, - я бы придумала  какую-нибудь  отговорку.  -  Она
рассуждала логично, двигаясь шаг за шагом, сметая все препятствия на своем
пути.
   - Прощай, дитя мое, - сказал он и задержался в дверях. - Может  быть...
ведь молитвы тебе не нужны... Может быть, тебе будет интересно...  Я  умею
показывать забавный фокус.
   - Я люблю фокусы.
   - Его показывают на картах. У тебя есть карты?
   - Нет.
   Он вздохнул.
   - Тогда ничего не выйдет, - и тихо засмеялся. Она  почувствовала  запах
пива в его дыхании. - Тогда я буду молиться за тебя.
   Она сказала:
   - По-моему, вы совсем не боитесь.
   - Глоток алкоголя, - сказал он, - делает чудеса с трусом. А если бы еще
выпить бренди, да я... я бы бросил вызов самому дьяволу. - Он споткнулся в
дверях.
   - Прощайте, - сказала она. - Надеюсь, вам удастся бежать. - Из  темноты
донесся легкий вздох. Она тихо проговорила: - Если они  вас  убьют,  я  не
прощу им этого - никогда. - Ни минуты  не  задумываясь,  она  была  готова
взять на себя любую ответственность, даже месть. В этом была ее жизнь.
   На просеке стояли пять-шесть плетеных глинобитных хижин  -  две  совсем
развалились. Несколько свиней, копались в земле, а какая-то старуха носила
из хижины в хижину горящий уголек и  разжигала  маленькие  костры  посреди
пола, чтобы выгнать дымом москитов. В двух хижинах жили женщины, в третьей
- свиньи, в последней, неразвалившейся, где хранилась кукуруза, -  старик,
и мальчик, и полчища  крыс.  Старик  стоял  посреди  просеки,  глядя,  как
старуха ходит с разжигой;  уголек  мелькал  в  темноте,  точно  совершался
неизменный еженощный обряд. Седые волосы, седая щетинистая  борода,  руки,
темные и хрупкие, как прошлогодние листья, - он был воплощением  безмерной
долговечности. Ничто уже не сможет изменить  этого  старика,  живущего  на
краешке существования. Он стар уже долгие годы.
   Незнакомец вышел на просеку. На ногах у него были истрепанные городские
башмаки,  черные,  узконосые;  от  них,  кроме  союзок,  почти  ничего  не
осталось, так  что  ходил  он,  собственно,  босой.  Башмаки  имели  чисто
символическое значение, как опутанные паутиной хоругви в церквах. Он был в
рубашке и в  рваных  черных  брюках,  в  руках  нес  портфельчик  -  точно
пригородный житель, который ездит на службу по сезонному билету.  Он  тоже
почти достиг долговечности, хотя и не расстался с рубцами, наложенными  на
него временем, - сношенные башмаки говорили об ином  прошлом,  морщинистое
лицо - о надеждах и страхе перед будущим.  Старуха  с  углем  остановилась
между двумя хижинами и уставилась на  незнакомца.  Он  вышел  на  просеку,
потупив глаза, сгорбившись, словно его выставили напоказ. Старик  двинулся
ему навстречу, взял его руку и поцеловал ее.
   - Вы дадите мне гамак на ночь?
   - Отец! Гамаки - это в городе! З