акая бывает вблизи реки.
   Выехали на открытое место - лужайку, белую от ромашек, -  и  показалась
река.
   Женщины вышли из машины, потянулись, размялись,  стали  дышать  глубоко
этим речным "воздухом, пахнущим дымком костра, травами и еще  чем-то,  что
вспоминает человек, когда думает о том, что умирать не хочется.
   Но комары как будто ждали, чтобы  наброситься  на  приехавших  людей  и
съесть их живьем.
   Девочка   сразу    заорала:    "Ой,    мамочка,    папочка,    спасите,
комары-кровососы!"
   Еще две машины прибыли сюда раньше. У костра над ведром  стоял  толстый
мужчина, живот у него был повязан полотенцем, в руках деревянная ложка. Он
варил уху и приговаривал:
   - Еще перчику, еще лаврового листику, еще сольцы, еще перчику.
   - Долго вы ехали, товарищи. Это уже вторая порция, - объявила женщина в
комбинезоне с капюшоном и сеткой от комаров на лице. - Одну  мы  съели.  Я
сейчас посуду для вас помою.
   - Посуду давайте я помою, - сказала Грушакова и сдернула белые перчатки
с рук. - Я химик, а для химика мыть  посуду  -  привычная  работа.  Чистая
лабораторная посуда - полдела.
   Тася стала  ей  помогать  мыть  и  вытирать  тарелки  и  ложки.  Тамара
Борисовна  выкладывала  на  разостланную  на  траве   скатерть   несметное
количество разной еды.
   Женщина в комбинезоне принесла Тасе чью-то мужскую пижаму.
   - Наденьте, иначе вас комары сожрут.
   Тася в коричневой огромной  пижаме,  с  платком,  повязанным  по  самые
глаза, стоя на коленях, перетирала посуду  нарочно  медленно,  чтобы  быть
занятой. Женщины разговаривали и смеялись о своем.
   Ей было грустно. Почему она плохо проводила Алексея?  Он  ждал  от  нее
ласкового слова, просил "улыбнись". Она косо улыбалась, как будто он нанес
ей бог весть какое оскорбление. Уехал в служебную командировку. Не  сумела
принять это просто,  по-товарищески,  изобразила  страшную  трагедию.  Это
свинство с ее стороны, она сама не понимала, что с ней стряслось.  Сегодня
же вечером она  скажет  Алексею  по  телефону,  что  все  в  порядке,  она
успокоила свои нервы. Взять ромашку, погадать: любит - не любит.  На  саму
себя погадать, любит она или  не  любит,  вот  что  узнать  у  ромашки.  В
сущности, она этого до сих пор  не  знает.  Зачем  она  вообще  из  Москвы
приехала? И зачем на этот  пикник  дурацкий  поехала?  Ей  здесь  одиноко,
неловко. Никому она не нужна. И ей никто  не  нужен.  И  делать  ей  здесь
нечего. Если бы можно было уйти, она бы ушла. Вышла бы сквозь  папоротники
на дорогу, к вечеру бы, наверно, дошла. Сколько  километров?  Может  быть,
попросить машину, сказать, что нездоровится. Но никто не поверит и  стыдно
привлекать  к  себе  общее  внимание.  Надо   как-то   дождаться   вечера.
Причесаться, снять пижаму, комары кусают тех, кто их боится. И  хорошо  бы
поесть. Что случилось, подумаешь.
   - Ну что,  очень  вам  скучно?  -  услышала  Тася  над  собой  ласковый
смеющийся голос Терехова.
   Она посмотрела наверх, увидела его глаза и опустила голову.
   - Бедная девочка. Вас съели  комары,  бедняжка  моя.  Закурите,  комары
боятся дыма. Вы умеете курить? - Он протянул ей папиросу, поднес, закрывая
ладонью спичку. - Закурите,  не  сердитесь  на  меня.  Я  знаю,  какая  вы
сердитая.
   Тася что-то пролепетала. Она чувствовала себя беспомощной и растерянной
перед ним с первой же встречи на заводе. Потом она не  думала  о  нем,  не
вспоминала. Вернее, не разрешала себе думать, ничего не ждала  и  все-таки
ждала и что-то предчувствовала.
   Ей следовало немедленно уехать в Москву, а не делать вид, что ничего не
происходит.
   - Да вы курить не умеете, вот беда, - засмеялся Терехов и отошел.
   Она посмотрела ему вслед - у него была смешная походка -  и  вспомнила,
как он стоял, задрав голову, перед колонной с голубым огоньком.
   Казаков и другие мужчины с полотенцами на головах, похожие на бедуинов,
разводили второй костер, чтобы вскипятить ведро с чаем.
   Терехов окликнул бакенщика и стал говорить с ним. Бакенщик, небритый, в
холщовой робе, ухмылялся:
   - Приехали ко мне на курорт. - И требовал за что-то денег.
   Терехов нахмурился.
   - Что ты, братец, чересчур много о  деньгах  говорить.  Мы  только  что
приехали.
   Но бакенщик перечислял и загибал  темные  пальцы  на  руках:  он  хотел
получить деньги за ведра, за воду, за наловленную на заре рыбку, за сучья,
приготовленные для костра. Глухая алчность светилась в  его  глазах.  Сами
начальники, любители свежей ухи и чая с дымком, развратили его. И Терехов,
видно понимая это, махнул рукой, брезгливо сморщился и отошел.
   Уха, приготовленная серьезным толстяком, была очень вкусной.
   Неподалеку  была  разостлана  еще  одна  скатерть.  Там  пировали  дети
различных возрастов, вернувшиеся с купания, и шоферы. Там не было ни вина,
ни водки, - только лимонад.
   Терехов несколько раз поднимал стакан с вином и  молча  пил,  глядя  на
Тасю.
   Разговор зашел о взрослых детях, которые не хотят учиться.  Завела  его
женщина-хирург, у которой,  оказалось,  был  еще  сын.  Сын-десятиклассник
приносил двойки, предпочитая танцульки приготовлению домашних заданий.
   - Ну что делать? - восклицала мать. - Чем я виновата, что он,  оболтус,
не хочет учиться? В Москве я видела так называемых  стиляг,  на  улице,  в
ресторане, - в общем, их  там  легко  увидеть.  Ходят  кудлатые,  в  узких
брюках, с гадкими рожами. У нас вы таких не встретите.  Их  нет.  Впрочем,
это понятно, наш город заводской, откуда им браться? Мой оболтус  тоже  не
стиляга, ничего такого, а просто оболтус. Вот полюбуйтесь, он идет.
   Подошел ее прелестный лодырь, добродушно и  ясно  улыбающийся,  походка
вразвалочку, одет буквально в лохмотья. Он нагнулся  к  матери  и  шепотом
что-то спросил, как спрашивают трехлетние дети,  смущенно  пряча  глаза  и
улыбаясь пухлыми губами, над которыми уже был заметен темный пушок.
   Что-то он попросил, мать  разрешила,  и  он  побежал,  резвый  теленок,
испытывающий простые радости: вот он  бежит,  вот  мама  разрешила  выпить
портвейну.
   - Не горюй, Эльвира, - грубоватым голосом сказал Терехов, - я  заметил,
что каждый в конце концов находит свою судьбу. Никто не пропадает.  Пойдет
твой парень послесарит. Это нам, родителям, так страшно все кажется, а ему
небось не страшно. Ему жизнь улыбается.
   - Тебе хорошо говорить, твой сын - отличник и зубрила, с утра  до  ночи
сидит зубрит, я знаю, - ответила Эльвира, - а  мой  -  оболтус  и  балбес.
Интересно, между прочим, где моя младшая дщерь, что-то она  притихла,  это
мне не нравится.
   На другом конце скатерти тоже шел разговор.
   - Я начал создавать район с карандаша, -  говорил  краснолицый  грузный
человек с полотенцем на животе, тот, который  варил  уху.  Казаков  сказал
Тасе, что это секретарь райкома. - Провели мне телефон, поставили  его  на
окне и блокнот под нос положили. А  через  три  дня  привезли  нам  десять
кухонных столиков - это было событие.
   Увидев, что Тася слушает, он обратился к ней:
   - А здание райкома нам нефтяники построили.  Они  богатые,  черти.  Вся
наша работа - это все нефть.
   - Что было, то было. Теперь совнархоз - он тебе и министр,  он  тебе  и
Москва, - заметил кто-то.
   - Мы засыплемся со строительством. Не хватает  кирпича  и  шлакоблоков.
Стеновой материал нам никто не даст и не привезет, а план с нас не снимут.
   - А что с дорогами будет? - спросила Грушакова. - Я у мужа машину редко
беру, так пальто за год истрепала, пуговицы не успеваешь пришивать.  Когда
строили завод, не думали о людях. Кто-то недоделал, а кто-то теперь  своей
шкурой расплачивается за это.
   - Илья, Илья, уйми жену, а то она на меня кидается! - крикнул секретарь
человеку, который возился внизу, на реке, с удочками. - Дороги наши, Люся,
машины съели. Камень виден, а асфальт уже съеденный.  Наши  машины  какие?
Бульдозеры и тракторы. Теперь в совнархозе эту проблему решим.  Будет  наш
совнархоз по этим же дорогам ездить, никуда не денется. А куда он денется.
   - Кладут тонкий асфальт на плохую подушку, - объяснил Терехов Тасе, - к
тому же город стоит близко к грунтовым  водам.  Год  был  особый:  сильные
дожди прошлого года, земля воду не принимала. А дать подушку, потом  бетон
двадцать пять сантиметров, сверху асфальт - тогда все дороги были бы у нас
хорошие.
   Он говорил "бетон",  "асфальт",  как  говорят  -  "моя  дорогая",  "моя
любимая".
   - У нас еще с жильем большой голод, - сказал секретарь райкома. - Людям
надо дать в первую очередь жилье, а дороги потом. Мы считали, что  если  у
них будет жилье, то они к нему как-нибудь доберутся.
   - А человек ведь как устроен? Ему, по счастью, все мало.
   - Ты мне лучше скажи, почему опять со снабжением хуже стало? - спросила
Эльвира, обращаясь к молчаливому громоздкому человеку с лысой  головой.  -
Ну!
   - Что ты на меня орешь, чем я тебе виноватый? Вчера в трех  гастрономах
были яйца. Сегодня в одном гастрономе будет хороший лещ.
   - А мясо?
   - Мы будем откармливать  скот,  в  сентябре  дадим.  А  ты  пока  кушай
молочко, и творог, и сметану, тебе очень полезно.
   - В сентябре? - возмутилась женщина.  -  Товарищи,  почему  вы  ему  не
вправите мозги?
   - Ты, Эльвира, не возмущайся, некоторые работники общественного питания
еще просто ленятся. Мы им сказали уже горькую правду. Не одумаются,  пусть
пеняют на себя, - сказал секретарь райкома, - их предупредили. Сейчас меня
интересует,  как  уха,  почему  мало  ели.  Давайте  всем  рыбку  подложу.
Невкусно? Пересолил? - спрашивал он.
   - Ну, товарищи, доставайте еще вина, - сказала Грущакова.
   На обратном пути Тася села в машину с  Казаковым.  В  последний  момент
Терехов сел в ту же машину.
   - Понравились вам мои друзья? - спросил Терехов. - Вы их еще не  видели
как следует. Они, когда разойдутся, замечательные парни.
   Он хвастался  перед  Тасей.  На  заводе  он  хвастался  заводом,  здесь
хвастался друзьями.
   Он обращался к Тасе, но улыбался при этом Казакову.
   - А река разве плохая? - Он хвастался рекой. - Что вы смеетесь? Правда,
правда. Где вы лучше реку видели? Как бы я хотел покататься с вами  вдвоем
по этой реке, - шепнул он Тасе.
   Машина  простучала  по  шаткому  мосточку,   который   грозил   вот-вот
обвалиться. Тася обернулась назад - посмотреть, цел  ли  мостик.  Проехали
деревню: избушки под  мохнатыми  соломенными  крышами,  на  плетеных,  как
женские  косы,  заборах  нахлобученными  шапками  висели  вымытые  кринки.
Поодаль виднелось  кладбище  на  пригорке,  голое,  без  единого  деревца,
заброшенное.
   - Ушла деревня к нам на завод почти вся, - сказал  Терехов.  -  Молодые
переселились в город, остались только старые старухи свой век доживать.
   "Он здесь связан со всем, что происходит вокруг, - подумала Тася. - Вся
жизнь  города,  и  окружных  деревень,  и  ближних  платформ,  где  грузят
сельскохозяйственные машины, и  дальних  заводов  проходит  через  него  и
касается его. Это его жизнь, как и жизнь тех, кто хлебал  сегодня  уху  из
ведра".
   За деревней началась плохая дорога. Такая плохая, что шофер  затормозил
и тоскливо оглянулся. Терехов приподнялся на сиденье, крикнул:
   - Быстро! Здесь быстро проскочить!
   Шофер сказал: "Елки зеленые!" - остановил машину, включил скорость, дал
газ и с разгона перескочил трудное место.
   И дальше, при виде ям, колдобин, луж величиной с хороший пруд,  Терехов
не давал шоферу остановиться, подгонял: "Быстро давай! Быстро!"
   Потом крикнул: "Пусти, я сам!" - и сел за руль и погнал машину.
   Когда выбрались на шоссе, Терехов повел машину спокойнее,  но  все-таки
очень быстро. Сидел он пригнувшись к рулю, почти лег  на  руль,  обернулся
назад только один раз и сказал:
   - Люблю быстро ездить. Ну, держитесь!
   - Андрей Николаевич, - простонал шофер, - тормоза слабые.
   Прощаясь с Тасей, Терехов тихо сказал ей:
   - Не презирайте меня и не сердитесь. Я потерял голову.  Это  со  всяким
может случиться. Даже с вами.



16

   В гостинице Клавдия  Ивановна  встретила  Тасю  с  обычным  радушием  и
затараторила, не скрывая почтительного интереса к пикнику:
   - Такая компания прекрасная. Уху, значит, варили. И бела была и  красна
была? Ой-ой, очень прекрасно. Хотите моего квасу? Или душик сперва?
   Тася приняла душ и решила идти на кухню  пить  квас,  который  готовила
Клавдия Ивановна. Свою симпатию к Алексею Клавдия  Ивановна  перенесла  на
Тасю. Ее сердце было полно доброты и участия к людям.
   Тася продолжала уверять себя, что ничего не происходит.
   Но она вспомнила, как он вел машину, как пил вино, как  разговаривал  с
бакенщиком,  как  говорил  о  деревне,  как  стоял  на  установке,   когда
загорелась обшивка колонны. "И наплевать. Ее это все не касалось.
   - Уха вкусная была, я никогда такой не ела, - рассказывала она  Клавдии
Ивановне, - река хорошая, и вообще  места  прекрасные.  Настоящая  русская
природа.
   - А тут Алексей Кондратьевич звонил, - сообщила Клавдия Ивановна.
   - Звонил? Что говорил? Сказал, когда приезжает?
   - Вечером еще позвонит. Ничего не сказал.
   "Неужели он еще не скоро приедет?" - подумала Тася. Что же  это  такое?
Что ей делать? Что будет?
   После горячего душа руки и ноги, искусанные комарами ("бедная  девочка,
закурите,  комары  боятся  дыма..."),  стали  багровыми.  Тася   натерлась
одеколоном, включила  приемник,  услышала  обрывок  фразы  "...восходят  к
третьему веку нашей эры..." и выключила приемник.
   "Господи, что же это? Что же будет?" - спрашивала она себя.  -  Что  со
мной? Неужели я просто дрянь или я не  люблю  Алексея?  Что  делать?  Надо
уехать. Уеду, и все уладится".
   На мгновение показалось,  что  достаточно  уехать,  как  все  уладится.
Скорее бы позвонил опять  Алексей,  она  поговорит  с  ним,  услышит  его,
расскажет ему, что была на рыбалке,  познакомилась  с  людьми,  посмотрела
окрестности. Окрестности изумительные, настоящая русская природа. А  люди?
Очень интересные, все нравится. Познакомилась  с  директором  завода.  Вот
так, спокойно поговорит, узнает, когда он возвращается.
   И она никуда не уедет, но больше не увидит Терехова.
   Она пошла еще раз спросить, когда обещал позвонить Алексей.
   У Клавдии Ивановны на кухне сидела  сестра  Мария  Ивановна.  Это  была
маленькая, незаметная, тихая женщина  с  незаметным  лицом.  Она  работала
медсестрой в поликлинике нефтяников, бегала  по  вызовам  делать  уколы  и
воспитывала двух детей. Воспитание заключалось в том,  что  она  старалась
этих детей накормить и при всяком удобном  случае  отправить  к  матери  в
деревню.
   Отец ее двух ребят, мальчика и девочки, был когда-то завхозом  в  одном
учреждении. Потом он работал  механиком  пишущих  машинок.  Потом  сбежал.
Мария Ивановна разыскивала его несколько лет.
   - Я знаю, - застенчиво говорила она Тасе, - я знаю, он спился  на  нет.
Четырех копеек за четыре года и то нет от него. А двое детей  законных.  И
не найти мне его никогда, - печально заключила она, - хоть всю жизнь  буду
искать. И не видела я от него ни слова, ни ласки, ни материальной помощи.
   Теперь  Мария  Ивановна  жила  со  слесарем.  Парень  был  моложе   ее,
непутевый, пьющий, а она его любила и жалела.
   - Ну что, - сказала она, - он несамостоятельный. Куда ж я его  прогоню,
квартиранта моего?
   Тася знала от Клавдии Ивановны, что Мария Ивановна  бегала  с  утра  до
вечера по вызовам, старалась заработать побольше, накормить посытнее  двух
своих ребятишек и квартиранта.
   Клавдия Ивановна стояла тут же, тоже маленькая, тоже худенькая, в синем
коротком халате с  белым  кружевным  воротником  и  закатанными  рукавами,
сказала:
   - Могла бы жить как все люди. Детей бы пожалела. У мальчишки  ни  одной
троечки нет, а ты ему не мать. Вон кудри себе  навила.  А  все  квартирант
твой проклятый, чужой. И детям чужой, и тебе чужой. А чужие  пройдут,  как
ветер пройдет.
   Мария  Ивановна  вытирала  мгновенно  выступающие  слезы,   сердце   ее
ожесточалось на сестру за такие разговоры.
   - Твое горе для меня родное, кровное, - продолжала Клавдия Ивановна.  -
Ты наше детство вспомни, Маша. И  в  лаптях  ходили,  и  картошку  черную,
гнилую ели. Сушили и ели. Сушили и ели, - повторила она задумчиво. - Я  бы
этого квартиранта своими руками...
   - Клавдия Ивановна, зачем вы так? - сказала Тася.
   Клавдия Ивановна дернула свой кружевной воротничок, всхлипнула,  отошла
к газовой плите и стала разогревать для сестры макароны.  Она  знала,  что
сестра голодная.
   Сестры были непохожи. Мария Ивановна, при всей  ее  незаметности,  была
очень  хорошенькая.  У  нее  были  пепельные  волосы,   уложенные   пышным
рассыпающимся узлом, большие черные глаза и красивые бледные губы. В  ушах
она носила красные стеклянные серьги. И на пальцах с коротко  остриженными
ногтями, желтыми от йода, два серебряных кольца - одно гладкое,  другое  с
красным дешевым камушком.
   Комната Клавдии Ивановны находилась рядом с кухней, маленькая, светлая,
квадратная, как будто накрахмаленная.
   Сейчас в комнате сидела подруга Клавдии Ивановны,  Люся,  затейница  из
заводского пионерского лагеря. Собственно, это  Клавдия  Ивановна  считала
Люсю своей подругой, а как считала та - было неизвестно.
   Затейница - забубенная голова - ходила  в  резиновых  черных  ботах  на
каблучках, носила широкий черный пояс, туго затянутый  большой  квадратной
пряжкой, и зеленое шерстяное платье с высокими плечами.
   Клавдия  Ивановна  умела  хорошо  стирать  и  гладить.  Она   старалась
постирать и погладить всем, кому могла. Алексею,  другим  командированным,
живущим в гостинице, сестре, ребятишкам сестры, своей подруге Люсе.
   И сейчас, поставив кастрюльку на газ, Клавдия  Ивановна  посмотрела  на
сестру, отвернулась и пошла доглаживать зеленое платье Люси.
   - Что мне с нею делать? - сказала Клавдия  Ивановна,  пробуя  на  палец
электрический утюг. - Скажи, Люся, такие ребятишки у нее  превосходные!  У
мальчишки ни одной троечки даже нет. А она? Так себя она не  уважает.  Что
делать с ней?
   Но Люся умела ловко прихлопывать тонкой ногой  в  резиновом  ботике  на
высоком каблуке, и давать  команду,  и  запевать  хрипловатым  голосом,  и
бегать, и плавать, и метать диск. Давать советы? Кому они нужны?
   - Она его мужем называет, а у меня одно слово: квартирант. Бесстыжий он
все же. Цепляется за нищую юбку. Я, Люся, чужих  никогда  не  сужу,  а  за
своих болею. Это ж позор, перед детьми позор, - печально повторяла Клавдия
Ивановна, разглаживая зеленое платье Люси.
   Люся, в черной комбинации, не снимая бот, сидела на белоснежной кровати
Клавдии  Ивановны.  Она  была   единственным   человеком,   которому   это
позволялось.
   - Вот это платье у тебя какое носистое,  прочное,  -  заметила  Клавдия
Ивановна и продолжала главное: - И не бросит он ее никак, ведь он  моложе.
Нашел бы себе другую, молодую. Она бы осталась детей растить.
   - Она другого найдет, раз она такая, - сказала Люся, нетерпеливо  следя
за утюгом.
   - Найдет, эта найдет. В кого она такая? И не трогай меня, говорит, и не
наставляй. Я без мужика жить не буду и не хочу. Что с ней говорить, только
хуже будет! Квартирант выпивать принесет и ее соблазняет. Если бы не дети,
пускай бы делала что хочет. А детей жалко, они все понимают. Уже, наверно,
осудили ее.
   - А забери себе детей, в крайнем  случае,  по  суду.  И  воспитывай,  -
посоветовала Люся, надевая через голову платье. - Я побежала.
   - Она не отдаст. Мать все же. Беги, беги, завтра приходи, - попрощалась
Клавдия Ивановна, одернув платье на Люсе, - расскажешь, какое содержание у
картины.
   - Обязательно! - уже в коридоре крикнула затейница.
   Клавдия Ивановна сняла кастрюлю с огня, положила туда кусок  масла,  ей
показалось мало, она положила еще кусок и поставила перед сестрой глубокую
тарелку дымящихся макарон.
   - Ешь, - сказала она, - ешь все. А вы, Таисия Ивановна, не хотите?
   Тася сидела  на  подо