а.  Жизнь  текла
спокойно. Но это было нехорошее спокойствие.
   То, что называется  "увеличить  производительность",  в  каждом  случае
означает разное. Для каталитического  крекинга  это  означало  брать  хуже
сырье и давать при  этом  больше  бензина  высокого  качества,  с  высоким
"октановым" числом, как говорят техники.
   "Дадим стране больше бензина!" - висели лозунги на заводе.  Комсомольцы
следили за тем, чтобы эти лозунги хорошо висели, чтобы их не мочил  дождь,
не срывал ветер. Комсомольцы ходили по  заводу  и  подставляли  баночки  и
подносики  везде,   где   можно   было   предположить   потери   нефти   и
нефтепродуктов. Эти баночки сберегали государству  десятки  тысяч  рублей.
Так экономил хозяйский глаз.
   Инженерная мысль искала резервы в главном, в самих установках,  которые
должны   были   работать    интенсивнее,    должны    были    "увеличивать
производительность".
   Существующие  понятия  проектной  мощности  в  действительности,  когда
машина из рук творца -  человека,  создающего  ее,  -  переходит  в  руки,
теплые, живые руки другого человека, который будет ею пользоваться,  почти
всегда рушатся. Оказывается, тот, кто создавал и строил, запрятал в  глубь
своей машины то, что называется запасом прочности. Иногда это называют еще
скрытыми мощностями. Ни в каких проектах этого нет. И тот,  кто  взял  эту
машину, непременно найдет секрет, если будет искать, конечно.
   А он будет искать, в этом можно не сомневаться...


   Алексей каждый день ходил в цех, часами сидел в операторной, смотрел по
приборам, как работает установка. Он почти  ничего  не  спрашивал,  ходил,
изучал   вахтенный   журнал,   записывал.   К   нему   привыкли.   К   его
сосредоточенному молчанию, к его высокой фигуре в  сером  комбинезоне.  Он
лазил по установке повсюду, смотрел, трогал руками. Он любил запахи масла,
горячего металла, мазута. Поднимался высоко,  на  десятый  этаж  крекинга,
откуда виден весь завод и дальше река, лес, поля,  и  там  обдумывал  свои
предложения, даже писал, прислонясь к ржавым перилам.
   В  операторной  была  постоянно  сухая  жара  и  усыпляюще   стрекотала
аппаратура. Алексей оставался и с вечерней и с ночной вахтой,  хотя  потом
признавался себе, что в этом не было необходимости.
   Начальник цеха  Рыжов,  плотный,  коренастый  человек  средних  лет,  с
острыми, дерзкими глазами, крикун,  сквернослов  и  скандалист,  известный
рыболов и охотник и, как говорили одни, "молодец", другие - "сукин  сын  и
разбойник", обращался с Алексеем вежливо и осторожно.
   Казаков смеялся:
   - Если Рыжов с тобой такой вежливый, будь начеку.
   А сам Алексей однажды слышал, как Рыжов сказал о  нем  своему  старшему
инженеру Крессу, тихому человеку с детской улыбкой:
   - Ходит здесь, шпионит. Ты его не задевай.
   Говорить это самому застенчивому и безобидному человеку в цехе было  по
меньшей мере смешно. Кресс не только никого не  мог  задеть,  он  сам  был
совершенно беззащитный человек, не от мира сего,  из  тех,  кого  забывают
включить в списки на награждение, кто в отпуск уходит зимой, а не летом  и
все блага при распределении получает в последнюю очередь.  Кресс  не  умел
постоять за себя, только моргал глазами, большими, черными южными  глазами
на маленьком личике и улыбался. Долгое время он жил чуть ли не в подвале и
никому не жаловался, ничего не просил, даже  скрывал  это  обстоятельство,
пока Рыжов не проведал и не помог инженеру с квартирой.
   Рыжов никому не давал Кресса в обиду, заботился о нем, как нянька. Злые
языки говорили; что он неспроста так держится за Кресса, у Кресса  золотая
голова, и это не  Кресс  спокойно  живет  за  широкой  спиной  Рыжова,  а,
наоборот, Рыжов припеваючи живет за Крессом. Рыжов  был  практик,  хотя  и
старый и опытный, а современная техника -  это  современная  техника,  тут
глоткой и нахальством не возьмешь. Тут думать  надо,  а  думает  у  Рыжова
Кресс.
   Крекингом нефти, производством бензина занимался Кресс,  и  в  этом  на
него можно было полностью положиться. А Рыжов  тем  временем  перекрашивал
все строения своего цеха в розовый цвет, чтобы его хозяйство  было  далеко
видно, чтобы выделяться среди других,  красивших  стены  в  менее  игривые
цвета. Рыжов занимался бытовыми делами, интересы своих рабочих он  защищал
громко и свирепо, даже когда это было совершенно не нужно. Рыжов ругался с
ремонтниками, требуя ускорения  ремонта,  с  главным  механиком  они  были
злейшие враги. Рыжов добивался собственной ремонтной службы при цехе,  вне
подчинения главному механику.
   В субботу Рыжов старался пораньше удрать с завода, торопясь на рыбалку.
Он мог рыбачить спокойно, знал, что  Кресс  и  в  воскресенье  приедет  из
города на завод посмотреть, как идут дела.
   С потерями нефтепродуктов Рыжов боролся хуже  всех,  об  этом  сообщала
комсомольская "Молния", висевшая перед воротами завода. Посадками деревьев
Рыжов тоже плохо занимался, а цветы на территории его цеха вовсе не росли.
И это несмотря на строжайшее распоряжение директора об озеленении  завода,
несмотря  на  многочисленные  лозунги  и  призывы  "Создадим  завод-сад!",
несмотря на энергию и старания комсомольцев, которые этим занимались.
   - Я не Потемкин, - острил  Рыжов  у  себя  в  кабинете  перед  Крессом,
Алексеем и Казаковым. - Зачем я буду сажать цветы, туды их растуды,  когда
у меня еще сто дыр незалатанных?
   - А все-таки, дорогой, - вмешивался Казаков, - там у тебя  будка  такая
страшная стоит, ты ее убери. Несолидно.
   - Что, я ее на себе увезу, что ли? Трактор пришли.
   - Пришлю.
   - А где я буду инструмент хранить? Я же к себе слесарей забираю.
   Это  была  навязчивая  идея  Рыжова  -  создать   собственную   бригаду
ремонтников, не зависеть ни от кого.  Но  пока  что  ему  этого  никто  не
разрешил.
   - Нет же у тебя пока слесарей, - сказал Казаков.
   - Вот что, дорогие начальники, вы  своими  высокими  подписями  приказы
визируете, а потом сами эти приказы не  выполняете.  Так  нельзя,  дорогие
товарищи, - запальчиво говорил Рыжов.
   Кресс  своими  круглыми  влажными  глазами  не  отрываясь   смотрел   в
разбойничью рожу начальника цеха и улыбался, приоткрыв рот. В Рыжове  было
все то, чего не хватало Крессу.
   Постучав,  вошел  механик  Митя,  молодой  парень  в  соломенной  шляпе
яично-желтого цвета, в клетчатой рубашке со  свежими  пятнами  мазута.  На
заводе считалось особым  шиком  ходить  таким  перемазанным,  в  клетчатой
рубашке и в соломенной шляпе.
   - Я приказал собрать слесарей, - загудел Рыжов.
   - Я дал указание, - ответил механик.
   - Если бы вся соль была, чтоб дать указание... - сладко и грозно сказал
Рыжов. - А почему у тебя рабочие бросили инструмент и ушли?
   - Я не знаю, - ответил механик.
   - А почему я знаю?
   - Вы начальник, вам доложили.
   - А тебе почему не доложили?
   Молодой механик тряхнул чубом, налился краской и сказал:
   - Вам легко говорить, а мы делаем.
   - Я тебе прощаю твои дерзости, - величественно произнес Рыжов, - потому
что ты еще мальчик, дитя природы. Сын степей.
   - А вон слесаря идут, -  радостно,  желая  выручить  механика,  сообщил
Кресс. - Идут все как один.
   Но Рыжову еще было мало, он продолжал:
   - Я ведь твою работу знаю, я в твоей шкуре был.  Ты  с  механиками,  со
слесарями сжился, ты для них Митя. Вот  тебе  и  не  доложили,  вот  ты  и
потерял бразды правления. Вот мы уже и рабочих собрать не можем, когда нам
надо. Он тебе завтра насос остановит, а ты будешь ходить в своей шляпе.
   Кресс сказал:
   - Никто ничего не остановит, отпусти человека, работать надо.
   - Вот я и говорю,  надо  выполнить  тот  объем,  который  я  указал,  а
торжественного собрания для этого не надо.
   И генеральским жестом Рыжов отпустил механика.  Он  очень  любил  такие
спектакли.
   В  цехе  заметили,  что  в  присутствии  Алексея  начальник  становится
особенно буйным, показывает свой нрав.
   Вот вошел тощий человек со свисающими на лоб волосами и сказал уныло:
   - Дайте людей. Восемь человек.
   - Идите жалуйтесь на меня директору, восемь человек я выделить не могу.
Приказ, который вы мне сейчас начнете тыкать, писался год тому назад, -  с
каким-то адским весельем в голосе начал Рыжов.
   - Если не восемь, дайте четыре, - сразу сбавил проситель.
   - Что ж мы будем рядиться? Я не могу остановить производство.
   - А другие цеха дали. Что они, хуже вас?
   - Хуже. Ведь не директор писал этот  приказ,  а  вы  его  готовили,  он
подписал. У меня в цехе семь музыкантов, один раз у трибуны прогудят, а мы
им среднюю зарплату платим. А поставьте  дело  так,  чтобы  рабочие  после
работы оставались.
   - Я простой инструктор, я не решаю.
   - Вы соберете, а они у вас спят на лекции.
   - Бывает, что спят.
   - У нас еще очень  много  работы  ради  работы.  Создают  искусственные
трудности, а потом думают, как их ликвидировать.
   Алексей улыбнулся. Рыжов сидел с каменным лицом.
   - Дайте хоть четыре человека.
   - Доложите директору: Рыжов людей не дал.
   На лице инструктора мелькнуло подобие улыбки; может быть, в душе он был
согласен с Рыжовым, но вышел он со словами:
   - И доложу.
   Рыжов откинулся на стуле,  искоса  взглянул  на  Алексея,  понимает  ли
товарищ Изотов, с кем имеет дело, нас голыми руками не  возьмешь.  Алексей
понимал и без этих фокусов, что предстоит работа нелегкая. Ведь не уезжать
теперь  ему  на  другой  завод  оттого,  что  Рыжов,  шельма,  все   шутит
неискренне:  "Мы  наши  мощности  скрывать  не  собираемся".  А  на   лице
откровенно написано: "Гулял бы ты, милый человек, подальше".
   - Вот, - обратился Рыжов к Алексею,  -  какой  перевод  государственных
денег. А беременные и кормящие... - Рыжов повысил голос. - Когда вот  так,
с ножом к горлу, требуют от нас людей на всякую  ерунду,  лекции  слушать,
даем исключительно беременных и кормящих матерей. Я  не  виноват,  если  у
меня сейчас беременных нет. А когда они есть, пожалуйста. Берите.
   Рыжов  старался  разговаривать  с  Алексеем  на  отвлеченные  темы.  Из
осторожности даже перестал ругать главного механика, которого вообще  крыл
без стеснения. И еще любил расспрашивать: "А как в Америке?"
   Алексей уже несколько раз говорил Рыжову, что  в  Америке  не  был,  но
Рыжов не обращал на это внимания.
   - Я тоже не был, ничего не значит. Но знаю, что  там  ремонтной  службы
нет совсем. Там фирма меняет оборудование. Но у нас надо  сделать,  как  я
говорю. Нам надо  иметь  своих  ремонтников.  Иначе  мы  задерживаемся  на
ремонте, мы садимся на зарплате, мы садимся на плане. И я не ставлю это  в
вину ремонтному цеху, их слесарь не заинтересован в досрочном  ремонте,  а
наш будет заинтересован.
   На столе у Рыжова лежали технические журналы, стояла колба с  кипяченой
водой,  серебряный  кубок-приз,  ведомости,  которые  Рыжов  подписывал  с
постоянным ворчанием.
   - Назови его механиком - тысяча рублей, назови его  мастером  -  тысяча
триста. Вот и весь фокус. Штаты, штаты и штатная дисциплина. И все это еще
ничего, все это я еще могу пережить, пока не вспомню Скамейкина.
   Скамейкин был хитрый  старик,  грязный  как  дьявол,  по  специальности
слесарь, но находившийся в цехе в должности завхоза.
   Придя утром в цех и узнав у дежурного, как прошла  ночь,  как  работали
установки, Рыжов первым делом вызывал Скамейкина.
   И начиналось.
   - Почему сегодня, товарищ Скамейкин, автомашины простаивали?  И  шоферы
спали в кабинах? Где вы были в девять часов, товарищ Скамейкин?
   - В завкоме, - не моргнув голубым бесстыжим глазом, отвечал Скамейкин.
   - Идите распорядитесь насчет машин.
   Скамейкин, шаркая высокими сапогами, в  которых  он  ходил  и  зимой  и
летом, удалялся.
   Спустя некоторое время Рыжов высовывался из своего кабинета в коридор и
кричал:
   - Скамейкин!
   Горемыка Скамейкин являлся.
   - У вас, конечно, ума не хватит, что лопата должна быть с черенком. Где
бы мне хоть раз в жизни найти завхоза, чтобы он лопаты с  черенками  имел,
чтобы он деревья белил?
   Скамейкин, опустив голову, печально смотрел на свои пыльные сапоги.
   Рыжов собирался начать посадки, убрать немного территорию своего  цеха,
потому что на последней оперативке  директор  пообещал  прийти  проверить,
покончил ли Рыжов с грязью вокруг крекингов.
   Рыжов говорил, что  "наводить  марафет"  не  его  дело,  а  обязанность
дворового цеха, но директора слегка побаивался.
   И вот он спрашивал теперь у Скамейкина с непередаваемым ехидством:
   - Почему у тебя на пятидесятом году жизни лопаты  отдельно,  а  черенки
отдельно?
   Скамейкин молчал.
   - А сколько у нас граблей?
   - Четверо.
   - А где они?
   Скамейкин почертил сапогом по дощатому полу.
   - Ну?
   - Я сейчас поищу, я сейчас в тую сторону пойду.
   - Ты сейчас ни в какую сторону не пойдешь.
   Скамейкин безмятежно смотрел на начальника: ни в какую, так ни в какую.
   Но грабли были нужны Рыжову.
   - Иди, товарищ Скамейкин, ищи, только лучше ищи.
   Скамейкин возвращался не скоро. Он умел исчезать из поля зрения  Рыжова
очень надолго. Потом он приплетался ни с чем.
   Раньше в  цехе  был  толковый  завхоз,  но  эту  должность  упразднили.
Приходилось крутиться. Скамейкин тем был хорош, что числился он  слесарем,
платили ему зарплату, правда, выше, чем настоящему завхозу, зато, в случае
если бы пришла комиссия, Скамейкин изобразил бы из себя слесаря.
   - А вы хоть догадались, товарищ Скамейкин, выписать на складе пятьдесят
пар рукавиц?
   Скамейкин поворачивался, плелся выписывать рукавицы, а Рыжов чертыхался
и поминал  всех  святых.  И  если  Алексей  был  поблизости,  то  украдкой
поглядывал на Алексея.
   Рыжов был человек инициативный и хозяйственный, и, хотя на  заводе  его
многие не терпели, в цехе рабочие и инженеры его  любили  и  уважали.  Они
привыкли к его резкости, его остроты им нравились. Говорили: "Ну, цирк!"
   И уж Рыжов старался вовсю, чтобы был цирк.
   По телефону он всегда кричал:
   - С кем говорю?
   По ту сторону провода называли фамилию.
   - А ты кто? - спрашивал Рыжов.
   Там отвечали.
   - Ах, кочегар? А я по твоему голосу решил, что ты замминистра.
   Те, кто были в кабинете или слышали крик Рыжова в коридоре,  улыбались:
"Наш дает!" Рыжов был "наш". И хотя он очень любил в  субботу  удирать  на
рыбалку, он кровью был спаян с этими крекингами, с этими людьми.
   Рыжов орал в цехе в свое удовольствие, грозил судом, и  преисподней,  и
лишением премии, но однажды  Алексей  обратил  его  внимание  на  какую-то
мелкую неисправность, и Рыжов надулся, несколько дней обходил Алексея, как
заразного. - Когда Алексей высказывал Рыжову свои технические соображения,
тот только покачивал  крупной  головой.  "Ох,  реконструкция!"  -  вздыхал
Рыжов, и это было похоже на проклятие.
   Сейчас решали,  с  чего  начинать  реконструкцию.  "Если  начинать",  -
поправлял Рыжов. Он все еще не определил своего отношения к реконструкции,
но знал, что лично ему эта реконструкция доставит много  хлопот.  Он  стал
проводить на заводе гораздо больше времени, чем обычно, и Алексей понимал,
что этот начальник цеха,  сидящий  в  своем  дощатом  кабинетике  на  фоне
спортивного кубка и колбы с водой, может оказаться тяжелым препятствием.
   Алексей составил докладную записку, где перечислил,  какое  потребуется
новое оборудование. Рыжов читал записку с  ужимками,  с  кряхтеньем:  "Ох,
реконструкция!" - и звал Скамейкина отводить душу.
   А Скамейкин, хитрый старик, тоже научился от своего начальника стонать:
"Ох, реконструкция!"
   Требования на новое оборудование были столь велики, что-Рыжов,  видимо,
не особенно верил в их реальность.
   - Директор не подпишет и не согласится. Это раз. А два - пока изготовят
это оборудование в Куйбышеве, рак свистнет. И Скамейкин станет  человеком.
Наше оборудование не в плане, ждать будем годика два. А может, и  не  надо
вовсе никакой этой реконструкции, как ты смотришь?  -  высказывался  Рыжов
перед Крессом.
   - Надо, - кротко и твердо говорил Кресс Рыжову, - надо.



12

   Алексей курил под плакатом  "Кури  только  здесь".  Дождь  шелестел  по
гравию дорожки, и пахло свежестью, нежными цветами лилового иван-чая и тем
сложным  химическим  запахом,  который  с  детства  нравился   Алексею   и
таинственно притягивал. Что взорвала, что недозволенное соединила  дерзкая
рука человека, отчего в результате запахло так, как в природе само по себе
никогда не пахнет?
   Алексей погасил папиросу, бросил на цементный пол,  затоптал  каблуком,
вздохнул,  закурил  новую.   Надо   курить   поменьше.   Сестра   не   раз
предупреждала: легкие, сердце. Алексей жадно затянулся.
   Послышался веселый голос Казакова:
   - Вот ты где! А я тебя  в  цехе  ищу.  Знаешь,  если  бы  ты  был  моим
подчиненным, я бы постарался от тебя отделаться. Больно ты как-то  паршиво
въедлив. Бедняга Рыжов тебя  боится.  -  Казаков  расхохотался.  -  Умора,
умора! Я был уверен, что Рыжов тебя замучит своим  криком  и  хамством,  а
теперь вижу, что ты его доконаешь. Своим таинственным  молчанием  и  своей
жуткой въедливостью. Он мужик простой, последнее время притих, не  острит,
не шумит, он тебя боится, вот что.  Надо  узнать:  может  быть,  он  и  на
рыбалку ездить перестал?
   Казакову очень нравилось представлять дело так,  что  Рыжов,  известный
своей строптивостью на весь завод, напуган Алексеем до смерти.
   - Зачем приехал, чего от тебя ждать? Ах, Рыжов, бедный парень!
   - Перестань, - улыбался Алексей.
   - Нет, действительно! - не унимался Казаков. - Иметь перед глазами твою
таинственную физиономию!
   - Завтра пойду к директору, - сказал Алексей, - никак  не  могу  с  ним
встретиться, то он в Москве, то где-то еще. Я всю  предварительную  работу
закончил.
   - Директор сегодня как раз из Москвы  вернулся.  Проталкивал  там  одно
дело. Еще не помню, чтобы он вернулся из  Москвы  ни  с  чем.  Что  значит
авторитет! И вид импозантный, что ни говори.
   Алексей вспомнил фигуру директора в столовой.
   - Похож на восточного  бога,  -  сказал  он,  -  как  его  там,  Вишну,
Кришну...
   Казаков изумился:
   - Неужели? А нам он кажется очень представительным. Кстати, знаешь, как
теперь называется площадь Ногина? - спросил Казаков.
   - Как?
   - "Площадь павших министерств". - Шуткой Казаков явно обрывал  разговор
о директоре.
   На следующий день Алексей сидел в приемной на  широком  черном  кожаном
диване с высокой спинкой и ждал директора завода.
   На этом же диване, развалясь, сидели шоферы  легковых  машин,  дразнили
друг друга, шумели и  смеялись:  "А  ты  химичишь  где  поближе!",  "А  ты
химичишь, чтобы квартиру переменить!" У шоферов  были  гладкие,  курортные
лица.
   Секретарша прикрикнула: "Ну, вы, химики, расшумелись, давайте потише!"
   Директор прошел мимо  Алексея,  обдав  его  запахом  одеколона:  видно,
только  что  побрился.  Он  смотрел  прямо  перед  собой,  ни  с  кем   не
поздоровался. Шоферы вскочили с дивана, вытянулись.
   Через несколько минут Алексей миновал  обитые  кожей  двойные  двери  и
вошел в кабинет, обставленный с казенной роскошью.
   Мягкий, приятный голос произнес: "Садитесь,  прошу",  -  и  директор  с
радушной улыбкой указал Алексею на кресло.
   Человек, сидевший за огромным письменным столом, ничем не был похож  на
того сурового бога, которого Алексей  несколько  раз  видел  в  инженерной
столовой. Здесь в свободной позе сидел приветливый  человек  средних  лет,
даже молодой, в безукоризненном  костюме  из  светлой  дорогой  материи  в
рубчик, в сверкающе-белой рубашке и улыбался, как гостеприимный хозяин.
   - Садитесь, садитесь. Вы давно с завода? Что слышно в  тех  краях?  Как
там Крептюков?
   - Теперь он директор завода гидрирования, - ответил Алексей.
   - Молодец! Хороший парень, люблю его. Как ваше самочувствие?
   Директор оказался осведомленным о  некоторых  событиях  жизни  Алексея.
Этим объяснялось радушие. Ал