такого человека, очень не хочется на него походить.
   "Нервный тип" продолжал скандалить, что очень не шло  к  его  красивому
лицу, к, его ярко-седой пряди волос, к его щеголеватой фигуре молодящегося
мужчины.
   Казаков ухмылялся. Рыжов сердился и что-то бормотал себе под нос, как в
опере, где каждый поет свое и ничего нельзя понять. Кресс  разговаривал  с
дежурным оператором. Митя с осуждением  смотрел  на  своего  начальника  и
пытался что-нибудь придумать, но ничего не придумывалось. Главный  механик
коллекционировал марки, - а что, если подарить ему альбом с  какими-нибудь
выдающимися марками... Митя предложил пойти посмотреть  на  коллектор  еще
раз.
   - Ты вообще молчи! - Главный механик считал Митю предателем.
   - Коллектор все же разумнее поменять, а  не  латать  старые  дыры,  все
равно рано или поздно придется, - опять сердясь, сказал Алексей.
   -  А?  А?  Что?  -  закричал  главный  механик,  посмотрел  на  мрачных
участников  реконструкции,  взвизгнул:  -  Безобразие!  -  и  выскочил  из
операторной.
   Алексей пошел в курилку, закурил и стал смотреть на дорогу.
   Мимо медленно шла черноволосая худенькая девушка в  спецовке  и  тащила
две железные плетеные корзины с бутылками,  сгибаясь  под  тяжестью  своей
безобидной на вид ноши. Пробоотборщица.  Только  что  она  собрала  пробы,
поднялась и спустилась по крутой лестнице резервуара  с  нефтепродуктом  и
возвращалась в лабораторию. В двух корзинах  шестнадцать  бутылок.  Сейчас
выглянуло осеннее солнце, она шла, не пряча лица. Летом ей было тяжело, но
не страшно, осенью тяжело, но терпимо, однако и зимой, в морозы  и  ветры,
когда пальцы примерзают к железным перилам, девушка точно так же совершала
свой путь.
   Когда Алексей  был  маленьким  мальчиком  в  очках,  которые  он  потом
выбросил в Волгу и проводил злым мальчишеским взглядом, он  страдал,  видя
лошадь, надрывающуюся от тяжести. Слезы закипали  у  него  на  глазах,  он
шептал: "Бандиты, бандиты" - о тех, кто не пожалел лошади.
   Несправедливость потрясала его, чужая боль была  страшнее  собственной.
"Чувствительный растет мальчик, - говорила Вера Алексеевна, -  трудно  ему
будет в жизни". Но чувствительность прошла, а душевность  стала  глубже  и
побуждала к активности.
   Завод прекрасен, это верно, но не  должно  быть  девушек-пробоотборщиц,
вечно простуженных, больных ревматизмом. На некоторых резервуарах лестницы
очень крутые, по ним трудно  взбираться  и  еще  труднее  спускаться,  они
находятся под углом в семьдесят градусов.  Мерцающая  серебряная  емкость,
огромная и легкая, такая красивая издали, может быть  коварной  и  роковой
для того, кто к  ней  приблизился.  Бывают  случаи,  когда  пробоотборщица
срывается и падает. Пытаясь задержать  падение,  она  хватается  рукой  за
скобы, крепящие лестницу, за острые  железные  угольники.  Это  судорожное
движение может стоить пальца. Искалеченная рука девушки -  страшная  плата
за экономию металла. Завод прекрасен, но он не должен иметь  таких  крутых
лестниц.
   Алексей бросил папиросу и вернулся в цех, не успокоившись. Резко сказал
Мите:
   - Надо менять коллектор, нечего дурака валять.
   Митя смолчал, решив, что Алексей сердится на него за упавшие короба. Он
еще никогда не видел инженера Изотова таким разгневанным.
   Главный механик еще в течение двух дней кричал, что коллектор менять не
надо, коллектор менять рано, его негде взять, надо  заказывать.  Запасного
нет, этот коллектор не простой, этот коллектор  золотой,  и  вообще  мы  с
вашей реконструкцией вылетим в трубу.  И  коллектора  не  дал.  Он  хорошо
запомнил совещание у директора.
   Ничего не оставалось, как ставить опоры.  Надо  было  заново  закрепить
короба, снять с Митиной души грех. И снова пускать установку.
   Результаты совещания у Терехова сказались не только в том, что  главный
механик отказал в новом коллекторе.  Начались  и  другие  неприятности.  В
совнархоз  было  послано  письмо,  подписанное  несколькими   рабочими   и
составленное неким инженером по фамилии Лямин. Алексей и  Казаков  в  этом
письме  обвинялись  в  том,  что  они  проводят  неправильную  техническую
политику. Основанием для обвинения был огромный расход катализатора. Лямин
считал себя специалистом по каталитическому крекингу и уже давно  бесился,
что его не взяли в компанию и реконструкцию проводили без него. Но  он  до
времени молчал. Тень неудовольствия, промелькнувшая на  лице  Терехова  во
время совещания, послужила для него знаком.
   Лямина Алексей раньше не знал, но слышал о нем много.  А  теперь  Лямин
стал появляться в  операторной  каталитического  крекинга,  хотя  ему  тут
абсолютно нечего было  делать.  Здоровался  и  с  улыбочкой  смотрел,  как
Алексей проверяет  показатели  во  время  пуска  установки.  Пуск  -  дело
длительное, шесть вахт пускают установку.
   Глядя  на  Лямина,  Алексей  поражался  бессмысленной  злобности  этого
человека. Кстати, теперь он стал попадаться  Алексею  на  глаза  буквально
всюду: на дороге, в столовой, на почте,  даже  в  галантерейном  магазине,
куда Алексей зашел купить носки.
   У  Алексея  выработалось  отношение  к  Лямину,  как  к  черной  кошке.
Перебежал дорогу, встретился, - значит, в цехе неприятные новости.
   Впрочем, неприятностей хватало без Лямина.
   У Лямина была маленькая  круглая  голова,  черные,  как  будто  мокрые,
волосы и рот с очень красными губами,  которые  он  все  время  облизывал,
высовывая кончик языка. Казалось, он ловит языком мух. К тому  же  у  него
был нервный тик.
   Лидия Сергеевна пыталась рассказать Алексею историю этого  человека.  У
Лидии Сергеевны выходило, что Лямин настоящий классический злодей, душа  у
него черного цвета. Сжил со свету двух жен, бьет мать и сестру, на  заводе
переходит из цеха в цех: всем гадит.  Самое  смешное,  что  здравомыслящий
Казаков тоже говорил; "Сук-кин сын, держись от него подальше".
   Механик Митя был одним из первых,  кто  примкнул  к  реконструкции.  Он
занимался приемкой оборудования вместе с Алексеем,  готовил  запчасти,  не
вылезал из мастерской и очень волновался.
   У Мити было трудное положение, потому что он  был  механик,  ремонтник,
несчастный человек. Он был помощником  главного  механика,  а  не  главным
механиком. И на Митю сыпались шишки с двух сторон - и от главного механика
и от цеха. Он не вылезал из неприятностей, но он их не боялся.
   - У меня своя логика, - говорил Митя, - своя принципиальность.
   Он считал, что реконструкция даст большой эффект, и  ради  этого  готов
был страдать.
   Каждый вечер Митя рассказывал своей жене Наде о делах. Больше всего она
любила слушать про его отношения с Рыжовым.
   - Ну, как твой Рыжов? Был у тебя сегодня с ним конфликт?  -  спрашивала
она.
   - Был. Он  мне  говорит  насчет  проводов  и  шлангов:  "Ты,  по-моему,
подсунул нам какую-то гадость". Я говорю: "Что у меня было, то я и дал". А
он мне: "Ты такой же делаешься, как твой начальник".
   - А ты что?
   - А я ничего. Посмотрел с презрением и смолчал.  Ему,  наверно,  стыдно
стало. Он говорит: "Ладно, я распоряжусь, чтобы отмеряли шланги и отрезали
нашу часть". А я говорю: "Только, ради бога, не  партизанничайте".  Потому
что Рыжов, знаешь, он не только свою часть отрежет, а раза в четыре больше
прихватит. Он в деле только одну сторону видит, свою  собственную,  одного
цеха, а всего завода не чувствует.
   - А ты чувствуешь? - спросила Надя.
   - Да! - горячо ответил Митя. -  Поэтому  я  так  за  эту  реконструкцию
крекинга переживаю. Подумаешь, неудачи. Без неудач удач не бывает.
   Мите было присуще живое ощущение  величественности  задачи,  которое  у
других притуплялось повседневными заботами, мелкими  нехватками  и  вечной
спешкой.



27

   В гостиницу к Алексею пришел Малинин с  женой  -  приглашать  в  гости.
Калисфения жеманно поздоровалась и села на стуле прямо, положила  руки  на
колени. Она была хорошенькая, молодая, с ярко-синими глазами,  с  лицом  и
повадками скандалистки. Малинин тоже сел, поругал погоду и, оглянувшись на
жену, заговорил о печи, которая в реконструкции  каталитического  крекинга
интересовала его больше всего.
   У Малинина было виноватое лицо, он страдал, что  затрудняет  Алексея  и
заставляет скучать Калю.
   Каля молча слушала.  Потом  вдруг  встала,  одернула  на  себе  красное
шерстяное платье с вышитыми карманами, откашлялась и сказала:
   - Интересные вы какие.
   - Калечка, - замирающим голосом позвал Малинин.
   Алексей рассмеялся.
   - А что случилось?
   - Первый раз встречаюсь с  таким  случаем,  -  не  посмотрев  на  мужа,
продолжала Каля. - Других забот у вас нет, ему одно  и  то  же  без  конца
объяснять. А он и рад, расселся тут.
   - Что городишь, что городишь... - проговорил Малинин и  обнял  Калю  за
плечи. - Идем лучше. Пригласи Алексея  Кондратьевича  к  нам  в  гости  на
завтра и идем.
   - Я-то приглашу, - ответила Каля, - очень даже  приглашу.  А  ты  опять
будешь про насосы и про печки говорить, мучить человека помрачение  мозгов
устраивать.
   - Не  пугай,  -  благодушно  усмехнулся  Малинин.  Он  прощал  жене  ее
скандальные выходки. - Мама моя будет очень рада.  Да  и  она,  -  Малинин
показал на жену, - хочет вас пригласить.
   - А я и приглашаю, - упрямо сказала Каля. - А правду говорить мне никто
запретить не может.
   - Извините нас, Алексей  Кондратьевич.  У  нас  характер  неважный.  До
свидания. Мы вас завтра ждем к себе, значит.
   "Тебя ничто не сокрушит, - подумал Алексей, - даже злая  жена  тебе  не
страшна".


   Мать Малинина,  высокая  седая  старуха,  до  бровей  повязанная  белым
платком, похожая на цыганку,  с  низким  голосом  и  блестящими,  черными,
насмешливыми  глазами,  рассказывала  Алексею  о  том,  как  она  работала
свинаркой на Дальнем Востоке, куда поехала на два года по вербовке.
   - Сын женился, свадьбу ему справила, завербовалась  и  уехала.  Все  же
больше пользы принесу,  чем  с  невесткой  лаяться.  Правильно,  сынок?  -
спросила она Малинина.
   Тот ответил серьезно:
   - С одной стороны.
   - Я, когда завербоваться решила, с братом пришла советоваться. А он мне
говорит: "Я тебе не советую, не рассоветую. Ты нонче из сундука, завтра из
сундука, в сундуке ведь дно есть". Глупый ты, думаю, в  моем  сундуке  уже
давно только дно и есть. Я говорю: "Фу, и поеду, помру - поплачешь  ведь".
И решилась и не жалела.
   Малинин погладил морщинистую темную руку матери.
   - Кушайте,  кушайте  лучше,  -  сказала  мать  Малинина.  -  Каля,  еще
грибочков гостю подложи. Эти грибы на базаре не  все  берут,  а  я  всегда
беру. Чистый гриб, не червивый.
   Алексея угощали  ватрушками,  котлетами,  квашеной  капустой,  жареными
грибами, пирогами.
   - Тогда пирога с картошкой попробуйте - самый хороший пирог.  И  выпьем
по рюмочке. Сын, наливай.
   Малинин с улыбкой посмотрел на мать и налил рюмки.
   - Ну, сыновья, - старуха посмотрела на сына и  на  Алексея,  -  за  ваш
труд.
   Старуха чокнулась с  Алексеем,  и  Каля,  раскрасневшаяся,  в  шелковом
платье, с завитыми волосами, тоже со всеми чокнулась. Было видно, что Каля
решила этот вечер держать себя как можно лучше.
   Она все время повторяла:
   - Кушайте лучше, пейте больше.
   Старуха рассказывала:
   - Нас было четыре  подсобницы.  Мы  сделали  себе  одинаковые  ситцевые
татьянки. Идем как инкубаторки. Люди на нас смотрят. Интересная жизнь была
у нас на Южном Сахалине.
   "Вон куда тебя, старую, носило", - подумал Алексей.
   - В одно прекрасное время директор мне говорит: "Завтра,  Мария,  будем
свиней принимать". Я молчу, соглашаюсь. Ладно. Приняла я свиней. Дали  мне
свинарник на горе. И я со свиньями одна. Целый  день  в  кормоварке  варю,
стужу, кормлю свинюшек. Там крупа гаолян была, похожа  на  гречку,  но  не
гречка. Свиньи ее любили. Одна свиноматка у меня, Волга,  такая  капризная
была. Однажды я пошла на выходной. Меня  заменила  свинарка,  тоже  Мария,
Маша. Я ее предупредила, что Волга капризная.  А  эта  Мария  стала  Волгу
кормить, принесла поросят и  на  Волгу  закричала.  Волга  ее  за  ноги  и
схватила. Поросята маленькие, как дожжик. А Волга, как тигр,  кидается  на
всех и никого не пускает. За мной поехали.  "Твоя  Волга  всех  грызет,  и
поросят не дает, и шайку не дает брать". Со свиньей  не  сладятся.  Я  той
Марии говорю: "Я,  Маша,  тебе  предупреждение  давала  -  потише  с  ней,
поласковее". Сама открываю дверь; "Волга, милая, да ты  что?  Что,  милая?
Тебя обидели, моя милая?" А Волга ко мне прямо встала  и  рассказывает,  и
рассказывает, не знает, как ей жаловаться. И жалуется.
   - Кушайте лучше, пейте больше, - сказала Каля.
   - Мама, вы расскажите, какие вы записки начальнику  писали,  -  сказал,
смеясь, Малинин.
   -  Записки  обыкновенные.  Сейчас  расскажу.  Было  это   сразу   после
октябрьских. Корма у нас были сочные, в ямах  зарыты,  но  по  ту  сторону
реки, а мы по эту. Я наказываю, требую, чтоб корма дали. Кормов не  везут.
Директор подсобного хозяйства все, говорят, пьяный. Ага, они там  пьют,  я
заливаюсь, плачу, к свиньям хоть  не  ходи.  Скот  хочет  кушать,  скотину
жалко, не показываешься ей прямо на глаза. Я  сажусь,  пишу  записку.  Вы,
мол, откройте глаза, вы все никак с рюмочкой не расстанетесь. И матом  как
заверну. Вам праздники. Вы все чеканитесь. А у меня все пропадет. В  честь
чего у меня свиньи худеть будут из-за  вашего  пьянства?  Возчику  записку
отдала. Рассказывали мне, директор прочитал, сидит, улыбается:  Огороднице
дал почитать. На другой день и постилка, и корма  сочные,  и  селедка  нам
списана. Дня три возили. А директор глаз не кажет. Я к нему пошла и стою у
порожка в конторе, поздравствовалась. Он мне: "Мария, проходи, садись".  Я
иду, как будто вроде виновата. "Как дела?" - спрашивает директор.  "Все  у
меня хорошо. Накормили. Утеплили. Только жду  милицию".  Директор:  "А  за
что?" Я говорю: "За хулиганские  письма".  А  он  смеется.  Да,  любила  я
свинюшек. Выйду, покричу - они со  всех  сторон  ко  мне,  беленькие,  как
дожжик.
   - Маму за ее дела орденом наградили, - сказал Малинин.
   - Больше ни слова, ни полслова не скажу, - старуха засмеялась, -  а  то
гость уйдет, и меня потом дети прорабатывать начнут.  Скажут,  что  я  как
комар "кум-кум". Знаете, как комары бундят? Как кумовья,  их  кумовьями  и
зовут. Кум-кум-кум.
   - Когда я так говорил про вас, мама? - спросил Малинин. - Хоть когда?
   Сыновняя почтительность была приятна старухе. Она сказала:
   - В кого у меня сын такой солидный, даже не понимаю. Я  всегда  цыганка
была, меня чернавкой звали, муж покойный тоже смугловатый был, а  сын  вон
чуть не рыжий.
   - Он не рыжий, - вставила Каля со своей обычной  запальчивостью,  -  вы
рыжих не видали.
   - Ну, выпьем за успех реконструкции, - сказал Малинин.


   Наконец установка стала работать  вдвое  производительнее,  чем  в  тот
день, когда  Алексей  вместе  с  Казаковым  и  маленьким  Крессом  впервые
остановился перед щитом приборов.
   И вдруг товарищи Алексея, работники установки  и  сам  Алексей  ощутили
неожиданное и  непонятное  даже  ликование.  Непонятное  потому,  что  все
относились к этой затянувшейся работе как к чему-то совершенно обыденному.
Слово "реконструкция" не было праздничным, но, когда  она  стала  видимой,
когда цифра, показывающая, сколько установка  берет  теперь  сырья,  стала
популярной,  повторяемой  в  цехе,  в  дирекции,  в  других  цехах,  вдруг
почувствовалась в воздухе удача, успех, завершение труда.
   В операторную приходили какие-то  женщины,  рабочие  из  других  цехов,
спрашивали: "Сколько?" Узнав сколько, восклицали: "Ого! Поздравляем!" -  и
уходили.  Митя  забегал,  смотрел  "сколько".   Зашел   Баженов,   спросил
"сколько".  Главный  технолог  привел  зарубежную  делегацию.  Обычно   на
каталитический крекинг иностранцев водили  только  на  этажерку,  показать
завод с высоты, а тут привели в операторную. Работники цеха, даже те,  кто
ворчал, сидя несколько месяцев  на  одной  тарифной  ставке,  без  премии,
гордились и радовались.
   Дело сделано. Достигнута  самая  высокая  в  стране  производительность
каталитического крекинга такого типа, как этот.  Алексея  поздравляли,  он
ходил,  улыбался  и  удивлялся  тому,   что   результат   оказался   таким
праздничным.  Рыжов  говорил:  "Надо  выпить  по  такому   случаю".   Митя
оттопыривал губы и всем длинно рассказывал, какие были ошибки, как Алексей
Кондратьевич пленился коварной картинкой с  вводом  сырья  и  как  он  сам
опростоволосился с коробами. Сейчас все выглядело смешно и легко;  Малинин
сиял и думал про себя, что еще он сделал бы. У  него  был  готов  обширный
план, но он пока помалкивал, только говорил Алексею: "Оставайтесь у нас, у
нас лучше".
   Кресса не было видно, он был из тех людей, которые, когда  все  хорошо,
исчезают.
   Казаков  потирал  руки,  острил,  подолгу  сидел  в  цехе,  наслаждаясь
победой, и тоже говорил; "Надо отметить".


   И еще раз пришлось пойти к Терехову. И еще раз Алексей  пошел.  Слишком
значительно было дело, которое он  делал,  и  близки  стали  люди,  в  нем
участвовавшие.  Надо"  было  доложить  о   завершении   реконструкции,   о
результатах.
   Терехов разговаривал по селектору. Перед ним на стуле  сидела  женщина,
мяла в руках кружевной платочек.
   Терехов кивнул Алексею, сам продолжал  разговор  но  селектору.  Сказал
кому-то:
   - Давай пятую марку.
   Кто-то ответил:
   - Я буду стараться.
   -  Старайся,  а  то  я  тебе  план  переменю,  -  засмеялся  Терехов  и
выключился, передвинул рычажок на щитке, обратился к женщине: - Еще что?
   - Значит, чехлы в больницу,  формочки  для  наших  сестер,  -  плачущим
голосом стала перечислять женщина.
   Терехов подписал листок, который женщина ловким движением подхватила со
стола.
   - Приеду в больницу, если не увижу... - пригрозил Терехов.
   - Да что вы, Андрей Николаевич! А остальное, значит,  нет?  -  спросила
женщина.
   - Нет! Вы, в детской больнице,  им  лучше  костюмчики  купите,  оденьте
детей, а пыль в глаза нечего пускать.
   Женщина ушла. Терехов вздохнул, сказал в пространство:
   - Все тянут деньги, это ужас.
   Прятал глаза, не смотрел на Алексея.
   На селекторе зажглась лампочка. Терехов сказал в микрофон:
   - Прачечная стоила около миллиона, я требую, чтобы операторы являлись в
выстиранных свежих комбинезонах.
   И выключил микрофон.
   Вошел Казаков, пожаловался на затяжку с факелом.
   - А у тебя бриз, мой дорогой. Ты можешь этим бризом...
   - С факелом надо им пообещать, - сказал Казаков насмешливо.
   - Пообещай, - сказал Терехов  и  обратился  одновременно  к  Алексею  и
Казакову: - Слушаю.
   Алексей сказал коротко, что все  в  порядке,  производительность  одной
установки  каталитического  крекинга  повышена  вдвое.  Надо   премировать
коллектив цеха  и  довести  результаты  реконструкции  до  сведения  всего
завода. Казаков предложил созвать всех старших операторов, то есть  людей,
которых это непосредственно касается. И созвать техническое совещание.
   Терехов поднялся, стал говорить стоя.
   - Нет! Не так! Открытое партийное собрание. Собрать всех рабочих, чтобы
знали. Устроить заседание научного общества  совместно  с  представителями
московского института, то есть с  товарищем  Изотовым.  Дать  сообщение  в
газету. А материальное поощрение - это  уже  дело  второстепенное.  Важно,
чтобы знали рабочие и инженеры, потому что мы будем перестраивать и другие
установки. Надо, чтобы знали все.
   Алексей хотел одного: закрепить результаты и по примеру этой  установки
переделать остальные. У него была инженерная задача. Терехов хотел громкой
победы.  Эта  реконструкция  велась  не  по  указанию  сверху,  она   была
проявлением инициативы, родилась в недрах  цеха,  пусть  об  этом  узнают,
говорил он. Борьба  за  повышение  производительности  -  величайшая  наша
задача, говорил он.
   Еще н