состоянии  заниматься  технологией.  Восьми   часов   не   хватает,   надо
восемнадцать, потому что директор и главный  инженер  стараются  взять  на
себя всю ношу. А это и неправильно. Я был в Америке до войны, там на  один
завод пригласили крупнейшего специалиста на должность  главного  инженера.
Этот мистер приходил на завод два раза в неделю. Ему дали домик,  садик  с
розами и за то, что он сидит у себя, нюхает розы, ему  положили  приличное
жалованье, и только в сложных случаях обращаются за советом. При  этом  на
заводе осваивают новую технику, новые процессы...
   - Эх ты, низкопоклонник, - шутливо сказал Андрей Николаевич и  погрозил
пальцем, - ты это у меня брось! Правда, Тасенька?
   Тасенька проговорила что-то невнятное.
   - Что же мы стоим, товарищи, идемте, нас ждут.
   Тася вопросительно посмотрела на Терехова.
   - Недалеко, рядышком, вон в том  большом  доме.  Там  несколько  старых
друзей собрались, боевые ребята, тебе понравятся. У нас, понимаешь,  нечто
вроде юбилея. Мы решили собраться частным  порядком.  А  квартира  эта,  -
Терехов рассмеялся, -  эта,  понимаешь,  квартира  нашего  зампредседателя
совнархоза. Он  теперь,  бедняга,  у  нас  живет,  а  квартира  пустует  -
временно, конечно.
   Угадывалось едва заметное злорадство в этом сочувствии. Тася пристально
исподлобья посмотрела на Терехова. Он понял ее взгляд и ответил с вызовом,
прикрытым все той же шутливостью:
   - Я всегда презирал людей, которые  цепляются  за  московские  комнаты,
сидят здесь,  бумаги  перебирают,  бумаги  пишут,  и  никаким,  понимаешь,
дьяволом их отсюда не вытолкнешь. А  жизни  на  просторе  боятся.  Химики,
называется!
   В большой комнате со следами заброшенности, с распахнутыми  окнами,  не
уничтожившими зимнего нежилого запаха, за столом  сидело  четверо  мужчин.
Они шумно и нетерпеливо приветствовали вошедших:  "Наконец-то!",  "Где  вы
пропадали?", "Налить всем штрафную!" Здесь пили и веселились мужчины.
   Литровая банка с черной икрой стояла в центре  стола,  на  блюде  горой
лежала привезенная  издалека  медово-коричневая  вобла,  бутылки  коньяка,
водка, сухое вино. Ножи и вилки были положены на подносе  навалом,  как  в
столовых самообслуживания.
   После недлинной церемонии знакомства, когда Тася особенно почувствовала
неуместность своего прихода сюда, Терехов сказал:
   - Тасенька, пробуй воблу и икру, ты такой никогда не ела, это  Вячеслав
Игнатьевич с Эмбы привез.
   Вячеслав Игнатьевич, сухощавый  человек  с  бледным  добрым  лицом,  на
котором выделялись брови-щетки, ловкими маленькими руками стал выкладывать
черную икру из банки на тарелку Тасе.
   - Уж ты молчи, - сказал Вячеслав Игнатьевич, - ты молчи.
   - Все вы хороши, - сказал очень толстый человек. Он, видимо,  изнемогал
от жары, хотя в квартире было прохладно. Толстяк сидел без пиджака  и  все
оглядывался на Тасю, как будто никак не  мог  решить,  надо  ему  надевать
пиджак или можно не надевать.
   Все  за  столом  казались  смущенными,   кроме   рыжеволосого   Германа
Ивановича, который пришел вместе с  Тасей  и  Тереховым.  Герман  Иванович
прохаживался вокруг стола, потирал веснушчатые руки и  крякал,  показывая,
что он намерен плотно закусить.
   - Я знаете откуда недавно прибыл? - обратился он к Тасе. -  Есть  такое
место - порт Тикси, Париж Арктики.  Вот  когда  поживешь  в  этом  Париже,
начинаешь ценить все другие  места,  в  особенности  Москву.  Да,  знаете,
Тася... Тася...
   - Таисия Ивановна.
   - Дай человеку закусить, - сказал Андрей  Николаевич.  -  Тасенька,  не
слушай его, болтуна.
   - Д-да-а, - вздохнул Вячеслав Игнатьевич и пошевелил бровями-щетками, -
а все ж таки мой климат зверский, как хотите.
   - Ты все плачешься, все плачешься, - сказал толстяк, - тебе хуже всех.
   - Нет, тебе хуже, - язвительно сказал Вячеслав  Игнатьевич  и  вздернул
брови-щетки.
   - У меня точно так же, - закричал толстяк. - Только ты всегда  любимчик
был в главке, придешь, начинаешь плакать: ах я бедный, ах я отдаленный.  А
я такой же бедный и такой же отдаленный.
   - Ты куркуль, вот ты кто, - сказал Вячеслав Игнатьевич.
   Польщенный,  как  будто  ему  сказали  комплимент,  толстяк  захохотал.
Нахохотавшись, спросил:
   - Почему это я куркуль, дорогие товарищи? Интересно знать, а?
   Вячеслав Игнатьевич сказал, обращаясь ко всем:
   - От он прижимистый. У него и главный механик  такой.  У  него  главный
механик лопаты на чердаке спрятал и забыл... спрятал и забыл...
   Толстяк, довольный, хохотал.
   - Конечно, нам приходится прятать да припасать, не то  что  тебе...  Ты
поноешь в обкоме, тебе и дадут. Ты такой - одень меня, укрой меня, а  усну
я сам. А я, товарищи, в таких же условиях нахожусь, только меня  никто  не
жалеет...
   - Ты мне скажи, у тебя трава растет? - с каким-то особенным  выражением
лица проникновенно спросил Вячеслав Игнатьевич.
   - Ну, растет, - ответил толстяк, глядя на  окружающих  так,  как  будто
этот ответ был неслыханно остроумным, и повторил: - Ну, растет.
   - Вот то-то, что у тебя трава растет, а у меня не растет, - с печальным
торжеством  объявил  Вячеслав  Игнатьевич  и  рассмеялся,  что  так  ловко
посрамил товарища. На самом деле, какое могло быть сравнение, когда в  его
местах всю траву выжигает, а у толстяка поля и луга вокруг цветут.
   Они еще некоторое время препирались - "у тебя трава растет, а у меня не
растет" - под дружный смех присутствующих.
   - Ты любимчик в главке!
   - А ты куркуль, ох куркуль, ты мне какие трубы  послал,  когда  я  тебя
попросил?
   Толстяк победоносно оглядел стол.
   - А что же вы думаете, дорогие товарищи, что я  хуже  себе  оставлю,  а
лучше соседу пошлю, что я такой глупый, по-вашему? Что я идиот? На кого ни
доведись...
   - Тебя за прижимистость небось с  ярославского-то  завода  и  сняли!  -
Нанеся  противнику  такой  удар,  Вячеслав  Игнатьевич  принялся  усиленно
потчевать Тасю икрой.
   - Его не снимали, а культурно передвинули, - сказал Андрей Николаевич.
   Все смеялись, и Тася смеялась, два директора продолжали переругиваться.
Герман Иванович принял участие в этом споре, высказавшись  в  том  смысле,
что теперь плохо и тому и другому: "совнархоз не  главк",  "от  совнархоза
лопаты на чердаке не спрячешь".
   Терехов смеялся своим  обаятельным  мальчишеским  смехом,  но  в  споре
участия не принимал. Те двое от всего сердца ругали друг друга и хохотали.
   Раздался звонок, вошел еще  гость,  в  украинской  расшитой  рубашке  и
высоких сапогах, бритоголовый, с дубленым морщинистым лицом,  сказал  "мое
почтение" и остановился в дверях.
   - Садись, садись с нами, Дмитрич, - пригласил  его  толстяк,  -  выпей,
расскажи, что видел.
   - Ну, я все обошел, - сообщил вновь  пришедший  и  сел  возле  толстого
директора. - Все как есть.
   - Ну и какое твое впечатление? - спросил Терехов и шепнул Тасе:  -  Это
его рабочий-ремонтник, - Терехов кивнул на толстого директора,  -  он  его
привез как передовика. Вообще старый хороший рабочий.
   - Я так скажу, Никанор Ильич, не лучше нашего. Я все обошел. И  как  же
они  чистят  трубы?  Как  при   царе   Иване.   Колпаки   сымают   руками,
теплообменники сымают руками.
   - Да ну? - Довольный, толстяк покатился со смеху.
   - Он на подмосковный завод ездил, по обмену опытом, - негромко  пояснил
Тасе Терехов.
   - Не верите! В этом-то деле я петрю. - Рабочий постучал себя по лбу.  -
Вальцовка, правда, у них электрическая.
   - Ну и что? - спросил его директор.
   - Фасону много, а так-то хуже нашего.
   - Чем же?
   - Ключи сами делают. Откуют шестигранник, приварят ручку - вот  тебе  и
ключ.
   - Да бу-удет тебе...
   - Не верите! Видимости очень много. У нас так  не  особо  форсисто,  но
порядку больше. Верно, Никанор Ильич.
   - Вот лесть неприкрытая, - засмеялся Терехов, - а, Дмитрич?
   - Не лесть, - с достоинством отозвался  Дмитрич,  -  ничего  подобного,
Андрей Николаевич. Мне ребята московские говорят: иди выруби прокладку;  а
я говорю: а я кувалду твою взял бы и закинул. Инструмент - первое дело.
   - Митричу штрафную, - сказал его директор.
   Дмитрич выпил, закусил парниковым розовым помидором.
   - Мы с  Митричем  скоро  тридцать  лет  вместе  на  заводах  на  разных
работаем, где только не побывали... Он вот знает, какой я директор...
   - Упрямый бамбук! - сказал Вячеслав  Игнатьевич,  светясь  простодушной
наигранной улыбкой. - Вот какой ты директор, я знаю, спросите меня.
   Ему хотелось продолжать игру. Все дружно засмеялись.
   - Но резервы мощности они вскрывают, это надо отдать, - сказал Дмитрич,
все продолжая о подмосковном крекинг-заводе, - и  автоматикой  занимаются,
это от них не отымешь.
   - У нас сейчас очень  много  талых  вод,  -  задумчиво  сказал  толстый
директор, обращаясь ко всем и ни к кому.
   -  Такой  сегодня  год,  уж  Урал  -  ручей,  воробей  перейдет,  а  на
одиннадцать метров поднималась вода, - поддержал разговор Дмитрич.
   Терехов шепнул Тасе:
   - Не скучай.
   Но она не скучала. Андрей Николаевич был рядом  с  нею,  она  не  могла
скучать, не имела права. А до остальных ей нет дела.
   Андрей Николаевич спросил у нее:
   - Что новенького в театрах столицы?
   - Когда я жил в Сибири, то там приезжающие артисты обязательно  считают
своим долгом петь про священный Байкал, - сказал  Никанор  Ильич,  толстый
директор.
   - А в Башкирию когда приезжают,  исполняют  танец  с  саблями,  это  уж
обязательно, это для Башкирии главный номер, - засмеялся Герман Иванович.
   - Я должен быть рядом, - шепнул ей на ухо Терехов, - я люблю тебя.
   Тася залилась краской, оглянулась, не  слышал  ли  кто,  но  за  столом
шумели и смеялись.
   - Ох,  интересно  у  нас  там  жизнь  протекала!  -  Дмитрич  вспоминал
строительство завода в Орске.
   - ...Есть инженер-проектировщик, а есть инженер-копировщик.
   - Флаг висит - душа на месте, - сказал  Дмитрич,  наливая  себе  стопку
водки. Он и его директор пили водку, остальные - вино и коньяк.
   - Кто он?  -  спросила  Тася  у  Терехова,  показывая  на  улыбавшегося
курчавого человека.
   - Русаков; директор одного института на Урале.
   - А тот? - Тася показала глазами на молчаливого гостя.
   - А-а, - Терехов засмеялся, - тоже  директор  одного  завода.  Знаменит
тем, что в любых условиях, в любое время дня  и,  разумеется,  ночи  может
спать. Может сидя спать, может стоя спать, такой вот парень. Я уверен, что
он и сейчас больше спят, нежели бодрствует. Беляев, ты спишь?
   Беляев посмотрел на Терехова сонными глазами и спросил неожиданно:
   - Споем?
   - У него потрясающий голос, - шепнул Терехов.
   И началось пение. Беляев высоким сильным голосом пел арии  из  опер,  и
все сходились на мнении, что  он  родился  оперным  певцом.  Дмитрич  тоже
оказался певцом, действительно прекрасным, пел русские народные  песни.  У
него был небольшой голос, и была в нем  неправильность,  голос  как  будто
надтреснутый,  по-стариковски  дребезжащий,  но   пел   Дмитрич   приятно,
особенно, по-своему, пел с убеждением, что песней все можно  высказать:  и
любовь, и веселье, и тоску.
   Однако Беляев  со  своим  серьезным  классическим  репертуаром  оттирал
Дмитрича на задний план. Песни Дмитрича трогали только толстого  директора
и Тасю. Ей казалось, что такого задушевного пения она никогда не слышала.
   Терехов был в восторге от Беляева и восклицал:
   - Ну как поет! Ну как поет, подлец! За такое пение...
   Не придумав, что можно сделать  за  такое  пение,  он  махнул  мясистой
рукой:
   - Спой еще, друг, просим, просим!
   Все просили, и Беляев продолжал петь арии. Потом стали  петь  хором,  и
тоже пели очень долго.
   - Убежим, - шепнул Тасе Терехов, потом просительно добавил:  -  Немного
погодя.
   Было видно, что ему не хочется уходить от  компании.  А  "убежим"  было
просто шутливым словом, которое они часто употребляли  раньше,  когда  оно
так много значило.
   Стали  вставать  из-за  стола,  звонить  по  телефону,  и  начался  тот
беспорядок, который бывает, когда гости уже сыты и пьяны,  но  расходиться
не хотят. Кто-то бренчал на рояле "Подмосковные вечера", кто-то отстукивал
сиротливо одним пальцем пьяного "чижика-пыжика". Зашумела вода  в  ванной,
как будто там стали мыться, два директора опять заспорили, но уже им  было
лень спорить, и они замолчали. Дмитрич похрапывал на диване.
   "Директор одного института"  Русаков  упорно  дозванивался  кому-то  по
телефону, уговаривал приехать и улыбался телефонной трубке так же  ласково
и одобрительно, как только что улыбался Тасе.
   - Как я живу без тебя, не  понимаю,  -  произнес  негромко  Терехов,  и
впервые Тася вдруг остро ощутила пустоту  этих  слов,  овеянных  коньячным
дыханием.
   - Тасенька, что с тобой сегодня? - спросил  Андрей  Николаевич,  и  его
разгоряченное лицо вдруг стало очень грустным. - Всегда ты  улыбаешься,  а
сегодня... Что с тобой сегодня? Знаешь, когда я думаю о тебе, прежде всего
вспоминаю твою улыбку, потом глаза... потом все. Но главное - твою улыбку.
Немедленно улыбнись.
   Тася знала, что для  Терехова  она  существует  выдуманная,  легкая,  с
золотым характером, веселая. "Ты золотая. У тебя золотые волосы и  золотой
характер". Молодая, безответная. Выдуманная была еще моложе, еще глупее.
   "Никогда ничего не попросит, не потребует,  не  скажет",  -  восхищался
Андрей Николаевич, и она ничего не просила, не требовала и не говорила.
   "Спасибо тебе за то, что ты все понимаешь  и  молчишь",  -  говорил  ей
иногда Андрей Николаевич, и слова эти трогали Тасю.
   Она любила Андрея Николаевича и хотела  только  одного  -  быть  с  ним
рядом. Она призывала на его голову несчастья, чтобы разделить их с  ним  и
облегчить их ему. Мечтала, чтобы его сняли с  его  грандиозного  завода  и
послали куда-нибудь далеко, в самую глушь, на рядовую работу. Может  быть,
думала Тася,  его  жена  не  захочет  поехать  с  ним,  дорожа  квартирой,
благополучием. Она мечтала о бараке без электрического  света,  о  снежных
заносах, о бездорожье. Пусть бы не было еды,  крыши  над  головой,  денег,
только жить вместе, заботиться о  нем,  выносить  его  плохое  настроение,
помогать ему во всем... Ничего не будет, она  понимала.  Ничего  не  может
быть.
   - Спой твою песенку, - попросил Андрей Николаевич, - тогда я увижу, что
ничего не случилось и ты еще любишь меня хоть немножко.
   Тася покачала головой.
   - Прошу тебя, Тасенька, здесь все нефтяники, им очень  понравится  твоя
песенка.
   - Нет, нет.
   Тася измученно улыбнулась: "Я тебе одному  потом  спою!"  Песенка  была
веселая, в ней были такие слова: "Не страшны, не  страшны  нам  пожары,  а
страшна паника при пожарах". В слове "паника" ударение было  на  последнем
слоге.
   Тася вдруг совершенно отчетливо ощутила, что все кончено.  Подумала  об
этом с глубоким отчаянием, но спокойно, потому что это  было  ее  решение,
выстраданное и окончательное.
   Русаков продолжал звонить по телефону. Он держал перед собой  раскрытую
растрепанную записную книжку.
   Терехов посмеивался, прислушиваясь к его переговорам. Доносились слова:
"Возьмите такси, девочки, это близко". Он звал каких-то женщин приехать.
   Вскоре  раздался  звонок.  Русаков  бросился  встречать   гостей.   Его
переговоры увенчались успехом. Из прихожей  доносились  смеющиеся  женские
голоса.
   Держа двух женщин под руки, Русаков вернулся в столовую. Тася  ожидала,
что войдут вульгарные,  крикливые,  накрашенные  женщины  с  папиросами  в
зубах. Но вошли две молоденькие женщины, одна с университетским значком на
строгом черном платье. Русаков представил их коротко - Люка  и  Зоя.  Люка
была брюнетка с темно-синими волосами, заплетенными в тугие  косы,  у  нее
был ярко выраженный азиатский тип лица. Она оглядела присутствующих и села
на стул прямо, сложив смуглые руки на коленях. Ей могло быть и тридцать  и
двадцать лет.  Вторая,  Зоя,  была  рослая  красавица  с  пышными,  высоко
причесанными пепельными волосами, с  огромными  серо-зелеными  глазами  на
нежном, безупречно красивом лице. Сев на стул, она закинула ногу на ногу -
у нее были длинные худые ноги - и лениво проговорила:
   - Я голодная.
   Русаков засуетился, предлагая закуски. Андрей Николаевич  протянул  Зое
банку с остатками икры. Зоя плотно поела и выпила, потом сказала:
   - Хочу курить.
   Андрей Николаевич вытащил портсигар.
   Зоя сперва  посмотрела  на  Терехова,  потом  на  раскрытый  портсигар,
качнула пушистыми волосами и обратилась к Русакову:
   - Принесите мое пальто.
   - Слушаюсь, Зоечка.
   Он принес большое каракулевое пальто, Зоя вынула из кармана сигареты.
   - Муж приучил меня курить только эти. Другие не могу.
   Русаков очень суетился вокруг Зои, но она явно  обратила  благосклонное
внимание на Терехова. К нему протягивала руку с  погасшей  сигаретой,  ему
два раза напомнила  о  своем  муже,  находящемся  сейчас  на  Севере,  ему
предложила с нею выпить. Терехов налил себе рюмку сухого вина, сказал:
   - За красивых женщин.
   Тася с изумлением смотрела на Терехова. Как он будет вести себя дальше?
   Терехов чокнулся с Зоей, сказал: "У нас пьют до дна". Она ответила:  "У
нас тоже". До дна пила и вторая гостья, Люка.
   Андрей Николаевич налил себе вторую рюмку, дотронулся до Тасиной  руки:
"А теперь за тебя, за самую красивую".
   Директор-толстяк  с  Дмитричем  ушли  до   прихода   женщин.   Вячеслав
Игнатьевич тоже откланялся. Гость с голосом оперного певца спал в  спальне
отсутствующих хозяев квартиры.
   Герман Иванович подсел к  Люке.  Они  оживленно  и  тепло,  как  старые
друзья, стали говорить о магазинах. "Любовь к  магазинам  сближает",  -  с
грустной иронией подумала Тася.
   Зоя  расспрашивала  Андрея  Николаевича  о  заводе,  о  том,  есть   ли
поблизости река.
   - Нефтеперерабатывающий завод не  может  без  реки,  -  отвечал  Андрей
Николаевич, и в его голосе звучали знакомые Тасе нотки  восхищения,  когда
он говорил о своем заводе. Эту черту  Тася  особенно  любила  в  Терехове.
Какими бы громкими словами ни говорил Андрей Николаевич  о  заводе  или  о
химической промышленности, его пафос был всегда искренен.
   Зоя внимательно и серьезно слушала, что говорил ей  Андрей  Николаевич,
слегка покачивая ногой в узкой туфле. Она производила впечатление  немного
ленивой, неповоротливой и  даже  мечтательной  женщины.  Она  то  отдавала
короткие  капризные   команды:   "хочу   курить",   "откройте   форточку",
"быстренько попить", то разговаривала дремотным, ленивым  голосом,  сидела
развалясь, размагниченная, и только по случайным,  быстрым,  настороженным
взглядам, которые она исподтишка бросала  на  Тасю,  было  ясно,  что  она
вполне мобилизована, а все это небрежное и  ленивое  лишь  манера  держать
себя, кокетство.
   - Сколько вам лет? - спросил Терехов.
   - Двадцать два, - ответила Зоя, - я в семнадцать лет вышла замуж.
   - Черт возьми, - с восторгом сказал Русанов.
   - Ну хорошо, - сказал Андрей Николаевич тоном, каким продолжают начатый
разговор, - ну хорошо, а скажите-ка мне, что у нас завтра за день?
   - Не знаю, - ответила Зоя.
   - Завтра что? Завтра воскресенье, никто не работает, - продолжал Андрей
Николаевич.
   - Разве завтра воскресенье? Я даже не знала. - Голос Зои был ленивым  и
сонным.
   - Теперь вы знаете.
   - Теперь знаю, ну и что?
   - У меня предложение, - весело объявил  Андрей  Николаевич,  -  давайте
завтра, в этом составе, в Химки.
   У Андрея Николаевича было веселое лицо, его веселые глаза  смотрели  на
нее, на Зою, на всех. Он веселился.
   - А что нам мешает? - спросил Терехов. - Тасенька, твое мнение.
   - В Химки, - протянула Зоя.
   - Я из вас самый молодой, - сказал Андрей Николаевич, налил себе  рюмку
вина и выпил за красоту, ради которой мужчины совершали и будут  совершать
безумства.
   - Надо вызвать такси, - сказал Русаков.
   - Придется, - согласился Андрей Николаевич. -  А  может  быть,  пешком?
Когда я был