ь... И ты и вы, барышня... Да чего ж вы не присаживаетесь?
   Клавдия Ивановна повернулась и, не сказав ни слова, вышла. На улице она
говорила с Тасей  о  посторонних  вещах,  но  глаза  ее,  круглые,  всегда
печальные глаза, были негодующими. Тася думала: "Вот настоящий человек,  а
та уже не человек. Душа распалась, и человек кончен".
   - Если вы про сестру мою думаете, то не думайте  нисколько,  -  сказала
Клавдия Ивановна. - Она не стоит того, чтоб об ней  думали,  и  я  об  ней
больше уже думать кончаю. Потеряла  она  себя  окончательно.  Она  мне  не
сестра. Мне Люся больше сестра.
   - А детишки хорошие. - Тася вспомнила соломенные  головки  ребятишек  в
избе.
   - Я их постараюсь по суду себе забрать, а если не  отдадут,  я  им  все
равно вырастать помогу. Встанут на ноги и без нее.
   ...Встретившись  на  улице  с  Тереховым,  Тася  рассказала  ему,   что
произошло. Но на него  это  не  произвело  впечатления.  Он  больше  всего
удивился, что она поехала ночью в деревню.
   - Значит, поехала ребятишек спасать? А между  прочим,  если  бы  толком
объяснила, в чем дело, я бы туда дозвонился и вообще ехать не пришлось бы.
   - Не в этом дело, -  попыталась  объяснить  Тася.  -  Какое  это  имеет
значение, поехала я или нет? Я  о  другом  говорю,  об  этой  женщине,  ты
подумай.
   Она старалась растолковать Терехову, как  поразил  ее  душевный  распад
человека. Что-то тревожное для нее самой было в этой истории. Терехова все
это не трогало.
   - Я тебе, моя  дорогая  девочка,  таких  историй  могу  сколько  хочешь
рассказать, и еще похлестче. Что такого особенного? Пьяная баба  с  кем-то
там путается. Ребятишек, конечно,  жалко.  Но  ничего,  вырастут  не  хуже
других. Ты слишком впечатлительна.
   Тася покачала головой: он не понимал ее.
   - Знаешь, ты бы ко мне на прием пришла, таких человеческих  историй  бы
наслушалась, что куда твоей медсестре.
   Терехов весело расхохотался, он был в прекрасном настроении.
   - Сейчас я тебе скажу приятную вещь  -  мы  с  тобой  послезавтра  едем
вместе в Москву.
   Тася молчала.
   - Ты не рада?
   Каждый день приближал разлуку. Что будет потом?
   - Еще одна приятная вещь заключается в том, что мы поедем на теплоходе.
   Это сообщение она тоже восприняла безучастно.
   - Что с тобой? - нежно спросил Терехов. - Неужели из-за медсестры  этой
ты расстроилась? Скажу тебе как старый опытный дядя: все бывает  в  жизни,
хуже, лучше... Расстраиваться, во всяком случае, не следует. Другое  дело,
что ты села и поехала. Молодец, что захотела помочь. Мы с  тобой  в  этом,
оказывается, похожи, Р-раз - и влезть в драку! Правильно? Но  после  этого
уже голову вешать нехорошо. Даже если тебе нос  в  кровь  расквасили.  Ну,
улыбнись, и я побежал.
   Терехов уехал, а Тася медленно  пошла  в  гостиницу  по  темной  улице.
Послезавтра они поедут вдвоем. Это могло считаться  радостью,  но  она  не
радовалась.
   Она понимала,  что  не  уступить  этой  любви  труднее,  чем  уступить,
отказаться достойнее, чем принять.


   Передавая Тасе билет на теплоход, Терехов сказал:
   - Давай сделаем так, чтобы никто не видел, что мы едем вместе. Соблюдая
осторожность, мы многое облегчим себе. Приезжай  пораньше  и  оставайся  в
каюте, а я приеду в последний момент. Я знаю, это очень неприятно, но  что
же нам делать, бедные мы, несчастные, - засмеялся он. - Не сердишься?
   Тася покачала головой, она не сердилась. К этой обиде  она  подготовила
себя давно.
   Что-то она наврала Лидии Сергеевне, которая хотела ее проводить, наспех
попрощалась с Клавдией Ивановной, стыдясь смотреть в глаза, взяла чемодан,
села в автобус. Уехала, как убежала.
   В  автобусе  ей  вспомнился  приезд  сюда.  Это   было   очень   давно:
молчаливо-счастливый Алексей, она сама, Казаков. То - открытое, ясное  она
променяла на тайное и воровское. И пускай!


   Любой пассажирский теплоход имеет праздничный, сверкающий  вид,  потому
что вокруг вода, солнце, зеленые берега.
   Тася поднялась по трапу.  Голоса,  звучащие  у  воды,  перед  отплытием
всегда кажутся взволнованно приподнятыми, а люди,  которые  должны  сейчас
уплыть куда-то по зеленой воде, -  особенные  счастливцы.  Они  сами  себе
готовы завидовать, и Тася, несмотря на то что  щемило  сердце,  улыбалась,
идя коридором и отыскивая среди кают первого класса нужный ей номер.
   Она положила чемодан и слегка отодвинула занавеску  иллюминатора.  Мимо
двигались люди, смеялись, кричали, а она сидела на диване  и,  остерегаясь
быть замеченной, не поднимала головы.
   Она услышала энергичный, начальственный голос Терехова:
   - Ну, решили так, а теперь решите иначе.
   Фраза была типична для него. Скажи ее кто-нибудь  другой  и  таким  вот
голосом, Тасе бы наверняка не понравилось, но она любила этого человека  и
даже поверила, что так можно говорить.
   Сейчас он должен постучаться в дверь. Наконец случилось  так,  как  они
оба хотели, - они убежали.
   В щель слегка открытого иллюминатора прорывался  речной  воздух,  пахло
свежестью и нефтью.
   Когда Терехов постучался в дверь, она бросилась к нему,  он  обнял  ее,
отшвырнув чемодан. И они долго стояли  молча,  прижавшись  друг  к  другу.
Потом Андрей Николаевич предложил  пойти  посмотреть  теплоход,  выйти  на
палубу, в салон, поужинать в ресторане. Тася вышла  в  маленькое  соседнее
отделение каюты, переодеться.
   - "Ты скоро, Тасенька? Я уже соскучился! - крикнул Андрей Николаевич. -
Я не могу так долго быть без тебя.
   Она причесалась, вымыла лицо холодной водой.
   - Какая ты красивая и молодая, - задумчиво сказал он. - Это невероятно.
   Они пошли вдоль палубы. Тася чувствовала, что им смотрят вслед.  Сейчас
в довершение всего они встретят кого-нибудь знакомого - и что тогда?
   - Я забыл папиросы в плаще, я сбегаю.
   Терехов быстрыми шагами вернулся в каюту,  а  Тася  остановилась  возле
лестницы, ведущей на капитанский мостик. На капитанском мостике стояли два
похожих друг на друга мальчика. На лесенке  внизу  была  прибита  надпись:
"Посторонним вход запрещен".
   - А вы разве не посторонние? - с улыбкой  спросила  Тася:  ей  хотелось
доставить мальчикам удовольствие.
   - Мы не посторонние, - скрывая  бешеную  гордость,  сдержанно  ответили
мальчики.
   - А-а, - протянула Тася, - все понятно. Вы дети капитана.
   Мальчики посмотрели на нее участливо, они понимали, что  она  завидует.
Так же сочувственно посмотрели они и на Терехова, когда  он  подошел.  Она
услышала, как один из мальчиков сказал:
   - Дяденька такой старый, а тетенька такая молодая-молодая.
   Они прошли несколько шагов, и Терехов спросил:
   - Ты слышала?
   - Слышала. Глупости. Мальчишка не понимает ничего.
   - Нет, понимает. Ты меня бросишь. Я знаю, я старый. Ты меня очень скоро
бросишь. Найдешь себе молодого красивого моряка. На что я тебе?
   "Если бы ты знал", - растерянно думала Тася, глядя ему в лицо.
   К вечеру у Терехова началась мучительная, до черноты в глазах, мигрень.
Он лег и заставил Тасю лечь, просил ее заснуть, сказав, что пирамидон  ему
в таких случаях не помогает и что  он  попытается  заснуть,  чтобы  прошла
головная боль. Она задремала, но, открыв глаза, увидела, что он  не  спит,
лежит, закусив губы, с резко обозначенными морщинами на лбу  и  на  щеках.
Она вскочила, босиком, в ночной рубашке, нагнулась над ним.
   - Не можешь заснуть?
   - Спи, Тасенька, - ответил Терехов  и  погладил  ее  по  руке,  -  спи,
миленькая. У меня разболелась голова.
   Тася разыскала в его чемодане анальгин, налила воды  в  стакан,  подала
ему.
   - Прости меня, - прошептал он, закрывая глаза и сдвигая брови, - прости
меня, я никуда не гожусь.
   - Что ты говоришь! - воскликнула Тася, опускаясь рядом с ним на колени.
- Спи, пожалуйста, сейчас тебе станет легче, сейчас все пройдет. Тебе  уже
лучше.
   - Как мне стыдно, что ты не спишь из-за меня, - медленно проговорил он.
- Доктор мой милый, не стой босыми ножками, ложись.
   Он вздохнул.
   - Ножки босые у тебя, ложись, - повторил он.
   У Таси сжалось сердце. Она легла, натянула одеяло, но спать  не  могла.
Скоро у нее заболела голова. Это случалось  редко,  и  она  подумала,  что
теперь, наверно, всегда она будет испытывать то же, что испытывает он.
   - Потом она стала угадывать его мысли.
   На следующий день за завтраком Андрей Николаевич ей сказал:
   - Я хотел бы подарить тебе колечко.
   - Я знаю какое, - улыбнулась Тася.
   - Ну?
   - Бирюзовое колечко?
   - Кто ты? Ведьма?
   - Ясное дело, ведьма, - прошептала она.


   Путешествие продолжалось  несколько  дней.  Но  им  казалось,  что  оно
началось давным-давно, и они старались не думать, что скоро оно кончится.
   - Странно, стоит мне проснуться, как ты тоже открываешь  глаза.  Отчего
это? - спрашивал Андрей Николаевич.
   - Потому что я люблю тебя, - отвечала Тася.
   - А я тебя. Но что это за чудо: когда б я ни проснулся,  ты  открываешь
глаза. И глаза совершенно чистые, ясные, прозрачные, как будто и не спала.
Птица моя родная. Как бы хорошо,  если  б  сломался  винт.  Что-нибудь  бы
сломалось, и  мы  бы  с  тобой  так  плыли  и  плыли,  -  повторял  Андрей
Николаевич. - Плыли бы и плыли.
   В другой раз он сказал:
   - Я бы хотел за борт вниз головой.
   Только раз он сказал:
   - Имей в виду, что я все понимаю. Все абсолютно. И как тебе  трудно,  и
то, что ты молчишь.  Но,  честное  слово,  жизнь  человеческая  достаточно
тяжела и печальна - стоит ли нам самим делать ее еще сложнее и  печальнее?
Не надо ни о чем горевать.  Спасибо  тебе  за  твое  молчание  и  за  твою
веселость. За твою молодость. Ты счастье, которого я не заслужил. Как  это
в стихах? "И может быть - на мой закат печальный  блеснет  любовь  улыбкою
прощальной". Вот ты мне блеснула и светишь мне. И, пожалуйста, никогда  не
думай, что я чего-нибудь не замечаю, чего-нибудь не вижу. Я все вижу,  все
замечаю и за все благодарен тебе.
   Вот и все, что было  сказано  между  ними  об  их  отношениях.  Правда,
гораздо больше пушкинских строк Андрей Николаевич любил  повторять  строки
шекспировского сонета: "Уж лучше грешным быть, чем грешным слыть".
   Та бесшабашность, с  какою  он  исповедовал  свое  отношение  к  жизни,
обескураживала Тасю.
   "Пусть все будет хорошо", - повторял он. Или: "Все будет очень хорошо",
- и Тася повторяла эти слова за ним, как заклинание.
   Смуглое лицо Андрея Николаевича  было  всегда  веселым.  Он  как  будто
владел тайной хорошего настроения, хотя  можно  было  не-сомневаться,  что
неприятностей и трудностей у него хватало. "Так и надо, так и  я  буду.  И
все будет хорошо, - продолжала  повторять  Тася.  -  Только  бы  папа  был
здоров".
   Но иногда заклинание неожиданно теряло силу. И тогда ей казалось, что у
нее не хватит сил так жить.
   Когда  до  Москвы  оставалось  несколько  часов,  она  заплакала.   Это
произошло в ресторане за завтраком. Слезы капали на платье,  на  загорелые
руки, на скатерть, в тарелку на котлету. Она с ожесточением жевала жареную
картошку.
   Андрей Николаевич улыбался.
   - Ревут и не теряют при этом аппетита. Сколько тебе лет? Ты не  знаешь?
Перестань, Тасенька, нам же было так хорошо вместе. Ты моя  умница,  самая
красивая, самая веселая. Улыбнись скорей. Я не могу видеть твоих слез.  Не
плачь никогда. Мы с тобой не расстаемся, я еще долго буду в Москве,  потом
уеду и почти сразу снова приеду.
   Андрей Николаевич допустил незначительную ложь. Но он считал, что  ложь
- средство полезное и необходимое в человеческом общежитии. Он  даже  Тасе
сказал, что ему придется иногда лгать. "Для твоего же спокойствия.  Только
тогда, когда тебе от этого лучше. И ни в каких других случаях. Пойми это".
Понять это было невозможно, но пришлось улыбнуться.
   Успокаивая Тасю, Андрей Николаевич сказал, что пробудет в Москве долго,
на самом же деле он не мог оставаться больше трех дней. И в эти три дня он
будет занят бешено. Когда попадаешь в  Госплан,  всегда  оказывается  куча
вопросов, которые надо решить, оттуда быстро  не  вырвешься.  Министерство
расформировали. Старый хозяин  уходит,  его  немного  жаль.  Завод  был  в
министерстве на хорошем счету, а для  самого  Терехова  были  открыты  все
двери.  Он  улыбался,  вспоминая  перемещения  многих  своих  приятелей  и
знакомых, волнения их жен, которым не хотелось покидать столицу, оставлять
уютные квартиры. Сам  Терехов  когда-то  распрощался  с  Москвой  легко  и
решительно. Он любил город и столичную жизнь, но считал, что  "лучше  быть
первым в деревне...", а кроме того,  стремился  к  живому  делу.  Скромное
место в Москве не устраивало  его.  Он  считал,  что  здоровый  мужчина  в
расцвете лет не должен просиживать штаны в  кабинете,  даже  если  кабинет
большой и красивый, а кресло мягкое и удобное.
   Он  улыбался,  думая  об  одном  своем  приятеле,   веселом   толстяке,
несостоявшемся оперном певце,  ныне  начальнике  управления,  о  другом  -
замминистра. Оба попали в совнархоз,  который  стал  теперь  полновластным
хозяином над его, Терехова, заводом. Что ж, он ничего не имел против,  они
всегда  работали  дружно  и  теперь  работают   дружно.   Скоро   отстроят
комфортабельный дом, куда переедут все новые работники совнархоза и где не
будут уж так сильно тосковать по своим московским квартирам. Черт  возьми,
старость, люди привыкают к насиженному месту. Раньше, когда были  молодые,
ничего не надо было. Ни о какой мебели не помышляли - кровать  и  стол,  а
теперь вон кафелем на кухне стали интересоваться. Без кафеля кухня уже  не
нравится.
   Терехов умел говорить  о  людях  остроумно  и  зло,  Тася  замечательно
слушала. Не то что жена, Тамара Борисовна, которая уже наперед знала,  что
он скажет дальше, и перебивала его.  Тася  задавала  вопросы,  удивлялась,
смеялась и никогда не перебивала. Одно удовольствие было ей  рассказывать.
За эти дни на теплоходе она стала такой близкой! Она решилась на  связь  с
ним и ни разу ни одним  словом  не  упрекнула  его,  хотя  он  видел,  как
минутами ей было тяжело. Да, вся эта история становилась не похожей на то,
что у него бывало раньше. Сейчас Тася поплакала недолго, вытерла  слезы  и
постаралась улыбнуться. Он, конечно, не плакал, но и ему было грустно.
   Спустя четыре дня Терехов ждал Тасю в гостинице "Москва", чтобы  вместе
ехать в аэропорт.  Предстояло  прощание,  которое  страшило  Терехова.  Он
боялся слез Таси, ее глаз,  ее  отчаяния,  он  расхаживал  по  просторному
номеру и морщился, придумывая, как будет утешать ее, что ей соврет.
   - Я пришла, - услышал  он  ее  голос.  Она  неслышно  открыла  дверь  и
подбежала к нему. Она поцеловала его, и он уловил запах лекарств.
   -  Здравствуй,  здравствуй,  мое  воскресенье,  -   проговорил   Андрей
Николаевич, радуясь, что видит ее, не понимая, как он  будет  дальше  жить
без нее. "Наверно, я старый дурак, выживший из ума. Я  не  могу  жить  без
нее". - Ты мое воскресенье, - повторил он. - Понимаешь?
   Тася молчала. Неужели сейчас он уедет, а она останется?
   - Дай я на тебя хоть посмотрю. Целый день  я  тебя  не  видел.  Что  ты
делала целый день?
   Она дала себе слово не портить прощания  слезами.  Еще  оставалось  два
часа, еще что-то было впереди. Они приехали в аэропорт, еще осталось сорок
минут. Еще полчаса.
   - Я скоро приеду. Я буду писать. Звонить, Тасенька!.
   - Да, да, конечно.
   - Скажи мне что-нибудь хорошее на прощание.
   - Я умру без тебя.
   - Неплохо. Еще скажи. Что-нибудь в этом роде.
   - Я умру без тебя.
   - Мы расстаемся на несколько дней. Хорошо?
   - Очень.
   - Ты меня не разлюбишь?
   Он еще мог шутить. Тася молчала.
   Отлетающих пригласили пройти к самолету. Еще осталось  посмотреть,  как
он идет по дорожке, оглядываясь. И все. Больше ничего не осталось.
   Терехов последний раз взглянул на маленькую светлую фигурку на ступенях
аэровокзала и помахал рукой. Она  будет  ждать.  Когда  теперь  он  сможет
вырваться в Москву? Что-то трудной становится эта любовь...



20

   Самолет всегда успокаивал Андрея Николаевича. С тех пор как он  перешел
в разряд людей, которые в силу своей занятости никогда не ездят поездом, а
только летают, он полюбил самолет. Ему нравилось идти к самолету с  легким
чемоданчиком, а то и просто с портфелем, с газетами, торчащими из  кармана
пальто. Нравились спутники в самолете. Его восхищали новые аэровокзалы,  и
он всегда пользовался возможностью выпить на остановке  рюмку  коньяку  и,
повеселевший, покрасневший, легкой походкой  возвращался  на  свое  место.
Сперва усердно смотрел в окно, следя  за  тем,  как  поднимается  самолет,
нетерпеливо  ждал,  когда  можно  будет  закурить.  Потом,  если  не  было
поблизости симпатичной молоденькой пассажирки, засыпал и спал до следующей
посадки.
   В этот раз Андрей Николаевич  не  испытывал  обычного  удовольствия  от
полета. С тоской, с чувством утраты смотрел в окно.
   Взглянув на крыло самолета, Андрей  Николаевич  заметил,  что  вытекает
масло. Темно-коричневое, густое, принадлежащее продукции его  завода,  оно
искристым ручейком текло по крылу.
   - Масло вытекаем - показал он  своему  соседу,  немолодому  человеку  с
гладко выбритым мягким лицом артиста.
   Тот сказал:
   - Не люблю летать, - и пристально  посмотрел  на  Терехова,  как  будто
пытался вспомнить, знакомы они или нет.
   - Мотор раздерет, - произнес голос сзади.
   - Не раздерет, - усмехнулся Терехов. - Не бойтесь.
   Он закурил, глубоко затянулся и  прикрыл  глаза,  заподозрив  в  соседе
желание разговаривать. Ему разговаривать не хотелось. Он думал о Тасе.
   Уже давно не переживал Терехов ничего подобного,  думал,  что  навсегда
забыл, как это бывает. Казалось, что это случается в жизни только один раз
и не повторяется. А вот повторилось, да с такой силой,  что  он  растерян.
Дома ждет его жена, которую он уважает  и  любит,  Ну,  скажем,  любил,  и
никогда не сможет обидеть ее и никогда не бросит. И все мысли на эту  тему
надо прекратить.
   Он стал думать о жене. В  войну  Тамара  Борисовна  пошла  работать  на
завод, где он был главным инженером. У  нее  были  тогда  белокурые  косы,
стройная фигура, голубые прозрачные глаза и белая кожа, которую она  умело
оберегала от южного солнца. Она была всегда очень нарядна. Тогда на заводе
были  почти  одни  женщины,  пропыленные,  закоптевшие,  почерневшие.  Они
осудили ее. Но очень скоро ее полюбили за доброту, за ум, за энергию. Даже
стали гордиться ею. Терехов помнил, как неожиданно заговорили на  собрании
о том, что с приходом Тамары Борисовны многие стали  лучше  работать.  Его
самого жена в войну поражала.  Сколько  она  работала!  Она  была  хрупкая
женщина, не отличалась особым здоровьем, а войну прошла на одном  дыхании,
как боец, не останавливаясь, ровным шагом, не повышая,  не  снижая  темпа.
Она взяла на воспитание девочку, у которой  погибла  мать  при  взрыве  на
промыслах. После войны эту девочку забрал отец, вернувшийся с  фронта.  За
всю совместную жизнь Терехову нечем упрекнуть Тамару Борисовну.  Она  была
ему другом, была легким человеком, хорошей женой. Она работала,  не  жалея
себя, хлопотала по дому, воспитывала сына.
   Сын вырос и обожает мать, гордится ею. Таков итог... Воспоминания  были
неясными и почти насильственными. Как будто человек говорил себе: "Да, да,
смотри, вот это так, именно так, знай, помни и не вздумай  забыть.  Помни,
как ты болел, а она за тобой, ухаживала. Помни, как ты радовался  рождению
сына. Помни, как она помогала в  те  твои  дни,  когда  ты  из  утильсырья
выбирал и чинил моторы. Вспомни, как вы спали на раскладушке,  похожей  на
железную гармошку, а сын спал рядом в колыбели из чемодана  и  чихал,  как
взрослый человек. Как ты бежал к ней  с  новостями  и  никогда  не  боялся
огорчить ее неприятностями, потому что она их не боялась.  Не  дрожала  за
свое благополучие, не ездила на казенной машине..."
   Предстояло  решить  вопрос,  можно  ли  жить   во