.
   Он сказал только одно слово: "Коллектор?" Но того, _как_ он это сказал,
было достаточно, чтобы главный механик заявил: "О коллекторе не может быть
и речи". Его моложавое  лицо  пошло  красными  пятнами.  "Припадочный",  -
подумал  Алексей.  Оставалось  сделать  последнее  усилие,   и   установка
каталитического крекинга начала бы работать вдвое производительнее.
   Алексей понимал  Терехова,  разгадал  его  намерения.  Сейчас  Терехов,
воспользовавшись неудачей реконструкции,  хотел  ударить  по  всему  этому
делу.
   Главный механик все продолжал  нервно  вскидывать  голову  и  в  разных
выражениях сообщать, что коллектора не будет.
   Тут вмешался Баженов:
   - Коллектор - дело хозяйское, но остальные требования законны. Все  эти
доделки и переделки должны быть произведены для успеха дела.
   И Рыжов сказал:
   - Ну уж что теперь, Андрей Николаевич, цех  сам  идет  на  все  лишения
материального порядка.
   Это был отпор директору, это была защита реконструкции, защита сильная,
и Терехов мгновенно понял это и сразу  отступил.  В  конце  концов  против
реконструкции он и не боролся. Слава завода - это была его слава. Но слава
Алексея - это была слава его личного врага. Терехов сказал:
   - Дорогие товарищи, я даю вам ваши последние сроки. Однако помните, что
мы с вами, как врачи, права на ошибки не имеем.
   И вдруг Алексей понял, что Терехов нервничал. Вел совещание, сидел  как
изваяние  за  столом,  произносил  привычные  слова,  а   сам   все   ждал
неприятностей.
   Закрывая совещание, Терехов распорядился, чтобы главный  механик  пошел
на установку, своими глазами посмотрел "знаменитый" коллектор.
   - Уж лучше грешным быть, чей грешным слыть, - заявил Терехов надменно.
   "Хорошие шекспировские строки,  но  философия  дерьмовая.  Наверное,  -
подумал Алексей, - он цитировал эти строки ей".
   - А коллектор дорогой? - спросил кто-то у главного механика.
   - Золотой! - закричал истерично главный механик. - Двадцать семь тысяч!
   - Двенадцать, - сказал Алексей громко.
   Все засмеялись.
   Алексей встал, вышел из кабинета, не дожидаясь остальных.



24

   Андрей Николаевич ждал Тасю возле кинотеатра "Ударник". Она увидела его
издали. Засунув руки в карманы синего свободного пальто, надвинув  светлую
кепку на лоб, он медленно расхаживал по тротуару. Даже здесь, в московской
толпе, он был заметен, выделялся  осанкой,  смуглым  лицом.  Тася  любила,
когда он был в кепке, он казался молодым, простым.
   Каждый раз, когда Тася видела  Андрея  Николаевича,  она  на  мгновение
переставала верить тому, что он ждет ее, стоит, печется на солнце,  мокнет
под дождем, бросив свои неотложные, важные государственные дела. Ради  нее
подвергает себя неприятностям, как  мальчишка  бежит  к  ней  на  минутное
свидание, летит в Москву на два дня. Ради нее, из любви к ней...
   Сейчас он заметит ее в толпе, улыбнется. Если бы можно было так  всегда
идти к нему навстречу, видя, что он стоит и  ждет!  Только  этот  миг  был
прекрасен, потому что сразу вслед  за  этим  начинала  стучать  тревога  в
сердце, что скоро расставаться, прощаться, уходить, терять.
   Андрей Николаевич заметил Тасю и сдвинул брови. Она  опаздывала.  Потом
улыбнулся.
   - Здравствуй, здравствуй, мое воскресенье, - сказал он нежно.
   - Дай я на тебя посмотрю, - сказала Тася довольно громко.
   Проходивший мимо военный обернулся, с откровенным восхищением посмотрел
на Тасю и с неодобрительной завистью - на Терехова.
   - Видишь, опять на тебя смотрят. Ты еще надеваешь этот красный шарф.  И
так девчонка, а еще этот красный галстук.
   Они замешкались, не зная,  в  какую  сторону  идти,  потом  побрели  по
направлению к Каменному мосту.
   - Сегодня у меня был  смешной  случай.  В  институте,  в  вестибюле,  я
встречаю... Ты не слушаешь? - спросила Тася.
   - Боже, как мне неинтересно жить без тебя, - ответил Андрей Николаевич.
   Она  остановилась,  потрясенная  искренностью  и  нежностью  его  тона.
Значит, он любил ее, страдал, скучал. Больше ей ничего не надо  было,  она
счастлива.
   - Ну, продолжай, продолжай - "в институте, в вестибюле, я  встречаю"...
Кого ты встречаешь?
   - Ах, все равно все это. Неважно.
   Она собиралась рассказать ему какие-то пустяки.  Серьезное  и  грустное
она от него скрывала. У нее были неприятности в  институте;  она  получила
выговор за то, что вернулась  из  командировки  с  опозданием.  Ее  хотели
исключить из аспирантуры, потому что она не  сдала  кандидатский  минимум.
Отцу опять стало хуже.
   Обо всем этом она не рассказывала Андрею Николаевичу.  Он  не  знал  ее
жизни. И не должен был знать.
   - Как ты? Был в Госплане?
   Терехову предлагали работать в Госплане. Он был честолюбив, его  манили
масштабы. "Разве не так? Разве ты не такая?" Ей  нравилось,  когда  Андрей
Николаевич говорил: "Мы с тобой похожи. Мы одинаковые".
   - У меня сегодня вечером заседание в одном месте, под Москвой, довольно
далеко. Пока я буду выступать, ты погуляешь, потом  поужинаем  где-нибудь.
Согласна?
   - Да. - Кажется, она еще ни разу не произнесла при нем "нет".  Ей  было
совершенно все равно, куда ехать, когда  и  зачем,  лишь  бы  вместе.  Она
быстро сосчитала, сколько часов они смогут пробыть вдвоем.
   - Может быть, там есть гостиница... - вопросительно  проговорил  Андрей
Николаевич и наклонился к ней. - Да?
   - Я предупрежу отца, что не вернусь, - прошептала она. - А сейчас поеду
домой, переоденусь.
   - Побыстрее, времени в обрез, я подожду тебя на вокзале, куплю  билеты.
А ты подгребай. - Он подмигнул Тасе, молодой, удалой, беспечный.


   На вокзале Тася не застала Андрея. Был уже седьмой час,  он  уехал,  не
дождавшись ее: опаздывал на заседание.
   Она не знала, куда поехал Терехов, где  это  заседание,  -  наверно,  в
какой-нибудь закрытой аудитории. Знала только название станции.
   Она пересчитала деньги. Их хватало на билет лишь в один конец.
   Тася села в поезд.
   Напротив, на скамейке,  женщина  в  очках  читала  газету,  мужчина  ел
мороженое.
   Сзади пьяный голос выкрикивал:
   - Есть, капитан, матрос воды не боится!
   Тася обернулась. У говорившего было красное, потное лицо.
   - Жизнь на жизнь не перемножишь, а дважды жить не суждено.
   Она вспомнила глаза Терехова, его кепку, веселое лицо  рабочего  парня.
Потом выплыло другое лицо, высокомерное, отчужденное, "так надо".
   Она вышла из вагона и остановилась. Она не знала, куда идти,  и  решила
ждать Терехова на перроне. Села на  скамейку  под  фонарем,  который,  как
показалось,  горел  ярче  других,  натянула  юбку  на  колени,  застегнула
воротник старенького клетчатого жакета, поправила шарф на шее,  вспомнила,
что у нее есть еще кожаные перчатки с рваными пальцами, и надела их.
   Потом она часто вспоминала это ожидание. Она ждала тогда  не  Терехова,
она ждала чуда.
   Она задремывала и просыпалась от холода. Несколько раз смотрела на часы
- время не двигалось. Потом вдруг прыгнуло. Наступила ночь. Если  вот  так
ждать под  мерцающим  фонарем  долго-долго,  мерзнуть,  неужели  можно  не
дождаться? Вдруг ей показалось, что идет сторож, чтобы прогнать ее отсюда.
Она со страхом всмотрелась - это было дерево.
   Отец уже, наверно, принял снотворное, заснул. Тася, как могла, скрывала
от отца все, но  он  что-то  чувствовал.  Он  говорил  теперь,  что  умрет
спокойно, если она выйдет замуж. Он думал, что  дочь  несчастлива,  а  она
была счастлива, отец этого не знал. Никто на свете не был счастлив, только
она. Ее счастье было вот здесь, на этой скамейке.
   - Тасенька! - голос Терехова срывался от волнения.
   Тася протянула руки: вот ее счастье. Терехов был потрясен.
   - Боже мой, а если бы я не пошел в эту сторону?
   - Все равно. Ты бы пошел. Я знала, что я тебя дождусь.
   - Ты сама не знаешь, что ты такое... Что ты за чудо.
   - Ты пришел.
   - Тасенька! - повторял Терехов. Это ожидание  на  перроне,  без  всякой
надежды встретить его, потрясло Андрея Николаевича. Сжавшаяся от холода  в
комочек, на скамейке, ночью...
   - Тася, девочка моя, - шептал Терехов.
   В это мгновение ему хотелось  послать  все  к  черту,  переломать  свою
жизнь, начать сначала. Если есть, если может  быть  такая  любовь...  Тася
молчала. Терехов снял пальто, закутал ее.
   -  Давай  проедем  еще  одну  остановочку  вперед,  там   должна   быть
гостиница...
   Она кивнула головой, соглашаясь. Еще  одна  ночь  в  гостинице.  Андрей
Николаевич пойдет договариваться, попытается сунуть деньги дежурной, чтобы
им разрешили остановиться в номере вдвоем. Унизительные  взгляды,  которые
она будет ощущать на себе, чья-то усмешка, может быть оскорбительное слово
вслед. Ей все безразлично, лишь бы быть с ним.
   - И все равно ты меня разлюбишь, Тася. Ну зачем  я  тебе  такой  нужен?
Старый, уродливый.
   Зачем он говорил все это?
   Тася дрожала от холода, от  волнения.  Начинался  дождь,  они  все  еще
стояли на перроне, ждали поезда,  "Бездомные  собаки",  -  подумала  Тася.
"Жизнь на жизнь не перемножишь",  -  вспомнились  слова  пьяного.  Она  не
понимала их смысла.
   - Я гублю твою жизнь... - сказал Терехов.
   Зачем он это говорил?
   - Ты мое счастье, - ответила она.
   - Я твое несчастье, я это  знаю,  Тася,  и  ничего  не  могу  поделать.
Отказаться от тебя сам я не могу.
   - Ты мое счастье, - тихо повторила она. Ей хотелось плакать.
   - Подожди. - Андрей Николаевич взял руку Таси и поцеловал.  -  Подожди.
Послушай меня. Я тебе больше этого никогда не скажу. Запомни: как  бы  нам
тяжело ни было дальше - а нам будет и тяжело и плохо, - знай, что  за  всю
мою жизнь никогда...
   - Да, да, - перебила Тася, - я знаю.
   - Ты не понимаешь. Ты еще маленькая. Мне часто кажется, что  ты  совсем
ребенок. - Он уже привычно шутил. Его волнение прошло.
   - Да, да, - сдерживая слезы, повторила Тася.
   Подошел поезд. И в этот раз Андрей Николаевич ничего  не  сказал  ей  о
том, что дальше, как им дальше жить. Будущего не было.
   В маленькой двухэтажной гостинице заспанная дежурная,  не  разобравшись
со сна в паспортах приезжих, проводила их в номер. Тася опустилась на одну
из двух узких железных кроватей, застланную белым пикейным одеялом, и,  не
сдерживая себя больше, заплакала.
   - Тасенька, Тасенька, - он отнимал ее руки от лица, -  не  плачь.  Все,
что угодно, только не плачь. Я тебя умоляю. Пожалуйста. Не плачь.  Пожалей
меня.
   - Больше не буду. Улыбаюсь, -  поспешно  сказала  Тася  и  с  отчаянием
подумала: "Надо расстаться. Надо кончать. Я должна уйти".



25

   Андрей Николаевич проснулся рано и больше не  мог  заснуть.  Раньше  он
умел замечательно спать, а  теперь  разучился.  Друзья  уверяли,  что  это
первый, самый верный признак приближающейся старости. "Чему быть, того  не
миновать", - соглашался Андрей Николаевич. Других признаков старости  пока
не было заметно.
   Терехов многие годы жил  кочевой  жизнью.  Были  молодые,  беззаботные,
нигде не устраивались надолго, хотя даже временные, случайные жилища  жена
старалась сделать как можно уютнее. А эту последнюю квартиру  обживали  по
всем правилам: может быть, еще один  признак  приближающейся  старости?  В
спальне был мягкий свет от  штор,  мебель  -  спальный  гарнитур  -  самая
дорогая, какую только можно достать в Москве.
   Сейчас  Андрей  Николаевич  посмотрел  на  большой  розовый   ковер   с
раздражением. Вдруг неуместными показались розовый цвет на  полу,  голубой
шелк на окнах и множество безделушек на туалете. Он сам  покупал  фигурки,
статуэтки, привозил из московских командировок этих балерин на одной  ноге
и собак. Все раздражало  сейчас  своей  неуместностью.  "Обмещанились",  -
подумал Андрей Николаевич.
   "Сколько Дряни", - с каким-то  даже  недоумением  продолжал  размышлять
Андрей Николаевич, переводя взгляд с плохих картин, развешанных по стенам,
на дверь столовой, откуда виднелась горка, набитая рюмками и графинами.
   - Забарахлились,  -  с  осуждением  сказал  громко  Андрей  Николаевич,
подумав, что ругать нужно только самого себя.  Тамара  Борисовна  не  была
виновата - она была орудием,  исполнительницей  его  желаний  и  прихотей.
Вечно торопясь, занятая, озабоченная, уставшая, она бегала и покупала  все
мало-мальски  заметное  в  магазинах  города  потому  только,  что  Андрей
Николаевич этого хотел.
   В спальню вошла Тамара Борисовна, гладко  причесанная,  с  подмазанными
губами. Терехов сразу беспощадно отметил эту тщательность и  осудил,  хотя
обычно одобрял. Она не раздвинула штор, Терехов отметил про себя и это - и
это осудил. Жена не хотела яркого  света,  предпочитала  полумрак.  Глупо,
старости нечего стесняться. Весь фокус заключается в том, чтобы достойно и
своевременно  распроститься  с  молодостью.  Халат  этот   японский   надо
выбросить к черту, домашние туфли с постукивающими каблуками - к  черту  и
розовый ковер - тоже к черту, к черту! Все это неприлично.
   - Что скажешь, Тамарочка? - спросил Андрей Николаевич, стараясь  скрыть
раздражение.
   - Я хочу у тебя спросить, как все-таки будет с нашим отдыхом, ведь  уже
почти зима. Мы поедем на курорт или нет, я что-то не понимаю,  -  спросила
Тамара Борисовна, беспокоясь, чтобы ее вопрос не показался настойчивостью.
- Бархатный сезон кончился, так жаль, упустили.
   "К черту и  бархатный  сезон!"  -  хотелось  ответить  Терехову.  Вечно
почему-то они стараются захватить  этот  самый  бархатный  сезон,  "поесть
фруктов", хотя едят  они  этих  фруктов  и  так  достаточно.  Он  всячески
старался оттянуть  поездку,  пытаясь  придумать,  как  провести  очередной
отпуск с Тасей. Вспомнил, что Тася мечтала поехать на Кавказ  или  в  Крым
ранней весной. Он, между прочим, никогда не был на курорте весной,  всегда
только в бархатный сезон.
   - Тамарочка, я из-за всех этих дел задержусь, поезжай одна, мне,  может
быть, совсем не удастся вырваться.
   - Тогда и я не поеду. Не беда.
   - Как знаешь.
   Тамара Борисовна протянула газеты, поправила одеяло. В воскресенье  она
всегда старалась, чтобы Андрей Николаевич подольше не вставал  с  постели.
На неделе ему редко удавалось  выспаться.  Предупредительность  и  забота,
столь украшающие семейную  жизнь,  были  сейчас  Терехову  в  тягость.  Он
удивлялся себе, потому что даже в мыслях ни разу не позволил себе подумать
о Тамаре Борисовне неуважительно или плохо, без благодарности.  "Если  так
покатится дальше..." - сказал он себе строго, предупреждающе. Он  понимал,
что нельзя распускаться, следовало немедленно договориться  о  том,  когда
они едут, оформить отпуск, заказать билеты. И не мог  этого  сделать.  Как
будто мягкая теплая рука Таси прижалась к его губам. Его  чувство  к  Тасе
радовало своей силой, даже удивляло, он не думал, что еще способен на это.
Он был благодарен своей судьбе, потому  что  в  его  безмерно  заполненной
деловой жизни эта любовь была чем-то исключительным, отпущенным ему. Ни  у
кого из товарищей, людей одного с ним положения, наверняка не было ничего,
кроме несерьезных командировочных знакомств. Слишком  на  виду,  положение
обязывает. Необходима крайняя осторожность: все тайное становится явным.
   Андрей Николаевич решил сегодня днем позвонить Тасе, он скучал по  ней.
Ее телефон был записан у него в записной книжке под фамилией  Т.Иванов.  В
его записной  книжке  было  несколько  женских  имен,  переделанных  таким
образом на мужские. Хотя Тамара Борисовна никогда  не  заглядывала  в  его
записную книжку, он хотел быть спокойным.
   Андрей Николаевич встал, принял душ, прочитал газеты, выпил кофе.  Если
бы можно было увидеть Тасю, он пешком прошел бы двадцать километров, чтобы
посмотреть в ее глаза. Он включил  магнитофон  -  громкая  душещипательная
музыка, можно ни с кем  не  разговаривать.  Он  решил,  что  будет  полдня
крутить магнитофон. Никуда не денешься, из дома не убежишь.
   Тамара Борисовна в светлом  пальто  вошла  в  комнату  и  остановилась,
ожидая, что он  приглушит  или  прекратит  музыку.  В  руках  она  держала
перчатки, и Андрей Николаевич знал, что она так и будет  их  держать,  это
неудобно, но так полагается. А зачем все это,  к  чему?  Впервые  простая,
естественная  Тамара  Борисовна  показалась  ему  ненатуральной,   набитой
дурацкими условностями. Андрей Николаевич  сделал  вид,  что  не  замечает
вопросительного, ожидающего взгляда жены, и  начал  свистеть  под  музыку.
Запахло сладкими духами. Тамара Борисовна дружелюбно  улыбнулась  и  ушла,
помахав перчаткой. "Я на  рынок!"  -  крикнула  она  из  прихожей.  Андрей
Николаевич все с той же несвойственной ему в отношении жены беспощадностью
подумал, что утро для стареющей женщины - страшное время дня. Он  вспомнил
Тасю, какой была она по утрам.  Молодая,  счастливая  и  не  знает  своего
счастья.
   Молодая, он не имеет права портить ей жизнь... Да и она сама его  скоро
бросит. Не в его силах перевернуть свою жизнь и  жизнь  Тамары.  Надо  это
помнить всегда...
   Да, жаль Тасю, жаль себя, старого дурака. Он-то голову потерял и выхода
не видит. А еще говорят, в наше время трагедий не  бывает...  Что  делать?
Первый раз вот так, и он бессилен. А если все-таки решиться,  перевернуть?
Сын уже взрослый,  поймет,  не  сейчас,  так  потом.  Тамара  пережила  бы
как-нибудь. При ее благородстве она не стала бы чинить никаких препятствий
и устраивать неприятности.  Неприятностей,  конечно,  хватило  бы  и  так.
Общественное положение, моральный облик... И все  равно,  успокоилось  бы.
Надо решать, надо решаться.
   Громкая джазовая музыка неслась на улицу  из  окон  квартиры  директора
завода, сам он, в кремовом костюме, в белой рубашке, с папиросой,  зажатой
в пальцах, ходил из угла в угол, притопывая  ногой,  напевая,  насвистывая
"Дуа сольди...".
   Наверно, ему было бы легче, если бы он мог выйти из квартиры, пойти  по
улицам, за город, по берегу реки, быстрым шагом  ходить  весь  день.  Даже
этого он не мог разрешить себе, считая, что  находится  всегда  под  огнем
взглядов, в центре внимания.
   Надо решать, надо решаться...
   Кончила рыдать  на  ленте  магнитофона  итальянская  певица,  зазвучала
другая популярная  мелодия.  Рычаг  громкости  был  повернут  до  предела.
Хорошо, что сын с утра уехал с товарищами на соревнования, не слышал этого
пения, не видел этого метания по клетке.
   Надо решать. Я _решаю_.
   От резкого движения упала со стола хрустальная пепельница.
   "...Тиха вода... та-ра-ра..."
   Когда вернулась с рынка Тамара Борисовна, Терехов сказал ей:
   - Я подумал. Через неделю мы можем с тобой лететь в Сочи. Еще  застанем
бархатный сезон.



26

   Главный механик выполнил распоряжение Терехова. Он пришел на  установку
осмотреть коллектор. Но, осмотрев коллектор, он объявил, что заменять  его
не надо. Так он понял Терехова.
   - О смене коллектора не может быть и речи! Забудьте  думать!  -  сказал
он.
   - Коллектор имеет сильный прогиб, - резко ответил Алексей,  хотя  решил
разговаривать вежливо и спокойно, зная,  что  на  психов,  вроде  главного
механика, это действует сильнее всего.  "Впрочем,  тут  действуют  взгляды
директора, а не доводы разума", - подумал Алексей.
   - Прогиба нет! - отрезал главный механик.
   - Прогиб-то есть, - насмешливо сказал Алексей,  -  прогиб-то,  конечно,
есть...
   - Нет!
   Началась игра "стрижено - брито".
   Главный механик был разъярен и орал, что белое -  это  черное.  Алексей
был разъярен и молчал. У  главного  механика  была  власть,  он  мог  дать
злосчастный коллектор, а мог не дать. Он давать и раньше не хотел, а после
совещания у директора он знал, что может не давать.
   Битва  разгоралась  в  центре  операторной,  возле  железного   столика
оператора.  Главный  механик  стоял  красный,  так  смотрел,   как   будто
выискивал, что разломать, что расколошматить в  куски.  Но  мебель  вокруг
была из железа.
   "Нервный тип", - подумал  Алексей,  успокаиваясь.  Когда  видишь  перед
собою