можно  жить  такой  неинтересной
жизнью, и осуждали отца.
   Алексею и  Лене  профессия  отца,  его  работа,  его  большой  потертый
портфель, набитый сметами, расчетными справочниками и тонкими брошюрами об
опыте передовиков-каменщиков и штукатуров, не нравились. Но, сами того  не
сознавая, они учились у него отношению к труду.
   Мать преподавала в школе. Когда-то, в первые годы после революции,  она
работала с беспризорниками. То были  для  нее  неповторимые  и  прекрасные
годы. Годы ее молодости и молодости республики.  Беспризорники,  бездомные
горемыки, вшивые и голодные, на ее глазах, с ее помощью,  какой  бы  малой
она ни была, становились людьми. Спустя десятилетие она встречала рабочих,
инженеров, директоров,  которым  когда-то  протягивала  жестяные  миски  с
пшенной кашей и учила грамоте.
   Потом она работала в Наркомпросе, потом была директором школы, а  потом
пошла учиться - стали требовать диплом,  которого  у  нее  не  было,  -  и
окончила  педагогический  институт,  когда   ее   собственные   дети   уже
раздумывали над тем, в какой институт им поступать.
   Когда Вера Алексеевна  приходила  домой,  ей  надо  было  готовиться  к
экзаменам, проверять тетради или немедленно уходить на совещание.
   - За детей я все равно спокойна,  -  говорила  она,  -  им  не  с  чего
становиться плохими. - И закуривала папиросу.
   Когда настала  война,  семья  разделилась.  Отца  проводили  на  фронт.
Помолодевший  в  военной  форме,  он  улыбался  своим  взрослым  детям  до
последней  секунды  прощания.  И  они  на  долгие   годы   запомнили   его
напряженное, застывшее, улыбающееся лицо.  Отчаяние  пронизало  их,  когда
отец уходил, чуть сгорбившись, и обернулся и в последний раз посмотрел  на
них. Уже было поздно, они уже не могли выразить ему, как они  его  любили.
Как они всегда были невнимательны к отцу, не жалели, не ценили! Поздно, он
скрылся в толпе, затерялся среди других таких же отцов, уходивших на фронт
в первые дни  войны.  Теперь  оставалось  только  ждать.  Согнутая  спина,
застывшая улыбка на добром лице...


   Вера Алексеевна уехала из Москвы в эвакуацию с детским интернатом, тетю
Надю Алексей забрал к себе на завод. В  квартире  жила  одна  Лена  -  она
училась в медицинском институте. И остался московский адрес, старый  синий
помятый почтовый ящик на дверях.
   Прошла война, и семья Изотовых опять собралась вместе.  Вернулся  отец,
снял погоны майора инженерных войск, пошел в свое строительное управление,
оттуда - на стройку.
   Вера  Алексеевна  опять  стала  преподавать  историю  СССР,  курила   и
нервничала по пустякам.
   Теперь в редкие свободные вечера Алексей не убегал, а садился  с  отцом
на диван и  слушал:  о  сдаче  объекта  -  жилого  дома,  о  мошенничестве
кладовщицы, о неувязках штатного расписания. Отец, как всегда,  никого  не
винил, никого не ругал, но он словно жаловался  своему  взрослому,  умному
сыну на бесконечные неприятности,  потому  что  строить  в  те  годы  было
трудно.
   - Папочка, только не попади  под  суд,  -  говорила  Лена,  услышав  об
очередной неприятности отца.
   - Не попади, - усмехался отец, и его голубые глаза за стеклами  роговых
очков смотрели весело и добродушно. - Попробуй не попади.
   Казалось, все его усилия  сводились  к  тому,  чтобы  что-то,  все-таки
выстроить и не попасть под суд.
   Последнее  время  у  Кондратия  Ильича  появилось  увлечение.   Старого
москвича, безумно занятого человека вдруг  потянуло  прочь  из  города,  к
природе. Теперь в субботу и воскресенье он ездил на дачу к приятелю и там,
на отведенном ему клочке земли, разводил  тюльпаны,  ирисы,  георгины.  Он
немного  даже  стыдился  своего  увлечения  и  говорил:  "Поеду  поработаю
стариком садовником".
   Вера Алексеевна слушала эти  слова  с  насмешливой  улыбкой,  она  была
городской человек и не понимала стремлений мужа, а если Вера Алексеевна не
понимала, то она и не одобряла. А если она не одобряла,  то  выражала  это
резко и прямо.
   - Все от лени, - говорила Вера Алексеевна.
   Ликвидация  безграмотности  в  стране  волновала  в  свое  время   Веру
Алексеевну куда больше, чем здоровье мужа. О своем она вообще  никогда  не
думала. "А, - говорила  она,  -  болеть  будем  потом.  Сейчас  надо  дело
делать". Она была воспитана эпохой, ни одна заметка в газете не ускользала
от ее внимания, но она многое не знала, например о своей  дочери,  которую
очень любила.
   "Человек красив тогда, когда красива его душа", - повторяла часто  Вера
Алексеевна. Поэтому, вероятно,  ее  дети  ходили  до  школы  в  страшенных
одеяниях. У Лены было бесформенное красное платье, у Алексея -  фланелевый
лилово-коричневый костюмчик. Вера Алексеевна покупала на свободные  деньги
книги, чтобы отсылать их  во  вновь  организующуюся  подшефную  библиотеку
одной подмосковной  деревни.  "Тебе,  -  с  укоризной  говорила  тетка,  -
библиотека подшефная, а дети не подшефные", - и  шила  Алешеньке  суконный
костюмчик из  своего  старого  платья,  а  Лену  украшала  воротничками  и
манжетами. Уютные, хорошо обставленные квартиры нравились Вере Алексеевне,
но она разводила руками: откуда люди берут время и деньги?  В  этой  семье
могли  десять  лет  ворчать  и  сердиться  из-за  сломанного  дивана   или
колченогого стола, но не было никого, кто починил  бы  их.  Никто  не  мог
купить люстру, никто не мог повесить шторы на окна. Зато всегда находилось
место для того, кто нуждался в ночлеге. Эти  так  называемые  ночевальщики
постоянно  наводняли  квартиру  Изотовых.  С  ночевальщиками  доходило  до
анекдота. Однажды был обнаружен совершенно незнакомый человек. Кто-то  его
прислал, Вера Алексеевна  не  поняла  кто,  из  деликатности  постеснялась
уточнить. Явился он поздно вечером, его накормили супом и  тушеным  мясом,
уложили спать на старом диване, он все порывался рассказать  про  какую-то
стерву Люсю, а наутро тетя дозналась, что никто его не знает и  он  никого
не знает. Все-таки его пожалели, не прогнали, он беззаботно прожил еще три
дня  и  уехал   к   себе   в   Самарканд,   очень   довольный   московским
гостеприимством.
   Так существовала семья. Старенькая тетя Надя  с  утра  до  ночи  ходила
открывать и закрывать двери, варила борщ и громко вздыхала, видя, как  все
торопятся  поскорее  уйти,  убежать  по  нескончаемым  делам,  подгоняемые
невидимой силой - собственным беспокойством.
   Тетя  Надя  была  очень  маленького  роста  и   толстая,   с   пышными,
непоседевшими волосами, розовощекая, с крошечными  руками  и  ногами.  Она
любила наряжаться, печь пироги, читать книги, лечиться и лечить других. Из
одежды она любила блузы с длинными рукавами, перламутровыми  пуговицами  и
черными бантиками,  вязанные  крючком  кофты  и  фетровые  береты.  Любила
сладкие пироги, книги про любовь и лекарства без  разбору:  и  порошки,  и
пилюли, и микстуры. Тетя Надя пела цыганские романсы, норовила  сбежать  в
кино или в скверик, посидеть на скамеечке, отдохнуть от домашней  каторги,
как она говорила.
   Жизнь семьи, с точки зрения тети Нади, шла неладно.  Верой  Алексеевной
тетя была давно недовольна. Как  Вера  Алексеевна  курила,  как  нервно  и
быстро разговаривала, и любила  говорить  неприятные  вещи,  как  надрывно
работала - все это тете не нравилось. Выглядела Вера Алексеевна ужасно,  у
тети кожа на лице была лучше и  морщин  было  меньше.  Лена  была  слишком
насмешлива и плохо - неправильно - воспитывала  своего  ребенка,  то  есть
никак его не воспитывала. За Алексея тете Наде было обидно. В войну, когда
она жила вместе с ним на заводе, Алешенька был главным инженером,  у  него
было  положение,  а  после  войны  -  ничего.  Потом  Алешеньку  назначили
директором;  немного  времени  прошло  -  бац!  -   его   сняли,   обидели
несправедливо. Давно пора ему жениться.



7

   И вдруг Алексей сказал: "Завтра к нам придет Тася".
   Хотел сказать "моя девушка" -  это  звучало  слишком  современно.  "Моя
невеста" - слишком старомодно. "Моя будущая жена" было  бы  правильно,  но
Алексей не сказал этого.
   "Может быть, опять ненастоящая", - подумала тетя Надя.
   Когда на следующий день раздался звонок и тетя  Надя  открыла  дверь  и
увидела Тасю, невысокую, нахмуренную, беленькую девушку, она сразу поняла,
что - настоящая.
   И  начала  волноваться.  За  Тасей  стоял  Алексей  и  улыбался  тетке.
Толстенькая старушка церемонно пригласила гостью войти.
   Тася была особенно гладко причесана, волосы лежали как золотой шлем,  у
нее были подмазаны губы, на пальце - кольцо  с  лиловым  камнем,  которого
Алексей раньше не видел. Она держалась прямо  и  протопала  в  комнату  на
негнущихся ногах, с лицом испуганным и высокомерным.
   В столовой, склонившись над журналом  "Хирургия",  уже  сидела  Лена  в
новом зеленом платье, в котором она выглядела еще  толще,  чем  обычно.  У
Лены в глазах светилось любопытство, а улыбка была неестественная.  Она  с
разбегу стала что-то рассказывать о сыне,  заполняя  громким  голосом  все
паузы, которые могли возникнуть.
   Тася вежливо поддержала разговор и что-то рассказала о своих двоюродных
племянниках.
   "Их надо выручать", - решил Алексей и спросил:
   - Что новенького у Склифосовского?..
   Лена все так  же  возбужденно  и  неинтересно  описала  свою  последнюю
операцию. Тася задала несколько медицинских  вопросов.  Алексей  рассказал
глупейший анекдот и пошел за матерью в надежде, что она поможет.
   Вера Алексеевна сидела у себя в комнате и зашивала чулок.
   Алексей спросил:
   - Мама, ну что же ты?
   Вера Алексеевна в ответ крикнула:
   - Не могу же я выходить в рваном чулке!
   "Наша семейка со странностями", - подумал Алексей.
   Правильнее всего было бы сейчас выпить водки. Но водки не нашлось, тетя
Надя купила только сладкого вина.
   "Та-ак, - сказал себе Алексей, - еще лучше".
   Вера Алексеевна вышла с папиросой  и  стала  говорить  о  том,  что  не
понимает "веяний времени". Это была ее худшая тема.
   - Очевидно, мы стали стары, пора на свалку...
   - Мама! - взмолилась Лена.
   - А какие такие особенные веяния? - спросил Алексей.
   - Мещанства много развелось.  Мы  когда-то  плевали  на  удобства,  ели
картошку с селедкой, носили баретки и были счастливы.
   Тася молчала. Она, конечно, не ожидала  такого  приема,  да  и  Алексей
никак не предполагал, что так получится.
   Лена сказала примиряюще:
   - Мамочка, времена меняются...
   - Я и говорю, что меняются. Только не затыкайте мне глотку.
   - Выйди, - шепнула Лена Алексею, - и позови маму в другую комнату. Я  с
ней поговорю.
   - Не надо, - ответил Алексей, - ничего, образуется.
   Но ничего не образовалось. Только под конец приехал  с  дачи  Кондратий
Ильич, ничего особенного не заметил, сразу стал улыбаться Тасе,  рассказал
про свою грядку с салатом и как надо ухаживать за помидорами.
   - Ничего, - шепнула расстроенная Лена брату, когда он  поднялся,  чтобы
идти провожать Тасю, - в следующий раз будет лучше.
   - Если она  согласится  прийти  в  следующий  раз,  -  сердито  ответил
Алексей.
   Потом все были расстроены. Больше всех Вера Алексеевна.
   - Окаянство! - говорила она. - Это меня ревность  обуяла.  Вдруг  стало
жалко сына чужой женщине отдавать.
   Алексей возмущался:
   - Я знаю, что наша семейка со странностями, но это переходит границы.
   - Ужасно! - каялась Вера Алексеевна. - Разве я не понимаю?
   На следующий день  Алексей  опять  пригласил  Тасю,  надеясь,  что  она
согласится. Она согласилась.
   Вера Алексеевна всячески старалась сгладить неприятное  впечатление  от
первой встречи, никого и ничего не ругала и называла Тасю  деточкой.  Тася
держалась просто и весело, как всегда,  и  Алексей  видел,  что  она  всем
нравится. Недоразумение было забыто, и все  дорогие  Алексею  люди  сидели
вместе в полном согласии  и,  наверное,  удивлялись  самим  себе.  Алексей
курил, улыбался, а когда вставал за чем-нибудь, начинал  громко  напевать:
"В каждой строчке только точки, - догадайся, мол, сама... И кто его знает,
чего он моргает..." Было известно, что если  он  поет  "В  каждой  строчке
только точки..." - значит, у него очень хорошее настроение.


   Вера Алексеевна, узнав от  сына  о  смелом  поступке  Таси  на  заводе,
захотела обязательно показать ее своим друзьям.
   У Веры Алексеевны были старые друзья, связанные с нею еще по  работе  в
трудовых колониях и в Наркомпросе. Всю жизнь Вера Алексеевна требовала  от
детей и от мужа особенного уважения к ним.
   Дети и муж любили старых маминых друзей, но старались держаться от  них
подальше. Тем более что они были  порядочные  крикуны  -  старенький  дядя
Ефим, который никому не был дядей, и тетя Клава, которая  тоже  никому  не
была тетей, и Маруся и  Горик,  которых  все  так  и  называли  Марусей  и
Гориком, хотя они были седовласые тучные люди.
   Тетя Надя дала им всем меткое прозвище "скандалисты". Они на самом деле
были скандалистами и, собираясь все вместе,  страшно  ругались  и  шумели.
Если в одной комнате сидели "скандалисты",  а  в  другой  -  первокурсники
медицинского  института  или  нефтяники  средних  лет,   то   молодым   не
перекричать было старых. "Скандалисты" кричали по  любому  поводу  и  всех
критиковали. В свое время "скандалисты" стыдили детей за  плохие  отметки,
за плохую общественную работу. Они отличались большой требовательностью  к
людям и снисходительностью к самим себе.
   "Скандалисты" вмешивались во все дела, вплоть до  интимных.  Если  Вера
Алексеевна  не  могла  справиться  с  дочерью  или  сыном,  она  призывала
"скандалистов". Те обожали налаживать порядок в семейной жизни Изотовых  и
вообще друг у друга.
   Алексей  спрашивал  Лену:  "Слушай,  ты  не  знаешь,   сегодня   мамины
скандалисты придут?" - и, если ответ был положительный, Алексей  смывался.
А "скандалистов" тянуло к молодым.  Они  любили  приходить  и  садиться  и
подробно расспрашивать о  комсомольских  делах,  любили  обсуждать  статьи
"Литературной газеты" или "Комсомольской  правды",  хохотать,  ругаться  и
спорить. Спорщики они были страшные, могли переспорить кого угодно. Как ни
уговаривал деликатный Кондратий Ильич "скандалистов" сидеть спокойно и  не
мешать молодежи, у которой свои дела, удержать их  было  невозможно.  Дядя
Ефим, худой, высокий, с висячими желтыми усами, и тетя  Клава,  и  толстый
Горик с толстой Марусей, и  сама  Вера  Алексеевна,  попыхивая  папиросой,
звали к себе Лену с подругами и товарищами, чтобы спросить,  "как  жизнь",
или,  вернее,  "как  житуха".  Они  сохраняли  лексикон  двадцатых  годов,
говорили "братва", "питерцы" вместо "ленинградцы" и употребляли  жаргонные
словечки, которым выучились когда-то у своих воспитанников. Они начинали с
вопроса, "как жизнь",  а  кончить  могли  самым  неожиданным  -  например,
коллективным письмом  в  редакцию  "Литературной  газеты",  копия  в  Союз
писателей. Или криками и обвинениями бог знает в чем  сидящих  перед  ними
мирных молодых людей. Ведь они были "скандалисты" и без сражений не  могли
жить.
   "Скандалисты",   уже   пенсионеры,   были   неистовыми    борцами    за
справедливость и, между прочим, очень любили писать. Писать, коллективно и
индивидуально, письма в редакцию, воспоминания, статьи, критические работы
и даже рассказы и повести. Дядя Ефим писал стихи, а тетя  Клава  статьи  и
воспоминания. Маруся ничего не писала, она была  неособенно  грамотная,  а
Горик писал тоже воспоминания. Все эти авторы успели свыкнуться с  мыслью,
что их не печатают, кроме дяди Ефима,  который  находился  в  таинственных
отношениях со всеми редакциями и намекал подругам Лены, чтобы они ждали.
   "Скандалисты" были по существу не вредные  люди.  Когда  у  кого-нибудь
случалось несчастье, они сочувствовали и изо всех сил старались помочь.
   Когда-то  "скандалисты"  вместе  с  Верой   Алексеевной   проповедовали
простоту отношений: полюбили - сошлись, разлюбили -  разошлись,  а  теперь
уже давно считали, что дочери должны выходить замуж за  хороших  людей,  а
сыновья - жениться на порядочных женщинах. Когда-то "скандалисты",  как  и
Вера Алексеевна, плевали на бытовые удобства и никак не  обставляли  своих
полученных по ордерам квартир и комнат. Теперь они, как все  люди,  ценили
уют, только не умели его создавать.
   Этим своим друзьям Вера Алексеевна хотела показать Тасю.
   Алексей не стал ничего говорить Тасе о "скандалистах". Пусть разберется
сама, решил он.
   Она разобралась мгновенно. Не прошло  и  получаса,  как  она  сидела  и
разговаривала со "скандалистами" так,  словно  вместе  с  ними  всю  жизнь
занималась  ликвидацией  беспризорности  и  неграмотности.   "Скандалисты"
приняли ее как свою. Тася, торопясь и размахивая руками,  в  точности  как
сами "скандалисты", рассказывала им какую-то историю.
   Больше  того,  когда  уходивший  в  гастроном  Алексей   вернулся,   он
обнаружил, что Тася поет старательным голосом песню с жалобными словами, а
"скандалисты", пригорюнившись и сбившись в кучу вокруг нее, слушают.
   - Ну и ну, - сказала тетя Надя.
   После ужина "скандалисты" стали уговаривать Тасю и Алексея идти с  ними
в кино. Они часто ходили в  кино  все  вместе  и  почему-то  всегда  знали
наперед содержание картины.
   Тася покорила "скандалистов". До нее у них был только один  любимчик  -
Кондратий Ильич. Он единственный стоял вне ругани и критики -  не  потому,
что в нем не видели недостатков, недостатков в нем видели кучу, но ему все
прощалось. Его баловали, делали подарки по списку, им самим составленному:
носки, запонки, подстаканник, портсигар, перчатки, а также  майки,  трусы,
рубашки. Кондратий Ильич разговаривал со "скандалистами"  исключительно  о
политике. Все  многочисленные  проблемы  воспитания,  любви  и  дружбы,  а
главное,  современная  литература  и   хитрые   ее   толкования   его   не
интересовали.  Другому  бы  не  простили,  обвинили  бы  в  отсталости   и
скудоумии, а ему прощали. Только Вера Алексеевна потом, сверкая папиросой,
делала ему строгое внушение, напоминая о заслугах дяди Ефима или Горика  в
деле ликвидации беспризорности  и  безграмотности  в  Рогожско-Симоновском
районе города Москвы.



8

   Человек может наделать кучу глупостей, прежде чем поймет, что это  были
глупости и пора взяться за ум и идти дальше, за своим  счастьем.  Не  надо
горевать и ругать себя, потом может вдруг оказаться,  что  все  получилось
очень хорошо и именно благодаря этим глупостям все и получилось.
   Так примерно рассуждал Алексей. Ему хотелось  видеть  все  в  радостном
свете. Счастье заключалось в том, что он встретил Тасю и полюбил ее и  она
полюбила его. "Полюбила ли?" - спрашивал себя Алексей и не  задавал  этого
вопроса Тасе.
   Он не был уверен в ней, зато был уверен в себе. И счастлив.  Разве  был
бы он счастлив, если бы она его не любила! Она любила его, только сама еще
не знала и не понимала этого. Но она поймет и скажет. Он ждал этого каждый
день, каждую минуту.
   А пока? Пока все-таки было хорошо. Они виделись ежедневно, подолгу.
   Тася мало говорила о себе. На все  расспросы  отвечала:  "Ничего".  Она
была отцу  сиделкой  и  медицинской  сестрой,  делала  уколы,  стряпала  и
кормила, сдавала кандидатские экзамены, вела научную работу.  Это  Алексей
знал.
   Видеть, как она бьется, и не иметь возможности помочь было  трудно.  Он
хотел бы взять ее заботы на себя, но она даже не пригласила его к себе, не
познакомила с отцом.
   - Я боюсь, - объяснила она, -  отец  разволнуется.  Ему  сейчас  нельзя
волноваться.
   Алексей  готов  был  возразить,  но  не  хотел  огорчать  Тасю.  Он  не
представлял себе, что могли существовать причины, которые помешали бы  ему
привести Тасю к себе в дом.
   - Я его подготовлю постепенно, а  пока...  -  Тася  улыбалась,  -  надо
держаться.
   "Держалась" она великолепно. Алексей забывал обо всем и видел только ее
красоту,  легкость,  готовность  смеяться.  Она  была  все