споминаниями.   Андрей
Николаевич опять закурил и опять поймал на себе взгляд соседа. "Что ему от
меня надо?" - подумал Андрей Николаевич, рассматривая  остроносые  ботинки
соседа, узкие ворсистые брюки, лиловатый пиджак из какой-то необыкновенной
материи. "Заморская одежда, - решил Терехов.  -  Товарищ  возвращается  из
заграничной командировки. Но он русский, не иностранец".
   Сосед все-таки, заговорил с Тереховым.  Он  оказался  русским,  который
давно живет в Америке и приехал на родину в гости на  месяц.  Он  летел  к
сестре.
   Терехову последнее время приходилось часто встречаться с  иностранцами.
Он любил принимать делегации на  заводе,  любил  показывать  завод,  вести
тонкую дипломатическую беседу,  угощать  вином,  фруктами,  давать  ужины.
Языков иностранных он как следует не знал, хотя техническую  литературу  -
английскую и немецкую - читал. У Терехова было свое понимание  дипломатии:
главное - показать широту и обаяние.
   Ни египетские нефтяники,  ни  английские  государственные  деятели,  ни
представители  американских  фирм  нефтяного  оборудования,   однако,   не
пытались посвятить Терехова в  свои  душевные  переживания.  А  человек  в
самолете, глядя на Андрея Николаевича воспаленными глазами, хотел говорить
о себе.
   - Больше тридцати лет я не был на родине, - сказал он.
   Он оказался антрепренером.  Родину  покинул  без  каких-либо  серьезных
причин, просто хотел  привольной,  богатой  жизни,  хотел  путешествовать,
летать из страны в страну.
   - Ну, женщины еще, конечно, - сказал он. - Когда-то это много  значило.
Отец у меня был фабрикант, эксплуатировал рабочих, как  говорится,  но  он
никого не эксплуатировал, он был очень добрый. Он недавно умер в Чикаго.
   - А масло все течет, - произнес голос сзади.
   - Не обращайте внимания, - сказал Терехов, - пустяки.
   - В Америке очень много авиационных катастроф, - сообщил сосед любезно.
   Терехов засмеялся.
   - Я вижу, вы смелый человек. Я тоже был смелый... раньше. Так,  значит,
про отца я вам сказал. А мы были тогда такая молодежь, мы жили искусством,
у  нас  были  высокие  интересы.  Мы   были   своеобразные   люди.   Очень
своеобразные.
   Он очень напирал на то,  что  они  были  своеобразными,  ему  нравилось
слово.
   - В Америке я стал модным антрепренером, другом великих  артистов.  Они
любили меня. За что, вы хотите знать? За то, что я был честным.
   Успех сопутствовал ему, он  научился  зарабатывать,  делать  деньги.  А
тратить он всегда умел. Красивых женщин было  тогда  гораздо  больше,  чем
теперь, между прочим. Про него говорили, что он "носит корону". Но жизнь -
это борьба, как утверждал один его старый товарищ, давно  отказавшийся  от
этой борьбы.  И  вот  в  ходе  этой  борьбы  мистера  Акимова,  так  звали
антрепренера, объявили, сумасшедшим.  Двери  концертных  залов  не  только
Америки -  всего  мира  закрылись  перед  ним,  всех  оповестили,  что  он
рехнулся. Великая конкуренция погубила его, он оказался слабее.  Его  даже
упрятали в сумасшедший дом,  где  сидели  настоящие  сумасшедшие,  которые
лаяли и мяукали. Потом его взяли оттуда. Жить стало тяжело. Корона упала с
его головы. Между тем жизнь неслась вперед так стремительно, так изощренно
технизировалась, что он за нею не поспевал и, что самое главное, жизнь эта
перестала ему нравиться.
   - Боже мой, - сказал он Терехову, - люди теперь разучились слушать. Они
отвечают уже на первые пять слов, а остальные двадцать пять они не слышат.
Что будет дальше? Если бог все-таки существует, как он допустил, что  люди
перестали думать? Нажатием  пальца  на  кнопку  они  освобождают  себя  от
необходимости думать. Разве это не ужасно? А ведь мозг ржавеет так же, как
ржавеют машины. Если человек перестанет двигаться,  он  разучится  ходить.
Если человек перестанет думать, он перестанет быть человеком. Вы понимаете
меня?
   Львиная седая голова соседа едва заметно тряслась,  выцветшие,  некогда
ярко-голубые глаза наполнялись слезой. Старость, одиночество  были  в  его
глазах.
   - Вы  знаете,  что  такое  машина,  что  такое  технология  всей  жизни
насквозь?
   Он так и сказал "технология всей жизни". Он был уверен,  что  весь  мир
развивается по этому пути, СССР тоже.
   - Пока этого еще у вас нет, но я предчувствую, что будет. И  тогда  мир
погибнет.
   - Зачем же так мрачно? - пошутил Терехов. - Я другого мнения.
   - Вы слепы, вы ошибаетесь! - живо воскликнул  мистер  Акимов.  -  Очень
ошибаетесь. Вы младенец, который ничего не боится, потому  что  ничего  не
знает. А я очень старый человек, я знаю все, но у меня нет  сил.  Не  могу
никого предупредить об опасности, меня не слушают, мне не  верят,  считают
чудаком и юродивым. А-а-а-а! - простонал он и откинулся в кресле.
   Самолет снижался.
   - Вот я и долетел, - сказал он. - Сейчас я увижу свою сестру. У нее муж
и дети. Все мое кровное. Боже мой, боже мой, вся моя жизнь - это тоска  по
родине. Словами выразить нельзя. Музыкой, может быть. А здесь... здесь все
говорят по-русски, и это потрясает  мое  старое  сердце.  Не  судите  меня
сурово. Прощайте.
   Андрей Николаевич медленно пошел  по  направлению  к  аэровокзалу.  Это
последняя посадка. Следующая - дома. Всегда он дрожал от нетерпения, желая
скорее добраться с московскими новостями, впечатлениями, подарками.
   Собственно, это уже почти дом. Погода здесь всегда была такая же, какая
ждала его дома. И запахи были схожи. И здесь и  там  пахло  горячей  сухой
травой,  полынью,  мятой,  нефтью.  Здесь  всегда  можно  было   встретить
знакомых, которые летели в Москву. Здесь он знал буфетчицу  и  швейцара  в
ресторане.
   Мистер Акимов скрылся из  виду.  Печальная  судьба  промелькнула  перед
глазами Терехова. Невольно задумаешься над самим собою хоть на  мгновение.
Но  только  на  мгновение,  потому  что  уже  давно  пора  отряхнуть   все
посторонние мысли, не относящиеся к делам. Изотов все еще в Куйбышеве,  но
он вернется на  завод,  придет  к  нему.  Да,  неприятно.  Тася  была  его
невестой, они любили  Друг  друга.  Придется  встретиться...  решать  дела
реконструкции. В конце концов никто не виноват, что так случилось.
   Что там, на заводе? Он подумал о  строительстве  новой  железнодорожной
ветки.  Со  стороны  восточной  проходной.  Беда  с  путями  сообщения,  с
погрузкой-разгрузкой.  Неправильный   это   принцип   -   сперва   строить
производственную площадку, а потом подъездные пути. Если еще  когда-нибудь
судьба приведет строить завод, скольких ошибок  можно  будет  избежать!  И
Терехов, прогуливаясь по открытому степному аэродрому, вдруг ощутил острое
юное желание все начать сначала. Хоть  еще  один  раз  в  жизни.  Пустырь,
геодезисты, временные, пахнущие краской, неудобные  дома  вместо  обжитых,
обставленных квартир, новый гигантский завод, такой, как этот, только  еще
больше, комбинированные установки, автоматика. Бытовые  помещения  сделать
просторные, светлые, в кафеле, с метлахской  плиткой.  Огромные  подземные
резервуары. Рядом чтобы были заводы нефтехимии.
   После   Двадцатого   съезда   наконец-то   стали   всерьез   заниматься
производством  синтетического   каучука,   моющих   средств,   спирта.   А
искусственные смолы - это золотое дно. Андрей Николаевич часто ловил  себя
на том, что на любой бытовой предмет смотрит с одной точки  зрения:  может
он быть заменен искусственным материалом или нет? И приходил к  убеждению,
что все можно  заменить.  Он  вынул  из  кармана  записную  книжку.  Таких
книжечек он купил двадцать штук и вез  домой,  чтобы  подарить  товарищам.
Обложка была из полиэтилена, яркая, голубая, Терехову очень нравилась.
   Выйдя на площадь перед  аэровокзалом,  Андрей  Николаевич  остановился,
помахал рукой самолетному спутнику. Старый антрепренер  шел,  обнявшись  с
сестрой, тучной женщиной с пышной прической, они поддерживали друг друга и
шли медленно, спотыкаясь, а дети, племянники, бежали впереди  с  криком  и
смехом, толкали ногами какую-то-бутылку и не обращали на взрослых никакого
внимания.
   Мимо  Терехова  прошли  двое  мужчин  с  портфелями,  донесся   обрывок
разговора.
   - ...Собрали собрание - Боголепова прорабатывать.  Где  Боголепов?  Нет
Боголепова!..
   Андрей Николаевич засмеялся,  а  услышав  собственный  смех,  удивился.
Господи, сколько лет он не бродил так, засунув руки в карманы, по  площади
незнакомого города, не шатался вольной птицей, не  прислушивался  к  чужим
разговорам, не провожал взглядом случайных прохожих. Он знал, что про него
говорили; "Наш директор пошел, понес собственное достоинство". Он смеялся,
считал, что ничего плохого нет, что так говорят.  А  хорошего  мало,  если
разобраться. Тася права. Если бы она была с ним... Ему предлагали ехать за
границу,  возглавить  строительство  нефтеперерабатывающего  завода  -  он
решительно отказался. Далекие страны не манили его, он и думать не хотел о
том, чтобы ехать за рубеж, даже ненадолго. Он был недавно в Англии,  писал
потом в отчете: "...на заводе мы не заметили дымка даже  меньше  дымка  от
папиросы". Завод, завод, завод - вот что он видел в Англии. А с Тасей  ему
были бы интересны люди.  Она  смотрела  на  мир  с  молодым  любопытством,
которое не могла скрыть, даже если хотела. Надо  быть  смелым,  признаться
себе, что она действительно молода, а он уже не  очень  молод.  Кто-то  из
приятелей недавно рассказывал, что  в  Японии  есть  день  старика.  Такой
праздник, когда веселятся старики, когда старикам разрешается считать себя
молодыми. Андрей Николаевич ненадолго разрешил себе считать себя  молодым,
но следующая остановка самолета - дом, праздник старика окончен.
   Уличная сцена заставила его обернуться и даже остановиться.  Он  увидел
юношу и девушку. Они стояли у невысокой ограды аэродрома и прощались. Мира
не существовало, только их прощание. Горя в мире не  существовало,  только
их горе. Девушка держала руки юноши в своих, то прижимала их к  губам,  то
опускала Светловолосую голову на его руки. Девушка не плакала, серые глаза
ее были сухими и выражали ту степень горя, при которой  невозможны  слезы.
Лицо юноши было напряженным, страдающим, глаза устремлены  в  одну  точку,
губы сжаты. Оба были такими непостижимо  молодыми,  такими  прекрасными...
Что заставляло их расставаться? Почему они, они-то? Люди проходили мимо  и
оборачивались. Обнаженное горе этих двоих  вызывало  у  прохожих  зависть.
Какие еще чувства могло  вызвать  это  молодое  горе?  Можно  было  только
завидовать, что юноша и девушка могут стоять так у забора, на виду у всех,
что девушка может так смотреть на юношу, так  держать  его  руки,  так  не
замечать и не слышать ничего.
   Андрей Николаевич остановился, пошел, обернулся еще раз. Те двое стояли
все так же. Андрей Николаевич сделал еще несколько шагов и в последний раз
посмотрел.  Юные,   стройные,   смугло-румяные,   они   были   по-прежнему
неподвижны. Им ни до кого не было дела. Они были  на  этой  площади  самые
счастливые, хотя думали, что они самые несчастные.



21

   Он ошибся. Его вина, его ошибка. И он справится с нею. Слава богу,  что
все разломалось сейчас, а не потом.
   Сейчас только нужно время, чтобы шли, уходили дни дальше от  того  дня.
Он справится, - не с изменой Таси, что об этом думать, -  надо  справиться
со своей ошибкой. Тасю он презирал. Он любил не ее,  другую  женщину.  Та,
которую он любил, _не могла_ увлечься Тереховым.  Та,  которую  он  любил,
была ясной, открытой, надежной. Та, которую он любил...
   Он перечитывал короткое письмо: "Прости, если можешь. Я себя не прощаю.
Так получилось. Я виновата перед  тобою  глубоко.  Хочу,  чтобы  ты  узнал
правду от меня, а не от других. Мне очень тяжело, меньше всего на свете  я
хотела тебе причинить зло..."
   "Меньше всего на свете я хотела тебе причинить зло..." - читал  Алексей
и видел ее лицо. Пожалуй, надо было сказать себе правду - он любил, она не
любила. Но все-таки она приехала к нему почему-то...
   Алексей все вспоминал: Тася у него на заводе, две-три короткие встречи,
которые, наверно, ничего не значили для нее и очень много для него.  Потом
в Москве она пришла на вокзал,  неожиданно  и  решительно,  как  все,  что
делала. Там, на заводе, пообещала: "Я приду вас встречать в Москве". Он ей
не поверил. Потом неделя в Москве, только неделя, сосновый лесок,  зеленый
вереск.  Она  пришла  к  нему  домой  и  сразу  показалась   своей,   даже
"скандалисты" полюбили ее. Тогда в Москве ему не понравились ее друзья, но
он не придал этому значения. Она не познакомила его с отцом,  и  этому  он
нашел объяснение. Она была все время немного напряженной, она тогда еще не
решилась ни на что, хоть и сказала, что любит.  И  этому  Алексей  находил
объяснение. А объяснение было одно - она его не любила. Да,  так,  а  если
так, чем же она виновата.
   Алексею  хотелось  застрелить   Терехова.   Убить,   уничтожить.   Было
невыносимо  думать,  что  где-то  ходит,  смеется,  радуется  жизни   этот
страшноватый грузный человек с опухшим темным лицом. И Тася с ним, в какой
роли, на каком положении! Алексей верил в нее, гордился ею. Чем скорее  он
ее забудет, тем лучше. Но не забудет. Не  забывал  ни  на  мгновенье,  все
перебирал в памяти события, которые еще  недавно  казались  значительными.
Теперь они были  не  нужны,  мешали  жить.  Но  уберечься,  спрятаться  от
воспоминаний было невозможно. Алексей видел, как Тася входит к нему в дом.
Тетя Надя приглашает ее. Потом она поет "скандалистам". Она улыбается ему.
   Какое милое лицо было у нее тогда! Все рухнуло от ничтожного ветра.
   А он верил, что нашел Тасю на всю жизнь.
   В городе были все те же пахнущие штукатуркой дома, сквер с  полотняными
портретами передовиков производства.
   В гостинице Клавдия Ивановна вылупила на Алексея свои печальные  глаза,
заговорила громко и приветливо:
   - А мы уже заждались. Что, думаю, не едет и не едет?..
   Напрасно  он  был  насторожен  заранее,  нервничал,  ожидая  понимающих
взглядов, сочувствия,  любопытства.  Ничего  не  было,  все  было  просто,
спокойно, обыкновенно. Может быть, только Казаков был шумнее и  оживленнее
обычного, а может быть, и это казалось Алексею. О Тасе не было сказано  ни
слова.
   Опять Алексей стал ездить "замовским" автобусом на  завод.  Так  же  по
утрам автобус вел кто-нибудь из инженеров,  шофер  дремал  и,  просыпаясь,
острил: "Ой, падаем!"
   Лидия Сергеевна, как и прежде, давала Алексею пояснения.
   - Вон баженовская "Победа", - говорила она,  глядя  в  окно,  -  всегда
битком набита. А иногда и совсем свою машину отдаст, а сам с нами едет.  -
Поколебавшись, негромко добавила: - Не то что некоторые.
   И как бы в подтверждение ее слов, красуясь, проехала серая директорская
машина с голубыми занавесками, слегка покачиваясь на ходу.
   Этого было достаточно, чтобы в автобусе засмеялись.
   Сейчас мимо проехал "тот"... Алексей наклонил  голову,  занялся  своими
часами. Он успел увидеть сочувственный  и  понимающий  взгляд  Казакова  и
растерянное лицо Лидии Сергеевны.
   - Как бы нашего директора не забрали от нас. Такой сильный  товарищ,  -
почтительно, как будто "сильный товарищ" мог его слышать, произнес главный
механик.
   - А что, есть такие слухи? - спросил "академик".
   "Тася, Тася, Тася..."
   - Ну-с, что с тем бензином? - спросил Казакова главный технолог,  седой
человек в пенсне.
   "Тот бензин" - это была  партия  высококачественного  бензина,  которую
железная дорога  неожиданно  отказалась  перевозить.  Как  это  случается,
что-то где-то не учли, не договорились, не согласовали, и  ошибка  грозила
грандиозным невыполнением  плана.  Отношения  с  капризной  и  своенравной
железной дорогой были тяжелыми.
   - Железная дорога посмотрела в свой талмуд и не  пропустила  бензин.  А
над железной дорогой только один бог, - сказал Казаков.
   - Н-да, маршрут был согласован. Такая неожиданность! - ответил  главный
технолог. Он был всегда серьезен, озабочен и немного всеми недоволен.
   - Куда идти, кому жаловаться? - сказал Казаков.
   Главный технолог не имел обыкновения поддерживать шутливый тон,  говоря
о серьезных вещах.
   - Вопрос вывоза готовой  продукции  слишком  существен  для  нас,  Петр
Петрович, - сказал он своим тихим, бесстрастным голосом, - нам этот бензин
слишком дорого стоил...
   - Да, уж влетел в копеечку, - согласился Казаков.
   - Не  хочется,  чтобы  завод  страдал  из-за  чужого  головотяпства,  -
продолжал главный технолог.
   Казакову  также  не  хотелось,  чтобы  завод   страдал   из-за   чужого
головотяпства.
   - Сегодня будем пробивать это дело.
   Он уважал главного технолога и мирился с тем, что старик был занудой  и
сухарем. Чтобы увидеть старика улыбающимся, надо было посмотреть на него в
окружении семьи: Казаков жил с  главным  технологом  в  одном  подъезде  и
наблюдал по воскресеньям идиллические сцены "Дедушка и внуки".
   Казаков спросил у главного технолога, как поживают  его  очаровательные
внучата, два мальчика  семи  и  восьми  лет,  форменные  хулиганы.  Старик
улыбнулся.
   Автобус остановился у заводоуправления.



22

   До остановки на ремонт, то есть  до  начала  реконструкции,  оставалось
двадцать дней. Оборудование из Куйбышева должно было уже прибыть.  Его  не
было.
   Алексей  телеграфировал  в  Куйбышев.   Оттуда   отвечали:   "Отгружено
тогда-то". И сообщали номера накладных.
   Он звонил на железную  дорогу.  Там  отвечали;  "Не  прибыло".  Обещали
выяснить.
   Он оставался на заводе допоздна. В сумерках, в сиреневом  освещении,  в
особенной тишине, лучше чувствуешь, как работают аппараты.
   Молодой краснощекий механик Митя хотя  принадлежал  к  службе  главного
механика, к реконструкции  каталитического  крекинга  относился  горячо  и
сочувственно. Он постоянно был на установке. Этот человек вообще  чуть  ли
не жил на заводе.
   Был еще на установке старший оператор, рабочий Малинин. Он тоже  охотно
оставался вечерами с Алексеем. У Малинина, правда, была ревнивая жена, она
не сочувствовала  реконструкции.  Когда  она  звонила,  Малинин  передавал
Алексею трубку и просил:
   - Алексей Кондратьевич, скажите ей что-нибудь.
   Алексей выполнял эту  странную  просьбу,  как  мог,  шутил  с  ревнивой
Калисфенией, сокращенно Калей, рассказывал, что сейчас ее  муж  делает  на
установке; и Каля, присмирев, говорила:
   - Ну ладно, всегда вы меня заговорите, я и забуду, зачем звонила.
   А розовощекий Митя говорил Малинину:
   - В принципе, дорогой товарищ, ты глубоко неправ. Ты из нее  психопатку
воспитываешь. Разве можно строить семью на взаимном недоверии?
   - А у нас не взаимное, у нас только одна сторона на недоверии, а другая
на полном доверии, - улыбался рослый Малинин, голубоглазый,  с  пшеничными
кудрями, с леноватой такой усмешечкой. Неторопливый, выдержанный  человек,
физически очень сильный. Про него говорили "смекалистый".
   На заводе скупо хвалят, такими словами, как "одаренный", "талантливый",
не кидаются, и ходил Малинин "смекалистым". Он непрерывно искал и пробовал
новое. Пока это были незначительные изменения, которые  Малинин  предлагал
на своей установке. На большее  он  не  замахивался,  не  хватало  знаний.
Установку свою Малинин чувствовал, знал насквозь. В  ночные  вахты,  когда
начальство  спит,  он  слегка  менял  режим,  смотрел,   что   получается.
Удержаться от этого не мог. Когда Малинину предстояла ночная вахта,  Рыжов
заранее  бесновался:  завод  не  лаборатория,  каталитический  крекинг  не
экспериментальная установочка.
   -  Ты  рабочий  или  кто?  -  спрашивал  Рыжов.  -   Может   быть,   ты
член-корреспондент Академии наук?
   Малинин усмехался и обещал вести себя аккуратно.
   - Рабочий, рабочий я, ничего не трону, пускай себе спокойненько гудит.
   - Что это ты называешь "гудит"?
   - Да так, все, - неопределенно отвечал Малинин, не в  силах  дождаться,
когда он останется один и сможет подрегулировать по-своем