молоденьких девушек, омытый  красный  кирпич  домов  и  блестящую  зеленую
листву - это удивительное смешение нарядности и убожества. День  с  каждым
часом делался более вешним, даже на этих шумных  городских  улицах  ощутим
был запах земли и деревьев в цвету.  Феликсу  все  казалось  необыкновенно
забавным. Он назвал эту страну уморительной и теперь,  на  что  бы  он  ни
смотрел, в нем все возбуждало  смех.  Американская  цивилизация  предстала
перед ним точно сотканной из  отменных  шуток.  Шутки  были,  вне  всякого
сомнения,   великолепны,   молодой   человек    развлекался    весело    и
благожелательно. У него был дар видеть все, как принято  говорить,  глазом
художника, и интерес,  который  пробудили  в  нем  при  первом  знакомстве
демократические обычаи, был сродни тому, с каким он наблюдал  бы  действия
юного жизнерадостного существа, блистающего ярким румянцем. Одним  словом,
интерес был лестным и нескрываемым, и Феликс в эту минуту очень  напоминал
не сломленного духом молодого изгнанника, возвратившегося в страну  своего
детства. Он смотрел, не отрываясь, на темно-голубое  небо,  на  искрящийся
солнцем воздух, на множество разбросанных повсюду красочных пятен.
   - Comme c'est bariole, eh? [Как пестро, да?  (фр.)]  -  проговорил  он,
обращаясь к сестре на  том  иностранном  языке,  к  которому  по  какой-то
таинственной причине они время от времени прибегали.
   - Да, bariole, ничего не скажешь,  -  ответила  баронесса.  -  Мне  эти
краски не нравятся. Они режут глаз.
   - Это еще раз  подтверждает,  что  крайности  сходятся,  -  откликнулся
молодой человек. - Можно подумать, что судьба привела нас не на  запад,  а
на восток. Только в Каире небо  удостаивает  таким  прикосновением  кровли
домов; а эти красные и  синие  вывески,  налепленные  решительно  повсюду,
напоминают мне какие-то архитектурные украшения у магометан.
   - Молодые  женщины  здесь  никак  не  магометанки,  -  проговорила  его
собеседница. - Про них не скажешь, что они прячут лица. В жизни не  видела
подобной самонадеянности.
   - И слава  богу,  что  не  прячут  лиц!  -  воскликнул  Феликс.  -  Они
необыкновенно хорошенькие.
   - Да, лица у них хорошенькие, - подтвердила она.
   Баронесса была очень умная  женщина,  настолько  умная,  что  о  многом
судила с отменной справедливостью. Она крепче, чем обычно, прижала к  себе
руку брата. Она не была такой весело-оживленной, как  он,  говорила  мало,
зато  подмечала  бездну  вещей  и  делала  свои  выводы.  Впрочем,  и  она
испытывала легкое возбуждение, у нее появилось чувство, будто она в  самом
деле  приехала  в  незнакомую  страну  попытать  счастья.  Внешне   многое
представлялось ей неприятным, раздражало ее, у баронессы  был  чрезвычайно
тонкий, разборчивый вкус. Когда-то давным-давно она в сопровождении самого
блестящего общества ездила развлечения ради в  провинциальный  городок  на
ярмарку. И теперь ей чудилось, что она на какой-то грандиозной  ярмарке  -
развлечения и  desagrements  [неприятные  впечатления  (фр.)]  были  почти
одного толка. Она то  улыбалась,  то  отшатывалась;  зрелище  казалось  на
редкость забавным, но того и жди, тебя затолкают. Баронессе никогда еще не
доводилось  видеть  такое  многолюдье  на  улицах,  никогда  еще  она   не
оказывалась затертой в такой густой незнакомой толпе. Но постепенно у  нее
стало складываться впечатление, что нынешняя эта ярмарка - дело куда более
серьезное. Они вошли с братом в огромный общественный парк, где было очень
красиво, но, к своему удивлению, она не увидела там карет. День близился к
вечеру, пологие лучи солнца обдавали золотом нестриженную сочную  траву  и
стройные стволы деревьев - золотом, словно только что намытым в  лотке.  В
этот час дамы обычно выезжают на прогулку и  проплывают  в  своих  каретах
мимо выстроившихся в виде живой изгороди прохожих, держа наклонно  зонтики
от солнца. Здесь, судя по всему,  не  придерживались  такого  обыкновения,
что, по мнению баронессы, было  совсем  уж  противоестественно,  поскольку
парк украшала дивная аллея вязов, образующих  над  головой  изящный  свод,
которая как нельзя более удачно примыкала к широкой, оживленной улице, где
очевидно  наиболее  процветающая  bourgeoisie  [буржуазия  (фр.)]  главным
образом и  совершала  променад.  Наши  знакомцы  вышли  на  эту  прекрасно
освещенную улицу и влились в поток гуляющих;  Феликс  обнаружил  еще  тьму
хорошеньких девушек и попросил сестру обратить на них  внимание.  Впрочем,
просьба была совершенно излишней. Евгения и без  того  уже  с  пристальным
вниманием изучала эти очаровательные юные создания.
   - Я убежден, что кузины наши в этом же духе.
   И баронесса на это уповала, однако сказала она вслух другое:
   - Они очень хорошенькие, но совсем еще девочки.  А  где  же  женщины  -
тридцатилетние женщины?
   "Ты имеешь в виду - тридцатитрехлетние женщины?" - чуть было не спросил
ее брат: обычно он понимал то,  что  она  говорила  вслух,  и  то,  о  чем
умалчивала. Но вместо этого он стал  восторгаться  закатом,  а  баронесса,
приехавшая сюда искать счастья, подумала, какой для нее  было  бы  удачей,
окажись ее будущие соперницы всего лишь девочками.  Закат  был  прекрасен;
они остановились, чтобы им полюбоваться. Феликс  заявил,  что  никогда  не
видел такого роскошного смешения красок. Баронесса тоже нашла,  что  закат
великолепен; возможно, угодить ей теперь стало менее  трудно,  потому  что
все время, пока они  там  стояли,  она  чувствовала  на  себе  восхищенные
взгляды весьма  приличных  и  приятных  мужчин,  ибо  кто  же  мог  пройти
равнодушно мимо изысканной дамы в каком-то необыкновенном туалете,  скорее
всего иностранки, которая, стоя на  углу  бостонской  улицы,  восторгается
красотами природы на французском языке. Евгения воспряла духом. Она пришла
в состояние сдержанного оживления. Она приехала сюда искать счастья, и  ей
казалось, она с легкостью его здесь найдет.  В  роскошной  чистоте  красок
этого западного неба таилось скрытое  обещание,  приветливые,  не  дерзкие
взгляды прохожих тоже в какой-то мере служили порукой заложенной  во  всем
естественной податливости.
   - Ну так как, ты не едешь завтра в Зильберштадт? - спросил Феликс.
   - Завтра - нет, - ответила баронесса.
   - И не станешь писать кронпринцу?
   - Напишу ему, что здесь никто о нем даже не слышал.
   - Он все равно тебе не поверит, - сказал Феликс. - Оставь его  лучше  в
покое.
   Феликс был все так же воодушевлен. Выросший в старом свете,  среди  его
обычаев, в его живописных городах, он тем не менее находил  эту  маленькую
пуританскую  столицу  по-своему  чрезвычайно  колоритной.  Вечером,  после
ужина, он сообщил сестре, что завтра чуть свет отправится повидать кузин.
   - Тебе, видно, очень не терпится, - сказала Евгения.
   - После того как я насмотрелся на всех этих  хорошеньких  девушек,  мое
нетерпение по меньшей мере естественно. Всякий на моем месте хотел бы  как
можно скорее познакомиться со своими кузинами, если они в этом же духе.
   -  А  если  нет?  -  сказала  Евгения.  -  Нам  надо   было   запастись
рекомендательными письмами... к каким-нибудь другим людям.
   - Другие люди нам не родственники.
   - Возможно, они от этого ничуть не хуже.
   Брат смотрел на нее, подняв брови.
   - Ты говорила совсем не то, когда впервые предложила мне приехать  сюда
и сблизиться с нашими родственниками. Ты говорила,  что  это  продиктовано
родственными чувствами, а когда я попытался тебе возразить,  сказала,  что
voix du sang [голос крови (фр.)] должен быть превыше всего.
   - Ты все это помнишь? - спросила баронесса.
   - Каждое слово. Я был глубоко взволнован твоею речью.
   Баронесса, которая, как и утром, кружила  по  комнате,  остановилась  и
посмотрела на брата. Она  собралась,  очевидно,  что-то  ему  сказать,  но
передумала и  возобновила  свое  кружение.  Немного  погодя  она,  как  бы
объясняя, почему удержалась и не высказала свою мысль, произнесла:
   - Ты так навсегда и останешься ребенком, мой милый братец.
   - Можно вообразить, что вам, сударыня, по меньшей мере тысяча лет.
   - Мне и есть тысяча лет... иногда.
   - Что ж, я извещу кузин о прибытии столь необыкновенной персоны. И  они
тотчас же примчатся, чтобы засвидетельствовать тебе свое почтение.
   Евгения, пройдя по комнате, остановилась возле брата и положила ему  на
плечо руку.
   - Они никоим образом не должны приезжать сюда, - сказала она. -  Ты  не
должен этого допустить. Я не так хочу встретиться  с  ними  впервые.  -  В
ответ на заключавшийся в его взгляде немой вопрос  она  продолжала:  -  Ты
отправишься   туда,   изучишь   обстановку,   соберешь   сведения.   Потом
возвратишься назад и доложишь мне, кто они и  что  из  себя  представляют,
число, пол, примерный возраст -  словом  все,  что  тебе  удастся  узнать.
Смотри, ничего  не  упусти,  ты  должен  будешь  описать  место  действия,
обстановку - как бы это поточнее выразиться,  mise  en  scene  [мизансцену
(фр.)]. После чего к ним пожалую я, когда сочту это для  себя  удобным.  Я
представлюсь им, предстану перед ними! - сказала баронесса, выражая на сей
раз свою мысль достаточно откровенно.
   - Что же я должен поведать  им  в  качестве  твоего  гонца?  -  спросил
Феликс, относившийся с  полным  доверием  к  безошибочному  умению  сестры
устроить все наилучшим образом.
   Она несколько секунд смотрела на него, любуясь  выражением  подкупающей
душевной прямоты, потом, с той безошибочностью, которая всегда его  в  ней
восхищала, ответила:
   - Все, что ты пожелаешь. Расскажи им мою историю так,  как  ты  найдешь
это наиболее... естественным.
   И, наклонившись, она подставила ему лоб для поцелуя.



2

   Назавтра день, как и предсказал Феликс, выдался чудесный; если накануне
зима с головокружительной быстротой сменилась весной,  то  весна,  в  свою
очередь, с не меньшей быстротой сменилась сейчас летом. Таково было мнение
молодой  девушки,  которая,  выйдя   из   большого   прямоугольной   формы
загородного дома, прогуливалась по обширному саду, отделявшему этот дом от
грязной проселочной дороги. Цветущий кустарник и расположенные в  стройном
порядке садовые растения нежились в обилии тепла и света; прозрачная  тень
огромных вязов, поистине величественных, как бы с каждым часом становилась
гуще; в глубокой,  обычно  ничем  не  нарушаемой  тишине  беспрепятственно
разносился дальний колокольный звон. Молодая девушка  слышала  колокольный
звон, но, судя по тому, как она была одета, в церковь идти не  собиралась.
Голова ее была непокрыта; белый муслиновый  лиф  платья  украшала  вышитая
кайма, низ платья был из цветного муслина. На  вид  вы  дали  бы  ей  года
двадцать два - двадцать  три,  и  хотя  молодая  особа  ее  пола,  которая
весенним воскресным утром гуляет с непокрытой головой по саду, не может  в
силу естественных причин быть  неприятна  глазу,  вы  не  назвали  бы  эту
задумавшую пропустить воскресную службу  невинную  грешницу  необыкновенно
хорошенькой. Она была  высока  и  бледна,  тонка  и  слегка  угловата,  ее
светло-русые волосы не вились, темные глаза не  блестели,  своеобразие  их
состояло в том, что и без блеска они казались тревожными,  -  как  видите,
они самым непростительным образом отличались от идеала "прекрасных  глаз",
рисующихся нам неизменно блестящими и спокойными. Двери  и  окна  большого
прямоугольного дома, раскрытые настежь, впускали живительное солнце, и оно
щедрыми бликами ложилось на пол  просторной,  с  высоким  сводом  веранды,
которая тянулась вдоль двух стен дома, -  веранды,  где  симметрично  были
расставлены несколько плетеных кресел-качалок  и  с  полдюжины  низких,  в
форме бочонка табуреток из синего и зеленого фарфора, свидетельствующих  о
торговых связях постоянных обитателей этого жилища с восточными  странами.
Дом  был  старинный  -  старинный  в  том  смысле,  что   насчитывал   лет
восемьдесят; деревянный, светлого и чистого, чуть выцветшего серого цвета,
он украшен был по фасаду плоскими белыми пилястрами. Пилястры эти  как  бы
поддерживали классического стиля фронтон с обрамленным размашистой  четкой
резьбой большим трехстворчатым окном посредине  и  круглыми  застекленными
отверстиями в каждом из углов. Большая белая дверь, снабженная  начищенным
до блеска медным молотком, смотрела на проселочную дорогу и соединялась  с
ней широкой дорожкой, выложенной старым, потрескавшимся, но содержащимся в
необыкновенной чистоте кирпичом. Позади дома тянулись  фруктовые  деревья,
службы, пруд, луга; чуть дальше по дороге, на противоположной ее  стороне,
стоял дом  поменьше,  покрашенный  в  белый  цвет,  с  зелеными  наружными
ставнями;  справа  от  него  был  сад,  слева  -  фруктовые  деревья.  Все
бесхитростные детали этой картины сияли в утреннем воздухе, вставая  перед
зрителем так же отчетливо, как слагаемые, дающие при сложении определенную
сумму.
   Вскоре из дома вышла еще одна молодая  леди;  пройдя  по  веранде,  она
спустилась в сад и подошла к той девушке, которую я только что вам описал.
Вторая молодая леди тоже была тонка и бледна,  но  годами  старше  первой,
ниже ростом, с гладко зачесанными темными волосами.  Глаза  у  нее,  не  в
пример первой,  отличались  живостью  и  блеском,  но  вовсе  не  казались
тревожными. На ней была соломенная  шляпка  с  белыми  лентами  и  красная
индийская шаль, которая, сбегая спереди по платью, доходила чуть ли не  до
носков обуви. В руке она держала ключик.
   - Гертруда, - сказала она, - ты твердо уверена, что тебе лучше остаться
дома и не ходить сегодня в церковь?
   Гертруда взглянула на нее, потом сорвала  веточку  сирени,  понюхала  и
отбросила прочь.
   - Я никогда и ни в чем не бываю твердо уверена, - ответила она.
   Вторая молодая леди упорно смотрела мимо нее на пруд,  который  сверкал
вдали между двумя поросшими елью вытянутыми берегами.
   Наконец она очень мягко сказала:
   - Вот ключ от буфета, пусть он будет у тебя на случай, если кому-нибудь
вдруг что-то понадобится.
   - Кому и что может понадобиться? - спросила Гертруда.  -  Я  остаюсь  в
доме одна.
   - Кто-нибудь может прийти, - сказала ее собеседница.
   - Ты имеешь в виду мистера Брэнда?
   - Да, Гертруда. Он  любит  пироги  и,  наверное,  не  откажется  съесть
кусочек.
   - Не люблю мужчин, которые вечно едят пироги, - объявила, дергая  ветку
куста сирени, Гертруда.
   Собеседница бросила на нее взгляд, но сейчас же потупилась.
   - Думаю, папа рассчитывает, что ты придешь  в  церковь,  -  проговорила
она. - Что мне ему сказать?
   - Скажи, что у меня разболелась голова.
   - Это правда? - снова упорно глядя на пруд, спросила старшая.
   - Нет, Шарлотта, - ответила со всей простотой младшая.
   Шарлотта обратила свои спокойные глаза на лицо собеседницы.
   - Мне кажется, у тебя опять тревожно на душе.
   - На душе у меня в точности так же, как и всегда, - ответила, не  меняя
тона, Гертруда.
   Шарлотта отвернулась, но не ушла,  а  все  еще  медлила.  Она  оглядела
спереди свое платье.
   - Как ты думаешь, шаль не слишком длинна? - спросила она.
   Гертруда перевела взгляд на шаль и обошла Шарлотту, описав полукруг.
   - По-моему, ты не так ее носишь.
   - А как ее надо носить, дорогая?
   - Не знаю, но как-то иначе. Ты  должна  иначе  накинуть  ее  на  плечи,
пропустить под локти; сзади ты должна выглядеть иначе.
   - Как же я должна выглядеть? - поинтересовалась Шарлотта.
   - Наверное, я не смогу  тебе  этого  объяснить,  -  ответила  Гертруда,
слегка оттягивая шаль назад. - Показать на себе я могла бы, но  объяснить,
наверное, не смогу.
   Движением локтей Шарлотта устранила легкий беспорядок,  который  внесла
своим прикосновением ее собеседница.
   - Хорошо, когда-нибудь ты  мне  покажешь.  Сейчас  это  неважно.  Да  и
вообще, по-моему, совсем неважно, как человек выглядит сзади.
   - Что ты, это особенно важно! Никогда ведь не знаешь, кто там  на  тебя
смотрит, а ты безоружна, не прилагаешь усилий, чтобы казаться хорошенькой.
   Шарлотта выслушала это заявление со всей серьезностью.
   - Зачем же прилагать  усилия,  чтобы  казаться  хорошенькой?  По-моему,
этого никогда не следует делать, - проговорила она убежденно.
   Гертруда, помолчав, сказала:
   - Ты права, от этого мало проку.
   Несколько мгновений Шарлотта на нее смотрела, потом поцеловала.
   - Надеюсь, когда мы вернемся, тебе будет лучше.
   - Мне и сейчас очень хорошо, моя дорогая сестра, - сказала Гертруда.
   Старшая сестра направилась по выложенной кирпичом  дорожке  к  воротам;
младшая медленно пошла по направлению  к  дому.  У  самых  ворот  Шарлотте
встретился молодой человек - рослый и видный молодой человек в цилиндре  и
нитяных перчатках. Он был красив, но, пожалуй,  немного  дороден.  У  него
была располагающая улыбка.
   - Ах, мистер Брэнд! - воскликнула молодая дама.
   - Я зашел узнать, идет ли ваша сестра в церковь.
   - Она говорит, что нет. Я так рада, что вы зашли. Мне кажется, если  бы
вы с ней поговорили... - И, понизив голос, Шарлотта добавила: - У нее  как
будто опять тревожно на душе.
   Мистер Брэнд улыбнулся с высоты своего роста Шарлотте.
   - Я всегда рад случаю поговорить с вашей сестрой.  Для  этого  я  готов
пожертвовать почти что любой службой, сколь бы она меня ни привлекала.
   - Вам, конечно, виднее, - ответила мягко  Шарлотта,  словно  не  рискуя
согласиться со столь опасным высказыванием. - Я пойду, а то как бы мне  не
опоздать.
   - Надеюсь, проповедь будет приятной.
   - Проповеди мистера Гилмена  всегда  приятны,  -  ответила  Шарлотта  и
пустилась в путь.
   Мистер Брэнд  вошел  в  сад,  и,  услышав,  как  захлопнулась  калитка,
Гертруда обернулась и посмотрела на него.  Несколько  секунд  она  за  ним
наблюдала, потом отвернулась. Но почти сразу  же,  как  бы  одернув  себя,
снова повернулась к нему лицом и застыла в ожидании. Когда его отделяло от
нее всего несколько шагов, мистер Брэнд снял цилиндр и отер  платком  лоб.
Он тут же надел его опять и протянул Гертруде руку. При  желании,  однако,
вы успели бы разглядеть, что лоб у него высокий и без единой  морщинки,  а
волосы густые, но какие-то бесцветные. Нос был слишком велик, глаза и  рот
слишком малы, тем не менее, как я уже сказал,  наружность  этого  молодого
человека была весьма незаурядная. Его  маленькие  чистой  голубизны  глаза
светились несомненной добротой  и  серьезностью;  о  таких  людях  принято
говорить: не человек, а золото. Стоявшая на садовой дорожке девушка, когда
он подошел к ней, бросила взгляд на его нитяные перчатки.
   - Я думал, вы идете в церковь, - сказал он, - и хотел  пойти  вместе  с
вами.
   - Вы очень любезны, - ответила Гертруда, - но в церковь я не иду.
   Она обменялась с ним рукопожатием; на мгновение он задержал ее  руку  в
своей.
   - У вас есть на это причины?
   - Да, мистер Брэнд.
   - Какие? Могу я поинтересоваться, почему вы не идете в церковь?
   Она смотрела на него улыбаясь; улыбка ее,  как  я  уже  намекнул,  была
притушенная. Но в ней сквозило что-то необыкновенно милое, притягательное.
   - Потому что небо сегодня такое голубое!
   Он взглянул на небо, которое и в самом деле было  лучезарным,  и,  тоже
улыбаясь, сказал:
   - Мне случалось слышать, что молодые девицы остаются дома из-за  дурной
погоды, но никак не из-за хорошей. Ваша сестра,  которую  я  повстречал  у
ворот, сказала мне, что вы предались унынию.
   - Унынию? Я никогда не предаюсь унынию.
   - Может ли это быть! - проговорил мистер Брэнд, словно она  сообщила  о
себе нечто неутешительное.
   - Я никогда не предаюсь унынию, - повторила Гертруда,  -  но  иной  раз
бываю недоброй. Когда на меня это находит, мне всегда очень весело. Сейчас
я была недоброй со своей сестрой.
   - Что вы ей сделали?
   - Наговорила много такого, что должно было ее озадачить.
   - Зачем же вы это сделали, мисс Гертруда? - спросил молодой человек.
   - Затем, что небо сегодня такое голубо