его  преосвященством
епископом Аленским; мне пришлось вести длинные  споры с разными богомольными
женщинами, которые вмешались в мое дело, хотя я совсем их не  знала; у  меня
шли  бесконечные  беседы  с монахами и  священниками; приезжал отец,  сестры
присылали мне письма, последней явилась мать-я  выдержала  все. Тем не менее
день моего пострига был назначен. Чтобы  получить мое согласие, было сделано
решительно все;  когда же убедились,  что  добиться  его  невозможно, решили
обойтись и без него.
     С  этого  момента  я  была  заперта в келье;  мне предписали  молчание,
разлучили  меня со всем миром, предоставили  самой себе,  и  я  поняла,  что
решено было распорядиться  мною  помимо моей  воли. Я отнюдь  не  собиралась
сдаваться!  Вопрос был  для меня решен,  и все ужасы,  настоящие или мнимые,
которые  мне преподносили,  не могли  меня поколебать. Однако  мое положение
было  достойно  жалости. Я не знала,  сколько  времени могло  продлиться мое
заточение, и еще меньше  знала, что будет  со  мной, когда оно  окончится. В
этом состоянии неизвестности  я  приняла  одно решение, о котором вы  можете
судить,  как  вам  будет  угодно,  сударь.  Я  никого  больше  не  видела-ни
настоятельницы,  ни  наставницы,  ни  послушниц,  ни  товарок.  Я  попросила
передать   первой,   будто   бы  согласна  выполнить   волю   родителей;   в
действительности  же  я  намеревалась  положить  конец  этим преследованиям,
предав  дело огласке, и публично  заявить протест против  готовившегося надо
мной  насилия.  Итак,  я  сказала  что  они  хозяева  моей  судьбы  и  могут
располагать ею  по своему усмотрению, что я  стану монахиней,  раз таково их
требование. Весь монастырь возликовал;
     снова  вернулись  ласковые  речи,  а  с  ними  лесть  и соблазнительные
обещания: мое сердце вняло гласу Божию. Я создана для состояния совершенства
более, чем кто-либо. Это было неизбежно, этого ждали все;
     нельзя исполнять свои обязанности так примерно и с таким усердием, если
они не являются  истинным вашим призванием. Наставница послушниц никогда еще
не  видела ни  у  одной из  своих учениц столь ярко  выраженной склонности к
монашеству, она  была  чрезвычайно  удивлена  моими странностями,  но всегда
говорила  настоятельнице,  что  надо  стоять на  своем- и все пройдет, ибо у
лучших  монахинь  бывают  такие  минуты: это  внушение  злого  духа, который
удваивает свои усилия,  когда видит, что  добыча  от  него ускользает; что я
избавилась  от  него,  и  теперь  меня  ждут  только  розы,  ибо обязанности
монашеской   жизни  будут  переноситься  мною  тем   легче,  чем  сильнее  я
преувеличивала   их  трудность;  что  тяжесть   ярма,  которую  я   внезапно
почувствовала,  является   милостью  неба,   которое   воспользовалось  этим
средством, чтобы его облегчить... Мне казалось несколько странным, что  одна
и та же вещь исходит и от Бога и от дьявола, смотря по тому, с какой стороны
монахиням  вздумается   на  нее  посмотреть.  В  религии  есть  много  таких
несообразностей, и часто, утешая меня, одни говорили, что мои мысли являются
наваждением дьявола, а другие-что  они внушены мне Богом. Одно  и  то же зло
исходит  либо от Бога, который испытывает  нас, либо от дьявола, который нас
искушает.
     Я  вела себя с большой осторожностью  и  считала, что могу  отвечать за
себя.  Я  виделась  с  отцом  -  он  холодно  говорил  со мной.  Виделась  с
матерью-она поцеловала меня. Получила поздравительные письма от сестер и  от
многих  других лиц. Мне  стало  известно, что напутственное слово произнесет
некий   г-н  Сорнен,  викарий  церкви  св.  Роха,  а   г-н  Тьерри,  канцлер
университета, примет мой обет. До кануна знаменательного дня все шло хорошо,
за  исключением  одного   обстоятельства:  я  узнала,  что  церемония  будет
совершена тайно, что пригласят очень немногих и  двери церкви будут  открыты
только для родственников. Тогда, через привратницу, я пригласила всех  своих
друзей и  подруг, живших  по  соседству; кроме того, мне  разрешили написать
кое-кому из знакомых. Вся эта толпа, которой никто  не  ожидал, не преминула
явиться; пришлось впустить ее, и собрание оказалось именно таким, какое было
мне нужно для осуществления моего замысла. Ах, сударь, какую  ночь я провела
накануне этого дня! Я вовсе не ложилась. Я сидела на  кровати и призывала на
помощь  Бога.  Я  поднимала  руки  к  небу  и  молила  его  быть  свидетелем
совершаемого  надо  мной  насилия. Я представляла себе свою роль  у подножия
алтаря,  представляла себе  девушку, громко  протестующую  против обряда, на
который  она  как  будто  сама  согласилась,  скандал  среди присутствующих,
отчаяние монахинь, гнев  родителей.  "О Боже, что со  мной будет?.." Когда я
произнесла  мысленно эти слова, силы вдруг оставили меня,  и я  без сознания
упала на подушку. Этот обморок сменился ознобом, у меня дрожали колени, зубы
стучали. За ознобом последовал  страшный жар, в голове у меня помутилось. Не
помню, как  я разделась,  как вышла из кельи, но меня  нашли в одной сорочке
распростертой на  полу  у дверей  настоятельницы, без движения  и  почти без
признаков  жизни.  Все  это я  узнала впоследствии. Утром я очнулась в своей
келье. Вокруг моей кровати стояли настоятельница, наставница послушниц и так
называемые сестры-помощницы. Я была совершенно без сил. Мне задали несколько
вопросов,  поняли  по  моим ответам, что я не имею  никакого представления о
том, что произошло,  и ничего мне  не сказали. Меня  спросили,  как  я  себя
чувствую,  тверда ли  я  в  своем  святом  решении и ощущаю  ли в  себе силы
перенести волнения этого дня.  Я  ответила утвердительно, и против всеобщего
ожидания обряд не был отменен.
     Все было подготовлено еще накануне.  Зазвонили колокола, возвещая всему
миру, что сейчас появится еще одна несчастная. У меня снова забилось сердце.
Пришли одевать меня. Этот день-день облачения. Сейчас, когда я вспоминаю всю
эту церемонию, мне кажется, что в ней могло быть нечто торжественное и очень
трогательное,  если  бы речь  шла  о  молоденькой  и неопытной  девушке,  не
увлекаемой никакими иными склонностями.  Меня привели  в церковь,  отслужили
обедню. Добрый викарий,  предполагавший во мне смирение, которым я отнюдь не
обладала,  сказал  мне  длинную напутственную речь, где  не было  ни  одного
слова, которое бы не  шло  вразрез  с истиной. Как  нелепо было все, что  он
говорил о моем счастии, о благодати, о моем мужестве, рвении, усердии и всех
тех  добрых чувствах,  которыми  он  меня  наделял.  Противоречие между  его
похвалами и тем поступком, который я собиралась совершить, смутило меня, и я
начала колебаться; но  это колебание длилось недолго. Я лишь острее ощутила,
что  во мне  нет  тех качеств,  какие  требовались, чтобы сделаться  хорошей
монахиней. Наконец страшная  минута  наступила. Когда надо было стать на  то
место,  где я  должна была произнести  обет, у  меня  подкосились  ноги. Две
товарки взяли  меня под руки, голова моя  упала на плечо одной из них, я еле
передвигала ноги. Не знаю,  что происходило в душе  присутствующих, но перед
ними  была юная умирающая жертва, которую влекли к алтарю; со всех сторон до
меня доносились  вздохи и  рыдания, но  среди них не  было  слышно вздохов и
рыданий  моих  родителей-я твердо уверена  в этом. Все встали,  некоторые из
молодых девушек  взобрались на стулья  и  держались за перекладины  решетки.
Наступило глубокое молчание,  и  священник,  возглавлявший  мое пострижение,
сказал:
     - Мария-Сюзанна Симонен, обещаете ли вы говорить правду?
     - Обещаю.
     - По доброй ли воле и желанию находитесь вы здесь?
     Я  ответила: "Нет",  но сопровождавшие меня  монахини ответили за меня:
"Да".
     - Мария-Сюзанна Симонен, даете ли вы Богу  обет  целомудрия, бедности и
послушания?
     С секунду я колебалась; священник ждал, и я ответила:
     - Нет, сударь. Он повторил:
     -  Мария-Сюзанна Симонен, даете ли  вы Богу обет целомудрия, бедности и
послушания? Я ответила более твердым голосом:
     - Нет, сударь, нет.
     Он остановился и сказал:
     - Придите в себя, дитя мое, и слушайте меня внимательно.
     -  Отец  мой,-сказала  я  ему,-вы  спрашиваете,  даю  ли  я  Богу  обет
целомудрия, бедности и послушания. Я хорошо расслышала вас и отвечаю: "Нет".
     Затем, повернувшись  к присутствующим, среди которых раздался  довольно
громкий шепот, я знаками показала, что хочу говорить. Шепот прекратился, и я
сказала:
     - Господа,  и  в  особенности  вы, батюшка и матушка, беру  вас  всех в
свидетели...
     При  этих  словах  одна  из сестер  задернула  решетку занавесом,  и  я
увидела, что продолжать бесполезно. Монахини окружили меня, осыпая упреками.
Я слушала их, не говоря ни слова. Меня отвели в келью и заперли там на ключ.
     Здесь,  в одиночестве, отдавшись своим мыслям,  я  начала успокаиваться
душой.  Я еще раз  обдумала свой поступок  и ничуть не  раскаялась в  нем. Я
решила, что после той огласки,  которой я добилась, меня  не смогут  надолго
оставить здесь и, пожалуй, не посмеют отдать в другой монастырь. Я не знала,
что  меня  ожидало, но,  по  моему  убеждению,  ничто  не  могло  быть  хуже
необходимости стать монахиней  помимо воли. Довольно  долгое  время со  мной
никто  не  разговаривал. Женщины, приносившие мне  еду, ставили ее на пол  и
молча уходили.
     Месяц   спустя  мне  принесли  мирскую  одежду,  и  я   сняла  с   себя
монастырскую. Явилась настоятельница и  велела мне следовать за ней. Я дошла
с ней до  монастырских ворот. Здесь  я села  в экипаж,  где меня ожидала моя
мать.  Она  была одна.  Я села на  переднее  сиденье,  и  карета  тронулась.
Некоторое  время мы сидели друг против  друга,  не произнося ни слова. Глаза
мои были  опущены,  и  я не  смела  взглянуть  на нее.  Не  знаю  сама,  что
происходило в моей душе, но вдруг я бросилась к ногам матушки. Я не говорила
ни слова,  только рыдала  и задыхалась. Она  сурово  оттолкнула  меня. Я  не
поднялась с  колен, у меня пошла носом кровь. Несмотря  на  сопротивление, я
схватила  ее руку; орошая  ее слезами и лившейся кровью,  прижимаясь  к  ней
губами, я целовала  ее и говорила: "И все-таки вы моя мать,  все-таки я ваша
дочь..." Она ответила (оттолкнув меня еще суровее и вырвав руку):
     "Встаньте, несчастная, встаньте". Я повиновалась, села  на свое место и
спустила  чепец  на  лицо:  в  звуке  ее голоса было  столько  властности  и
твердости, что мне захотелось укрыться от ее взгляда. Слезы и кровь, которая
текла у меня из носа, смешались вместе, струились по рукам, и, сама  того не
замечая,  я была вся  залита ими. Из нескольких произнесенных матерью слов я
поняла, что запачкала  ей  белье  и  платье  и что  она  сердится на это. Мы
приехали домой,  и  меня тотчас же отвели в заранее приготовленную маленькую
комнатку.  На  лестнице я снова бросилась  к  ногам  матери, схватила  ее за
платье,  но  она  только  обернулась  в  мою сторону-это было  все,  чего  я
добилась,-и  взглянула  на  меня,  причем  поворот  ее  головы, губы,  глаза
выразили такое негодование, которое я не в силах передать вам, но которое вы
можете себе представить.
     Я вошла в свою новую тюрьму, где пробыла полгода, ежедневно умоляя, как
о милости,  разрешить  мне поговорить  с  матерью,  увидеться  с  отцом  или
написать  им. Мне приносили пищу,  убирали комнату. По  праздникам  служанка
сопровождала  меня  к обедне а потом  снова  запирала.  Я  читала, вышивала,
плакала, иногда  пела,  и  так  проходили  дни.  Одно  лишь  тайное  чувство
поддерживало меня-чувство, что  я свободна и что  моя судьба, как тяжела она
ни была, еще может перемениться. Однако было решено, что я ста ну монахиней,
и я стала ею.
     Такая бесчеловечность, такое упорство со стороны родителей окончательно
подтвердили  мои подозрения относительно  обстоятельств  моего  рождения:  я
никогда  не  могла найти  иных  причин, чтобы оправдать их.  Очевидно,  мать
боялась, как бы в один прекрасный день я не заговорила о разделе имущества и
не потребовала своей доли наследства, как бы внебрачная дочь не оказалась на
одной доске с законными дочерьми. Однако тому, что было всего лишь догадкой,
вскоре предстояло превратиться в уверенность.
     Находясь под домашним арестом, я плохо  выполняла церковные обряды,  но
все  же  в  канун  больших  праздников  меня  посылали  на исповедь.  Я  уже
рассказывала  вам, что у меня  и у матери был общий духовник. Я поговорила с
ним,  описала  ему  вею суровость  с  какой  обращались  со  мной в  течение
последних трех лет. Он знал об этом. С особенной горечью и обидой жаловалась
я ему на мать.  Этот священник поздно  принял  духовный сан и еще не утратил
человеколюбия. Он спокойно выслушал меня и сказал:
     -  Дитя  мое, не порицайте  свою мать, а лучше  пожалейте. У нее добрая
душа. Уверяю вас, она поступает так помимо воли.
     -  Помимо  воли!  Да кто же  может ее принудить? Разве не она произвела
меня на свет? И какая же разница между сестрами и мной?
     - Большая.
     - Большая! Я совершенно не понимаю вашего ответа.
     Я начала было сравнивать себя с сестрами, но он прервал меня и сказал:
     -   Довольно,   довольно.   Ваши   родители   не    страдают    пороком
бесчеловечности. Постарайтесь терпеливо переносить  вашу участь, это поможет
вам снискать хотя бы милость Господню.  Я увижу вашу матушку  и, уверяю вас,
употреблю все свое влияние на нее, чтобы помочь вам...
     Этот  ответ "большая" явился  для меня лучом  света. Теперь я  более не
сомневалась в том, что догадки по поводу моего рождения были справедливы.
     В ближайшую субботу,  к  концу  дня,  около  половины  шестого  вечера,
приставленная  ко   мне  служанка  поднялась  ко  мне  и  сказала:  "Матушка
приказывает вам одеться..." Через час: "Матушка велит вам ехать со  мной". У
подъезда я увидела  экипаж, в который мы и сели-служанка и я. Я узнала,  что
мы едем в Фельянский монастырь, к отцу Серафиму. Он нас  ждал. Он  был один.
Служанка удалилась, и я вошла в приемную. Я села, с  тревогой и любопытством
ожидая его слов. Вот что он мне сообщил:
     - Мадемуазель, сейчас  вы узнаете  разгадку сурового  обращения  с вами
ваших  родителей.  Я  получил  на  это   разрешение  от  вашей  матушки.  Вы
рассудиительны, у  вас есть ум, твердость,  вы сейчас уже в  таком возрасте,
когда вам можно было бы доверять тайну даже и в  том случае, если бы она  не
имела к  вам прямого  отношения. Я давно уже уговаривал вашу матушку открыть
вам  то, что  вы  узнаете сегодня, но  она  никак не  могла решиться на это:
трудно  матери признаться  в тяжком  грехе  своему  ребенку. Вам известен ее
характер-ей нелегко  примириться с унизительностью некоторых  признаний. Она
полагала  что  ей и без  этого удастся осуществить свои намерения касательно
вас, но она ошиблась и расстроена этим. Сейчас  она решила последовать моему
совету и поручила мне сообщить вам, что вы не дочь господина Симонена.
     - Я это подозревала,-ответила я быстро.
     - Теперь, мадемуазель, подумайте, взвесьте, судите сами, может ли  ваша
матушка  без  согласия-  или  даже  с согласия-вашего отца  приравнять вас к
другим  дочерям, в  то  время  как  вы вовсе  не сестра  им;  может  ли  она
признаться вашему отцу в проступке, относительно которого у  него и без того
уже немало подозрений?
     - Но кто же мой отец?
     - Этого мне  не открыли, мадемуазель. Ясно одно-что вашим сестрам  даны
огромные  преимущества  перед  вами,  что   приняты   все   возможные   меры
предосторожности: брачные контракты, изменение состава имущества, добавочные
условия, фидеикомиссы и  другие  средства, чтобы свести к нулю причитающуюся
вам по закону часть на тот случай, если бы когда-нибудь вы обратились в суд,
желая  ее получить. Если  лишитесь родителей, вам достанется очень мало.  Вы
отказываетесь от монастыря.  Быть может, настанет день, когда  вы пожалеете,
что не находитесь там.
     - Этого никогда не будет, сударь; я ничего не требую.
     - Вы не знаете, что такое лишения, труд, нищета.
     - Зато я знаю цену свободы и  гнет монашеского звания, когда к нему нет
влечения.
     - Я сказал вам все, что должен  был  сказать. Теперь, мадемуазель,  вам
надлежит самой хорошенько обдумать это...
     Он встал.
     - Еще один вопрос, сударь...
     - Сколько вам будет угодно.
     - Знают ли сестры то, о чем вы мне сообщили?
     - Нет, мадемуазель.
     - Как же они могли решиться оградить сестру? Ведь они-то  считают  меня
своей сестрой?
     -  Ах,  мадемуазель, деньги, деньги!  Ведь  без денег им  бы не сделать
таких выгодных партий! Каждый думает о себе в этом мире, и я не советую  вам
рассчитывать на них в случае смерти родителей. Не сомневайтесь, они будут до
последнего гроша оспаривать у  вас и  ту жалкую долю,  которую вам  придется
делить с  ними. У них много детей; этого  предлога  будет вполне достаточно,
чтобы довести вас до полной нищеты. К тому же сейчас они бессильны, все дела
в  руках  их  мужей.  Если  бы у  ваших  сестер  и  было  некоторое  чувство
сострадания,  то  помощь,  оказанная  вам  помимо  мужей,  превратилась бы в
источник семейных раздоров. Я  знаю немало подобных  случаев- случаев, когда
покинутым детям, а многим даже и законным, помогают в ущерб домашнему  миру.
И,  право, мадемуазель, хлеб, полученный таким путем, очень  горек. Поверьте
же мне  - помиритесь с родителями и сделайте то, чего, очевидно, ждет от вас
матушка:  примите  монашество. Вам будет выделена небольшая пенсия,  которой
вам  хватит если не на вполне обеспеченное, то, во всяком случае, на сносное
существование. К  тому  же не  скрою от вас, что явное  невнимание к вам  со
стороны вашей  матери, ее упорное желание снова  запереть вас в  монастырь и
еще  кой-какие обстоятельства-не припомню сейчас, какие именно, в свое время
они были мне известны - произвели на вашего отца точно такое же впечатление,
как и на вас: если прежде у него были сомнения относительно вашего рождения,
то сейчас  у  него их  нет,  и, даже  не будучи  посвященным в  тайну, он не
сомневается  в  том, что вы  являетесь его дочерью лишь постольку, поскольку
закон считает  вашим отцом лицо, являющееся законным  супругом вашей матери.
Вы добры и  благоразумны, мадемуазель. Обдумайте же то,  что  вы  только что
узнали.
     Я  встала и залилась слезами. Видимо, и сам отец Серафим был растроган.
Он кротко возвел глаза к  небу и затем проводил меня. Я подозвала приехавшую
со мной служанку, мы снова сели в экипаж и вернулись домой.
     Был уже поздний час. Ночью я думала о том,  что мне открыли, думала  об
этом и весь следующий день. Итак, у меня не было отца. Упреки совести отняли
у  меня  и  мать.  Были  приняты  все  предосторожности,  чтобы  я  не могла
претендовать на права законнорожденной; мне  предстоял домашний плен, весьма
и весьма суровый;  никакой надежды, никакого выхода. Быть может, если бы  со
мной объяснились раньше,  сразу же  после замужества сестер, и оставили меня
дома,  где  продолжали бывать знакомые,  нашелся  бы человек,  которому  мой
характер, ум, внешность, мои способности показались бы достаточным приданым.
Такая возможность не  была упущена  и сейчас, но  моя  выходка  в  монастыре
сильно осложняла дело: трудно представить себе,  чтобы девушка  семнадцати -
восемнадцати лет  могла  пойти  на такую крайность без  исключительной  силы
воли. Мужчины очень хвалят это качество, но, как мне кажется, охотно мирятся
с  отсутствием его у тех, на ком  они предполагают жениться. И  все же  надо
было испробовать этот выход, прежде чем искать другой. Я решилась откровенно
поговорить  с матерью  и  попросила  у нее  свидания, на которое и  получила
согласие.
     Это  было  зимой.  Мать сидела  в  кресле  перед камином. Лицо  ее было
сурово,  взгляд неподвижен, она словно окаменела. Я подошла к ней, бросилась
к ее ногам и попросила простить мне все мои вины.
     -  Я  прощу в