несколько
облегчить ее состояние. Когда она приходила в чувство, первой ее мыслью было
отыскать  меня, и я всегда оказывалась рядом  с нею. Иногда же, сохраняя еще
некоторые проблески сознания и чувства, она водила  вокруг  себя  рукой,  не
раскрывая глаз. Это движение было достаточно красноречиво, и монахини, когда
их  касалась  эта  нащупывающая рука, которая  безжизненно падала, не  найдя
того, кого искала, говорили мне:
     - Сестра Сюзанна, она ищет вас, подойдите же к ней...
     Я  бросалась к  ее ногам,  клала  ее  руку  к себе  на лоб,  и рука  ее
оставалась там до конца обморока. Когда она приходила в себя, то  обращалась
ко мне:
     - Да, сестра  Сюзанна,  это мне суждено умереть, а вам - жить; я первая
увижусь с нею, я буду ей говорить о вас, и она будет внимать мне со слезами.
Если  есть горькие  слезы,  то есть и сладостные,  и  если  там, на небесах,
любят, значит, там могут и плакать.
     И, склонив голову ко мне на плечо, она заливалась слезами.
     - Прощайте,  сестра  Сюзанна,-добавляла она,- прощайте,  мой друг.  Кто
разделит с вами  ваши  горести, когда меня больше  не будет? Кто, кто?.. Ах,
дорогой друг, как мне жаль вас! Я умираю, я  чувствую, что умираю. Если б вы
были счастливы, как мне горько было бы расставаться с жизнью!
     Ее состояние пугало меня. Я говорила о ней с настоятельницей. Я хотела,
чтобы Урсулу поместили  в лазарет, чтобы ее освободили от церковных служб  и
от  других тяжелых монастырских обязанностей, чтобы  к ней пригласили врача,
но мне постоянно отвечали, что это пустяки, что обмороки сами собой пройдут.
А дорогая сестра Урсула ничего другого и не желала,  как выполнять свой долг
и во всем следовать установленному порядку. Однажды, побывав у заутрени, она
больше  не появлялась. Я решила,  что ей  очень плохо. Как только окончилась
ранняя  обедня, я побежала к ней. Она лежала  совершенно одетая на кровати и
сказала мне:
     -  Вот  и вы, дорогой друг. Я была уверена, что вы  поспешите ко мне, и
ждала вас. Выслушайте меня. С каким  нетерпением  я  ожидала вашего прихода!
Мой обморок  был  таким глубоким и продолжительным,  что я  уже не надеялась
прийти в  себя  и  увидеть вас  когда-либо.  Возьмите,  вот  ключ  от  моего
иконостаса,  отоприте  там шкафчик, снимите  дощечку,  которая  делит надвое
нижний  ящик; за  дощечкой  вы найдете пакет с  бумагами.  Я никак  не могла
расстаться с ними, как ни опасно было хранить их и как ни мучительно было их
перечитывать. Увы, буквы почти стерлись от моих  слез! Когда меня не станет,
вы эти бумаги сожжете...
     Она была так слаба и в таком -тяжелом  состоянии, что  не  могла связно
произнести и  двух слов. Она останавливалась на каждом слоге и  говорила так
тихо, что я с трудом слышала ее, хотя  почти прильнула  ухом  к  ее губам. Я
взяла ключ, пальцем указала на иконостас: она утвердительно кивнула головой.
Предчувствуя, что теряю ее, и не сомневаясь в том, что причиной  ее тяжелого
недуга  была моя болезнь,  пережитые ею огорчения  или заботы,  которыми она
окружала меня, я в беспредельной скорби зарыдала. Я целовала ей лоб,  глаза,
лицо, руки, я просила у нее прощения, но мысли ее  витали где-то  далеко,  и
она не слышала моих слов. Одну руку она положила мне на лицо и ласкала меня.
Мне казалось, что  она меня  не видит. Быть может,  она  даже думала,  что я
вышла, потому что вдруг она меня позвала:
     - Сестра Сюзанна!
     - Я здесь,- ответила я.
     - Который час?
     - Половина двенадцатого.
     - Половина двенадцатого! Идите обедать. Идите и сразу же возвращайтесь.
     Колокол ударил,  нужно  было покинуть  ее. Когда я подошла к двери, она
снова  меня окликнула, и я  вернулась.  С большим усилием она подставила мне
щеки. Я  поцеловала ее. Она  взяла  мою руку  и  крепко сжала  ее  в  своей.
Казалось, что она не хочет, не может расстаться со мной.
     - Что делать, так, видно, нужно,-сказала она, выпуская мою  руку,-  так
угодно Богу. Прощайте, сестра Сюзанна. Дайте мне  мое распятие. Я вложила ей
в руки распятие и ушла. Все уже собрались встать из-за стола. Я обратилась к
настоятельнице  и в  присутствии всех  монахинь  рассказала  ей  об  опасном
положении сестры Урсулы;
     я усиленно просила ее убедиться в этом лично.
     - Ну, хорошо,- промолвила она,- придется ее навестить.
     Она поднялась к Урсуле в сопровождении нескольких монахинь. Я следовала
за ними. Они вошли в ее келью. Бедняжки  уже  не  было  в  живых. Она лежала
вытянувшись на кровати, совсем  одетая, склонившись головой на подушку.  Рот
был полуоткрыт, глаза закрыты; в руках она держала распятие.  Настоятельница
холодно на нее взглянула и сказала:
     -  Она умерла.  Кто бы мог думать,  что конец  ее так близок!  Это была
превосходная девушка.  Скажите, чтобы звонили в  колокола, и наденьте на нее
саван.
     Я осталась одна у ее изголовья.  Мне трудно описать вам мое горе, и все
же  я  завидовала ее участи. Я  подошла  к  ней,  горько  плакала,  целовала
множество  раз,  накрыла  простыней  ее  лицо,  черты  которого  уже  начали
изменяться.  Потом я решила исполнить ее просьбу. Чтобы без  помехи заняться
этим  делом,  я  подождала,  пока  все  пошли  а  церковь.  Тогда я  открыла
иконостас,  сняла  дощечку  и нашла довольно  большой  сверток  с  бумагами,
который  и  сожгла в  тот же вечер.  Эта  девушка всегда была печальной;  не
помню, чтобы  она  когда-нибудь  улыбнулась,  за исключением  одного раза во
время своей болезни.
     И вот я одна в монастыре, одна на  всем свете, так как я не знаю живого
существа, которое интересовалось бы мною. Об адвокате Манури я больше ничего
не слышала. Я предполагала, что  он  натолкнулся  на большие  трудности  или
среди  развлечений  и  дел  совершенно забыл об  услуге, которую обещал  мне
оказать.  Я не очень досадовала на  него. По  своему характеру  я склонна  к
снисходительности  и  могу  все  простить   людям,  кроме  несправедливости,
неблагодарности  и  бесчеловечности.  Поэтому я  извиняла, насколько  могла,
адвоката Манури и всех мирян, которые проявили столько горячности в  течение
моего процесса  и для которых я  перестала  существовать,-это  относится и к
вам, господин маркиз.
     Неожиданно в монастырь  прибыли  наши церковные власти. Они  приезжают,
обходят  все кельи,  расспрашивают монахинь,  требуют отчета  как о духовном
руководстве, так и о хозяйственном управлении монастырем и, в зависимости от
отношения  к своим обязанностям, либо устраняют неурядицы,  либо увеличивают
их.
     Итак,  я  снова  увидела почтенного и сурового  г-на Эбера, а также его
двух молодых сострадательных помощников. Должно быть, они вспомнили, в каком
плачевном  состоянии  предстала  я  перед   ними  в  первый  раз.  Их  глаза
увлажнились,  и  я заметила  на их лицах умиление и  радость. Г-н Эбер сел и
велел мне сесть напротив него. Молодые священники поместились за его стулом;
их взгляды были устремлены на меня.
     - Ну, сестра Сюзанна,- спросил г-н Эбер,- как теперь с вами обращаются?
     - Обо мне забыли, сударь,- ответила я.
     - Тем лучше.
     -  Я и  не желаю ничего другого, но должна просить вас об очень большой
милости: позовите сюда мать-настоятельницу.
     - Зачем?
     -  Если  к вам поступят  на нее  какие-нибудь  жалобы, она  не преминет
обвинить в этом меня.
     - Понимаю, но все же скажите, что вы о ней знаете.
     - Умоляю  вас,  сударь, пошлите  за  ней; пусть  она  сама слышит  ваши
вопросы и мои ответы.
     - Нет, скажите.
     - Сударь, вы меня погубите.
     - Не бойтесь. С  этого  дня вы больше  не под  ее  частью. Еще  на этой
неделе вы  будете переведены монастырь святой Евтропии, близ Арпажона. У вас
есть добрый друг.
     - Добрый друг? Я такого не знаю.
     - Это ваш адвокат.
     - Господин Манури?
     - Он самый.
     - Я не думала, что он еще помнит обо мне.
     -  Он  виделся с  вашими  сестрами,  был  у  архиепископа,  у  старшего
председателя суда, у ряда  лиц, известных своим благочестием. Он внес за вас
вклад в  монастырь, который  я вам  сейчас назвал,  и  вам остается провести
здесь  всего  несколько  дней. Итак, если  вам известны здесь  какие-нибудь,
непорядки, вы можете, не навлекая на себя неприятностей, довести их до моего
сведения. Вас к этому обязывает святой обет послушания.
     - Я ничего не знаю.
     - Как! Разве они не прибегали  к особо крутым мерам по отношению к  вам
после того, как вы проиграли процесс?
     - Они считали,  и должны были считать, мой отказ от обета тяжким грехом
и потребовали, чтобы я испросила прощение у Господа.
     - Но в каких условиях было испрошено прощение, вот что мне  хотелось бы
знать.
     И,  произнося эти слова, он покачивал головой и хмурил брови. Я поняла,
что  только от меня зависит  отплатить  настоятельнице, хотя бы частично, за
все удары плетью, которые я нанесла себе по ее приказанию. Но это не входило
в  мои  намерения. Старший  викарий, убедившись,  что он  ничего от  меня не
узнает,  удалился, предложив мне  держать  в  тайне то,  что  сказал  о моем
переводе в арпажонский монастырь св. Евтропии.
     Когда почтенный старец  вышел в коридор,  оба его спутника обернулись и
поклонились мне  очень приветливо и ласково.  Я  не  знаю,  кто они,  но  да
сохранит им Господь их  мягкосердечие  и  сострадательность,  столь редкие у
людей   их  звания   и   столь  необходимые  тем,  кому  вверяются  слабости
человеческой души и кто ходатайствует о милосердии Божием.
     Я  полагала, что  г-н Эбер занят  тем, что утешает,  расспрашивает  или
наставляет какую-нибудь другую монахиню, но он снова пришел в мою келью.
     - Откуда вы знаете господина Манури?-спросил он меня.
     - По моему процессу. - Кто вам его рекомендовал?
     - Супруга председателя суда.
     - Вам, должно быть,  часто приходилось совещаться с ним во время вашего
дела?
     - Нет, сударь, я с ним редко виделась.
     - Как же вы сообщали ему нужные сведения?
     - Несколькими записками, составленными лично мною.
     - У вас есть копии этих записок?
     - Нет, сударь.
     - Кто передавал ему эти записки?
     - Супруга председателя суда.
     - Каким образом вы познакомились с нею?
     - Меня с ней познакомила сестра Урсула, моя подруга и ее родственница.
     - Виделись ли вы с господином Манури после того, как проиграли процесс?
     - Один раз.
     - Немного. Он вам не писал?
     - Нет, сударь.
     - И вы не писали ему?
     - Нет, сударь.
     - Он,  наверно, известит вас о том, что он для  вас сделал.  Я  требую,
чтобы вы  не  выходили к нему в  приемную и, если он  напишет вам  прямо или
через  посредство  каких-либо  лиц, отослали мне  это  письмо,  не  вскрывая
его,-слышите ли, не вскрывая.
     -  Хорошо,  сударь,  я исполню  все  в  точности...  Не  знаю,  к  кому
относилась подозрительность г-на Эбера-ко  мне или к моему благодетелю, но я
почувствовала себя оскорбленной.
     Г-н Манури  приехал  в Лоншан в тот же вечер.  Я сдержала слово, данное
старшему викарию, и отказалась говорить с моим  адвокатом. На следующий день
он  секретно переслал мне  письмо, я получила его и, не вскрывая,  отправила
г-ну Эберу.
     Это случилось, насколько я помню, во вторник. Я все время с нетерпением
ждала,  к чему  приведут обещания старшего  викария  и хлопоты  г-на Манури.
Среда,  четверг, пятница прошли без  всяких новостей. Как  тянулись для меня
эти дни! Я вся дрожала при мысли, что встретилось какое-нибудь препятствие и
все расстроилось. Я не получала свободы, но я меняла тюрьму, а это  было уже
немало. Одно счастливое обстоятельство  порождает в нас  надежду  на второе,
откуда, быть может, и возникла пословица: "Удача родит удачу".
     Мне хорошо были  знакомы товарки, которых  я  покидала, и нетрудно было
предположить, что я кое-что  выиграю, живя с другими узницами. Каковы бы они
ни  были,  они  не  могли оказаться более злыми  и  более  враждебно ко  мне
настроенными.
     В  субботу утром, около девяти часов, в  монастыре  поднялась суматоха.
Нужен сущий пустяк, чтобы взбудоражить монахинь. Они ходили взад и вперед, о
чем-то шептались. Двери келий открывались  и закрывались. Все  это является,
как вы  сами могли  уже убедиться,  верным признаком чрезвычайных  событий в
монастыре.  Я была  одна  в своей  келье.  Сердце  у  меня сильно билось.  Я
прислушивалась у двери, смотрела в окно, металась, не зная,  за что взяться.
Я говорила себе, трепеща от радости: "Это приехали за мной, сейчас я вырвусь
отсюда..." И я не ошиблась.
     Ко  мне явились две  незнакомые  женщины-монахиня  и сестра-привратница
арпажонского  монастыря.  Они  в нескольких словах  ознакомили  меня с целью
своего приезда. В  сильном волнении я собрала свои пожитки и  бросила их как
попало в передник привратницы, которая связала их в свертки. Я  не  выразила
желания проститься с настоятельницей. Сестры Урсулы уже не было в живых, и я
никого   здесь  не  покидала.  Спускаюсь,  мне  открывают  двери,   осмотрев
предварительно то, что я увожу с собой; сажусь в карету и пускаюсь в путь.
     Старший викарий со своими  молодыми  помощниками, супруга  председателя
суда и г-н Манури  собрались  у  настоятельницы  арпажонского монастыря; они
были предупреждены о моем отъезде из Лоншана.  Дорогой монахиня расхваливала
мне свой  монастырь, а  привратница  добавляла, как  припев, к каждой фразе:
"Это  истинная  правда..."  Она была счастлива, что, когда посылали за мной,
выбор пал на нее, и предлагала мне свою дружбу.  Вот почему она доверила мне
кое-какие секреты и дала несколько советов  относительно того,  как я должна
себя  вести.  Эти советы были, очевидно, пригодны для нее, но  никак не  для
меня.
     Не  знаю,  видели ли  вы  арпажонский  монастырь.  Это  четырехугольное
здание, выходящее фасадом на большую дорогу, а задней стороной  - на поля  и
сады.  В каждом  окне фасада  виднелись  одна,  две  или три  монахини.  Это
обстоятельство больше  говорило  о порядках,  царящих  в  монастыре, чем все
рассказы монахини и сестры-привратницы. По всей вероятности, они узнали нашу
карету,  потому что  в мгновение  ока все эти  окутанные покрывалами головки
скрылись. Я подъехала к воротам моей новой  тюрьмы. Настоятельница вышла  ко
мне навстречу с распростертыми объятиями, обняла меня, поцеловала, взяла  за
руку и повела в монастырский зал, куда несколько монахинь успели уже прийти,
а другие прибежали потом.
     Эту  настоятельницу  зовут  г-жа  ***.  Не  могу  противостоять желанию
описать ее вам,  прежде чем продолжить рассказ. Это маленькая женщина, очень
полная, но живая  и  проворная;  голова ее никогда  не остается  в  покое, в
одежде  вечно  какой-нибудь  непорядок;  лицо  скорее  привлекательное,  чем
некрасивое;
     глаза, из  которых один, правый,  выше и  больше другого, полны  огня и
бегают по сторонам. Когда она ходит, то размахивает руками; когда собирается
что-нибудь сказать, то  открывает рот,  не успев  еще  собраться  с мыслями;
поэтому  она немного  заикается.  Когда сидит, то  вертится на своем кресле,
будто что-нибудь ей мешает.  Она забывает все правила приличия: приподнимает
свой нагрудник и  начинает чесаться,  сидит, закинув ногу на ногу. Когда она
спрашивает  вас и вы ей отвечаете, она вас не  слушает. Говоря  с вами,  она
теряет  нить  своих  мыслей,  замолкает,  не  знает,  на  чем  остановилась,
сердится, обзывает вас дурой, тупицей, разиней, если вы не поможете ей найти
эту нить. Порой она так фамильярна, что обращается на "ты", порой надменна и
горда,  чуть  ли  не  обдает вас презрением;  но важность напускает  на себя
ненадолго.   Она  то   чувствительна,  то   жестока.   Ее   искаженное  лицо
свидетельствует о сумбурности ее ума и неуравновешенности характера. Порядок
и  беспорядок   постоянно   чередуются  в  монастыре:  бывают   дни   полной
неразберихи,   когда  пансионерки  болтают  с  послушницами,   послушницы  с
монахинями,  когда бегают  друг  к  другу в  кельи,  вместе  пьют чай, кофе,
шоколад, ликеры,  когда  службы  справляются с непристойной  поспешностью. И
вдруг, посреди  этой сумятицы, лицо настоятельницы меняется, звонит колокол,
все расходятся  по своим  кельям, запираются; за шумом, криками и  суматохой
следует  самая  глубокая тишина: можно подумать, что все  внезапно вымерло в
монастыре. И  тогда за малейшее упущение настоятельница вызывает  виновную к
себе в келью, распекает  ее, приказывает  раздеться и нанести себе  двадцать
ударов  плетью. Монахиня повинуется, снимает с себя  одежду, берет  плеть  и
начинает себя истязать.  Но  не успевает она нанести себе  несколько ударов,
как настоятельница, внезапно преисполнившись сострадания, вырывает из ее рук
орудие  пытки и заливается слезами; она сетует  на  то, что несчастна, когда
приходится наказывать,  целует монахине лоб,  глаза,  губы, плечи, ласкает и
расхваливает  ее: "Какая у нее белая и  нежная  кожа! Как она сложена! Какая
прелестная шея,  какие чудные  волосы!  Да  что с  тобой, сестра  Августина,
почему ты смущаешься? Спусти рубашку, я  ведь женщина и твоя настоятельница.
Ах, какая  очаровательная грудь,  какая упругая! И я потерплю, чтобы все эти
прелести были истерзаны плетью? Нет, нет, ни за что!.."
     Она  снова  целует монахиню,  поднимает ее,  помогает  одеться, осыпает
ласковыми словами, освобождает от церковной службы и отсылает в келью.
     Трудно иметь  дело  с  такими женщинами;  никогда  не  знаешь,  как  им
угодить, чего следует избегать и что надо делать.  Ни в чем нет ни толку, ни
порядка. То кормят обильно, то морят голодом. Хозяйство монастыря приходит в
расстройство. Замечания принимаются враждебно либо оставляются без внимания.
Настоятельницы  с таким нравом или  слишком приближают к себе, или  чересчур
отдаляют; они  не держат себя на должном расстоянии, ни в чем не знают меры:
от опалы переходят к милости, от милости к опале, неизвестно почему.
     Если разрешите,  я приведу  один пустяк, который может служить примером
ее управления  монастырем.  Два раза  в году она  бегала из кельи в  келью и
приказывала  выбросить в  окно  бутылки с ликерами,  которые там находила, а
через три-четыре дня сама посылала  ликер большинству  монахинь.  Вот какова
была та, которой я принесла  торжественный обет послушания,- ибо  наши обеты
следуют за нами из одного монастыря в другой.
     Я вошла вместе с  нею; она вела меня, держа за талию. Подали угощение -
фрукты, марципаны,  варенье.  Суровый  викарий  стал  меня  хвалить, но  она
прервала его:
     - Они были не  правы, не правы,  я это  знаю. Суровый  викарий собрался
продолжать, но настоятельница опять прервала его:
     - Почему они захотели от  нее избавиться? Ведь она-воплощение кротости,
сама скромность и, говорят, очень талантлива...
     Суровый г-н Эбер хотел было договорить то, что начал, но настоятельница
снова его перебила и шепнула мне на ухо:
     - Я люблю вас до безумия.  Когда  эти педанты уйдут, я позову сестер, и
вы нам споете какую-нибудь песенку. Хорошо?
     Меня разбирал смех.  Суровый г-н Эбер несколько растерялся. Оба молодых
священника,  заметив  мое и его замешательство, улыбнулись. Однако  г-н Эбер
тут  же  оправился и  вернулся к  своей обычной манере обращения:  он  резко
приказал настоятельнице сесть и замолчать. Она села, но ей было не  по себе.
Она вертелась на стуле, почесывала голову, оправляла на  себе одежду, хотя в
этом  не  было  надобности,  зевала,  а  старший   викарий  держал  речь   в
назидательном  тоне  о  монастыре,  который  я покинула,  о  пережитых  мною
невзгодах,  о  монастыре,  куда я  вступила, о том,  сколь многим я  обязана
людям, которые приняли во мне участие. При этих  словах  я взглянула на г-на
Манури;  он опустил  глаза. Беседа приняла более  общий  характер. Тягостное
молчание, предписанное настоятельнице, прекратилось. Я подошла к г-ну Манури
и  поблагодарила  его за оказанные  услуги. Я дрожала, запиналась, не знала,
как  вырази