ти их  взглядов и целомудренном  выражении лиц у этих  женщин  очень
развращенное сердце: во всяком случае,  они знают,  что в одиночестве  можно
совершать  непристойные  вещи,  я  же  этого  не  знаю  и никогда  не  могла
хорошенько  понять,  в чем  они меня  обвиняли, ибо они  изъяснялись в таких
туманных выражениях, что я совершенно не знала, что отвечать им.
     Если я  стану  описывать эти  преследования  во  всех подробностях,  то
никогда не  кончу. Ах, сударь,  если у вас есть дочери, то пусть моя  судьба
покажет вам, что нельзя позволять им вступать в монашество без сильнейшего и
резко  выраженного призвания к нему.  Как несправедливы люди!  Они разрешают
ребенку  распоряжаться своей  свободой  в  таком возрасте, когда ему  еще не
разрешают  распорядиться  даже  одним экю. Лучше  убейте свою  дочь,  но  не
запирайте в монастырь против ее воли. Да, лучше убейте ее.
     Сколько  раз я жалела,  что моя мать  не  задушила  меня, как  только я
родилась!  Это было  бы менее  жестоко. Поверите ли вы,  что  у меня  отняли
требник и запретили молиться Богу? Разумеется, я  не подчинилась. Увы,  ведь
это было моим  единственным утешением!  Я воздымала  руки  к небу, испускала
крики и  дерзала надеяться,  что  их слышит  единственное существо,  которое
видело все мое горе. Монахини подслушивали меня за дверью, и однажды,  когда
из глубины своего  удрученного сердца я обращалась  к Богу, взывая о помощи,
одна из них крикнула мне:
     - Тщетно вы призываете Бога: для вас его  больше нет. Умрите в отчаянии
и будьте прокляты...
     Остальные добавили: "Да будет так с вероотступницей! Аминь!"
     Но  вот  один  факт,  который,  наверно, поразит вас  больше,  чем  все
остальное. Не знаю  что  это было,  злоба или  заблуждение, но,  хотя  я  не
сделала ничего  такого, что  указывало бы на умственное расстройство или тем
более на  одержимость, монахини начали совещаться, не следует  ли изгнать из
меня беса.  И вот  большинством  голосов  было решено,  что я  отреклась  от
миропомазания  и от  крещения, что  в меня  вселился злой дух и  что это  он
удаляет меня от  богослужений. Одна  сообщила, что при некоторых молитвах  я
скрежетала зубами и  содрогалась в церкви, что при возношении святых даров я
ломала руки;  другая добавила,  что  я  топтала ногами  распятие,  перестала
носить четки (которые у меня украли) и что я произносила такие богохульства,
которых, право, не смею повторить перед вами. И все они твердили, что во мне
происходит  что-то  неестественное,  о  чем  необходимо  сообщить   старшему
викарию. Так они и сделали.
     Старшим викарием  был  в  то время  некто г-н  Эбер,  человек пожилой и
опытный,  резкий, но справедливый и  просвещенный. Ему подробно рассказали о
неурядицах в монастыре; нет сомнения, что неурядицы эти были велики, но если
я  и  была  их  причиной,  то  причиной  поистине  невольной.  Вы,  конечно,
понимаете; что в  посланном  ему  донесении  не  были забыты  ни  мои ночные
прогулки, ни мое отсутствие в хоре, ни суматоха, происходившая в моей келье;
в нем  было  все-и  то,  что  видела  одна, и  то, что слышала другая, и мое
отвращение  к святыням, и мои богохульства, и приписываемые мне непристойные
поступки;
     а  что касается  приключения  с  молодой монахиней, то  из него сделали
настоящее преступление. Обвинения были так многочисленны и так серьезны, что
при всем своем здравом смысле г-н Эбер не мог не поддаться этому обману хотя
бы частично и решил, что в них значительная доля правды. Дело показалось ему
достаточно важным, чтобы заняться им лично. Он предупредил о своем посещении
и  явился  в сопровождении  двух  состоявших  при  нем молодых  священников,
помогавших ему в его трудных обязанностях.
     Незадолго перед  этим ночью кто-то тихо вошел в мою  келью. Я ничего не
сказала,  выжидая, чтобы со мной заговорили, и чей-то  тихий, дрожащий голос
окликнул меня:
     - Сестра Сюзанна, вы спите?
     - Нет, не сплю. Кто это?
     - Это я.
     - Кто вы?
     - Ваша подруга. Я умираю от страха и рискую погубить себя, но хочу дать
вам  один совет, хотя и  не знаю, поможет ли он  вам.  Слушайте:  завтра или
послезавтра  к  нам  должен приехать старший  викарий;  вас будут  обвинять,
приготовьтесь защищаться. Прощайте. Мужайтесь, и да пребудет с вами Бог.
     Сказав это, она исчезла как тень.
     Как видите, повсюду, даже в монастырях, есть сердобольные души, которые
ничто не может ожесточить.
     Между тем за  моим процессом  следили с большой  горячностью; множество
лиц  обоего пола, разного общественного положения и  состояния, с которыми я
не  была знакома, заинтересовались моей  судьбой и ходатайствовали за  меня.
Вы, сударь, принадлежали  к  их числу, и, может быть, история моего процесса
известна вам лучше, чем мне самой, так  как  к  концу его я больше  не имела
возможности  беседовать  с  г-ном Манури. Ему  сказали,  что  я  больна;  он
заподозрил, что его обманывают, и,  предположив, что меня заперли  в карцер,
обратился  к архиепископу, который  не  удостоил его выслушать,  так как был
предупрежден, что я безумная, а может быть, и нечто похуже. Тогда г-н Манури
обратился  к  судьям,  настаивая на  выполнении приказа,  согласно  которому
настоятельница была обязана предъявлять меня по первому требованию живой или
мертвой. Началось  препирательство между  церковными  судьями  и  светскими.
Первые  поняли, какие последствия  мог  иметь подобный  случай,  и,  видимо,
именно это ускорило посещение старшего викария. Обычно же эти господа не так
уж торопятся вмешиваться в раздоры, постоянно происходящие в монастырях, так
как по опыту знают, что их авторитет всегда можно обойти или подорвать.
     Я воспользовалась предупреждением  подруги  и, призывая на помощь Бога,
старалась укрепить свой дух и подготовиться к защите. Я молила небо об одном
-  о счастье быть  допрошенной и  выслушанной без  пристрастия, и я добилась
этого счастья, но сейчас вы узнаете, какой ценой. Если в моих интересах было
предстать перед  моим  судьей ни в  чем  не  повинной и  разумной,  то  моей
настоятельнице было не менее важно, чтобы он увидел меня злобной, одержимой,
преступной  и безумной. И в то время как я удвоила свое  молитвенное рвение,
она удвоила свою  жестокость. Теперь мне  давали ровно столько пищи, сколько
требовалось, чтобы не  умереть с голоду;  меня  измучили  преследованиями  и
старались  запугать  еще больше; мне теперь совсем не давали спать по ночам;
словом, было  пущено в ход  все,  что могло подорвать  здоровье  и  помутить
рассудок. Вы не можете себе представить всю утонченность  этих пыток. Судите
по следующим выходкам.
     Как-то раз, выйдя из кельи и направляясь в церковь или куда-то в другое
место,  я  увидела,  что  на  полу  в  коридоре  валяются каминные щипцы.  Я
нагнулась, чтобы поднять их и положить в такое  место, где их легко могли бы
найти, но в полумраке не разглядела, что они были раскалены  почти докрасна.
Я схватила их и тотчас же выпустила из рук, но при падении они содрали почти
всю кожу  с моей ладони. В  тех  местах, где я должна была проходить  ночью,
бросали  на пол разные предметы, чтобы  я споткнулась, или подвешивали их на
уровне моей головы,- так что я постоянно ушибалась. Сама не понимаю, как это
я не разбилась до смерти. Мне нечем было посветить себе, и приходилось идти,
дрожа от страха, вытянув перед собой руки. Мне сыпали под ноги битое стекло.
Я  твердо решила  рассказать обо всех  этих  издевательствах  и до некоторой
степени сдержала слово.  Дверь в отхожее место часто оказывалась запертой, и
мне приходилось спускаться с нескольких этажей и бежать в глубь  сада,  если
калитка  была   отперта,   а  если   нет...  Ах,   сударь,   как   злы   эти
женщины-затворницы,  когда  они  уверены  в  том, что  способствуют утолению
ненависти  своей  настоятельницы,  и  верят,  что,  повергая вас в отчаяние,
служат  Богу! Да,  пора было  приехать старшему викарию, пора было кончиться
моему процессу.
     То была критическая минута моей жизни. Подумайте только, сударь, ведь я
совершенно не знала, какими красками расписали меня этому священнослужителю,
не  знала,  что он приедет,  любопытствуя увидеть  девушку, которая одержима
дьяволом или  притворяется одержимой.  Было решено, что только сильный страх
может привести меня в такое состояние. И вот что придумали для этой цели.
     В день посещения старшего викария, ранним утром, настоятельница вошла в
мою  келью.  С  ней были  три  монахини. Одна  несла кропильницу,  другая  ~
распятие,   третья-веревки.  Громким  и  угрожающим  голосом  настоятельница
сказала мне:
     - Поднимитесь... Станьте на колени и поручите вашу душу Богу.
     - Сударыня,-сказала я,-прежде чем я исполню ваше  приказание, нельзя ли
мне спросить у вас, что со мной будет, что вы решили со мной сделать и о чем
я должна просить Бога?
     Все  мое  тело покрылось холодным потом, я дрожала, у меня  подгибались
колени. Я с  ужасом  смотрела на трех зловещих спутниц  настоятельницы.  Они
стояли  в  ряд,  лица их  были мрачны,  губы сжаты, глаза закрыты. Голос мой
прерывался  от  страха  после  каждого  произнесенного  слова.  Так как  все
молчали,  мне  показалось, что  меня не расслышали, и  я повторила последние
слова своего вопроса,- у  меня  не хватило  сил повторить его весь  целиком.
Итак, слабым, замирающим голосом я переспросила:
     - Какой милости должна я просить у Бога? Мне ответили:
     - Просите его отпустить вам грехи всей вашей жизни. Говорите с ним так,
как если бы вы готовились предстать перед ним.
     Когда я услыхала эти слова, мне пришло в голову,  что они обсудили дело
между собой  и решили  избавиться от меня. Я  слышала, что такие  случаи и в
самом деле  бывали в некоторых мужских монастырях, что монахи судят, выносят
смертный приговор и сами приводят его в исполнение. Правда, я не думала, что
такой   бесчеловечный  суд  когда-либо  имел  место  хоть  в  одном  женском
монастыре; но было столько вещей, о существовании которых я не подозревала и
которые  все  же  происходили здесь! При  мысли  о близкой  смерти  я хотела
вскрикнуть, но, хотя рот мой был  открыт, из него не вылетало ни  звука. Я с
мольбой  протянула к настоятельнице руки, и  мое  бессильное тело откинулось
назад.  Я упала, но  мое  падение было безболезненным. В  подобные минуты  -
минуты смертельного страха - силы оставляют нас, ноги  подкашиваются, а руки
повисают,-  словно  человеческий организм,  не будучи  в  состоянии защитить
себя,  старается угаснуть  незаметно.  Я  потеряла  сознание  и  способность
чувствовать; я только слышала вокруг себя неясный и отдаленный гул  голосов.
Быть  может,  кто-то разговаривал;  быть  может, у меня звенело в ушах. Я не
различала ничего, кроме этого гула,  который продолжался довольно  долго. Не
знаю, сколько  времени пробыла я  в таком состоянии, но меня вывело из  него
внезапное ощущение  холода; я  вздрогнула и  глубоко вздохнула.  Я  насквозь
промокла,  вода стекала с моего  платья  на  пол: на  меня  была  опрокинута
большая  кропильница.  Полумертвая,  лежала   я   на  боку,   в  луже  воды,
прислонившись головой к стене, с  приоткрытым ртом и с закрытыми глазами.  Я
хотела было открыть их  и  оглядеться, но какой-то густой туман  обволакивал
меня, и сквозь него  мне мерещились чьи-то развевающиеся одежды, к которым я
тщетно пыталась  прикоснуться. Я шевельнула свободной рукой, той, на которую
не  опиралась, и хотела поднять ее, но она показалась мне  слишком  тяжелой.
Однако  мало-помалу моя смертельная слабость стала проходить. Я приподнялась
и  села,  прислонясь  спиной к  стене. Обе мои руки  лежали в  воде,  голова
свесилась на грудь, я издавала невнятные, прерывистые, мучительные стоны. Во
взгляде  смотревших на  меня женщин  я  прочитала  такую непреклонность, что
примирилась с  неизбежным и не  решилась молить  их о пощаде. Настоятельница
сказала:
     - Поднимите ее.
     Меня взяли под руки и подняли.
     - Она не  хочет  поручить себя Богу,- продолжала настоятельница, -  тем
хуже для нее. Вы знаете, что вам надлежит делать. Кончайте.
     Я подумала, что принесенные веревки были предназначены для  того, чтобы
удавить  меня, и  посмотрела на них глазами,  полными слез. Я попросила дать
мне  поцеловать  распятие,- мне отказали  в  этом.  Я  попросила  разрешения
поцеловать   веревки,-мне  поднесли   их.   Я  нагнулась,   взяла   нарамник
настоятельницы, поцеловала его и сказала:
     - Господи,  смилуйся  надо мной!  Господи, смилуйся  надо  мной!  Милые
сестры, постарайтесь не очень мучить меня.
     И я подставила им шею.
     Не  могу  вам  сказать,  что со  мной  было, что  со  мной делали.  Нет
сомнения, что  те,  кого  ведут на  казнь,- а я думала, что  меня  ведут  на
казнь,- умирают до совершения ее. Я очнулась на соломенном тюфяке, служившем
мне постелью; руки мои были связаны за спиной,  я сидела с  большим железным
распятием на коленях...
     ...Господин маркиз, я понимаю, какую  боль причиняю вам сейчас;  но  вы
пожелали узнать, заслуживаю ли я, хотя бы в малой степени, того сострадания,
которого я жду от вас...
     Вот когда я почувствовала превосходство христианской религии над  всеми
религиями  мира. Какая  глубокая  мудрость  заключается  в  том, что  слепая
философия называет "безумием креста". Что мог мне дать в этом моем состоянии
образ счастливого законодателя, увенчанного славой? Передо мной был невинный
страдалец, угасающий в  мучениях,  с пронзенным боком, с терновым венцом  на
челе, с пригвожденными руками и ногами,- и я говорила себе:
     "Ведь этой мой Господь,  а я еще смею жаловаться!.." Я прониклась  этой
мыслью  и  почувствовала, что утешение воскресает  в моем сердце. Я  познала
ничтожество  жизни  и  была более  чем  счастлива,  что  теряю ее, не  успев
умножить свои грехи. И все же, вспоминая о своей молодости-мне не было еще и
двадцати лет,- я вздохнула: я была слишком слаба, слишком разбита, чтобы дух
мой мог восторжествовать над страхом смерти. Мне кажется, что, будь я вполне
здорова, я могла бы встретить ее с большим мужеством.
     Между тем настоятельница и ее спутницы вернулись. Они обнаружили во мне
большее  присутствие  духа, чем  ожидали и  чем бы  им хотелось  видеть. Они
поставили меня на ноги и закрыли лицо покрывалом. Две  взяли  меня под руки,
третья подтолкнула сзади, и настоятельница велела мне идти вперед. Я шла, не
видя куда, но думая, что иду на казнь, и повторяла:
     "Господи,  смилуйся надо  мной!  Господи,  поддержи меня!  Господи,  не
покинь меня! Господи, прости, если я чем-нибудь прогневала тебя".
     Меня привели в церковь.  Старший викарий служил там  обедню. Вся община
была  в  сборе.  Забыла  вам сказать,  что,  когда я  входила  в дверь,  три
сопровождавшие  меня  монахини  стиснули меня, начали изо всех сил толкать и
подняли возню,  делая вид, что я сопротивляюсь и ни за что не хочу входить и
церковь,  хотя в действительности ничего подобного не было: одна тащила меня
за  руку, другие держали  сзади.  Я едва  стояла на  ногах.  Меня  подвели к
ступенькам алтаря и,  сильно потянув за руки,  поставили на колени, словно я
отказывалась  добровольно  сделать это. Меня  все  время крепко держали, как
будто я намеревалась убежать. Запели "Veni, Creator", выставили святые дары,
и викарий  благословил  присутствующих.  Во время  благословения, когда  все
кладут поклоны, одна из державших меня сестер как  бы  насильно пригнула мне
голову  к земле, а остальные надавили руками  на  плечи.  Я ощутила  все эти
движения, но не могла понять, какова была их цель. Наконец все разъяснилось.
     После  благословения  старший викарий  снял ризу и,  облаченный лишь  в
стихарь  и епитрахиль, направился  к  ступеням того алтаря, где я  стояла на
коленях. Он шел между двумя  священниками, повернувшись спиной к алтарю, где
были выставлены святые дары, а лицом ко мне. Он приблизился ко мне и сказал:
     - Сестра Сюзанна, встаньте.
     Державшие меня сестры резко подняли меня, другие  окружили, обхватив за
талию, словно боясь, что я вырвусь. Он добавил:
     - Развяжите ее.
     Монахини не выполнили его приказания, показывая знаками, что неудобно и
даже  опасно оставлять меня  на свободе.  Однако я  уже  говорила  вам,  что
викарий был человек крутого нрава. Он повторил твердым и суровым голосом:
     - Развяжите ее. Они повиновались.
     Как только мои руки  освободились от  веревок, я издала такой громкий и
мучительный стон, что  старший  викарий  побледнел,  а  лицемерные монахини,
стоявшие около меня, разбежались как бы в испуге.
     Он овладел собой, и сестры снова подошли ко мне, делая вид, что  дрожат
от страха. Я продолжала стоять неподвижно, и он спросил:
     - Что с вами?
     Вместо  ответа  я  протянула  ему  обе  руки:  веревка, которой я  была
скручена, впилась  мне  в тело почти до  кости, и  руки  совсем  посинели от
застоя крови. Он понял, что мой стон был вызван внезапной болью, причиненной
восстановлением кровообращения, и сказал:
     - Снимите с нее покрывало.
     Перед  этим, незаметно  для  меня, мое  покрывало в  нескольких  местах
пришили к платью, и теперь, снимая его, сестры опять проявили замешательство
и   много   ненужного   усердия:   им   непременно  хотелось,   чтобы   этот
священнослужитель  увидел меня одержимой,  бесноватой  или безумной. Однако,
когда  они  начали  сильно  дергать,  нитки  кое-где  порвались,  а  кое-где
порвалось покрывало и платье, и все увидели меня.
     У  меня  привлекательное  лицо.  Сильные  страдания  изменили  его,  но
выражение   осталось  то  же.  Звук   моего  голоса   способен   растрогать;
чувствуется, что его интонации правдивы. Все это вместе произвело на молодых
помощников старшего викария сильное впечатление, и их охватила жалость.  Что
до него самого, то ему было неведомо это чувство. Справедливый, но далеко не
мягкосердечный,  он  принадлежал  к  числу  людей,  которые рождены  служить
добродетели,  но которым,  к несчастью,  не дано  вкусить ее  сладость.  Они
делают  добро, движимые  чувством долга, повинуясь доводам рассудка. Он взял
рукав своей епитрахили, возложил его мне на голову и спросил:
     - Сестра Сюзанна, верите ли вы в  Бога-Отца,  Сына и  Святого  Духа?  Я
ответила:
     - Верую.
     - Верите ли вы в нашу матерь святую церковь?
     - Верую.
     -  Отрекаетесь ли вы  от сатаны и  дел  его?  Вместо ответа  я внезапно
рванулась  вперед, громко вскрикнула, и  кончик  рукава  епитрахили старшего
викария  соскользнул у меня с головы. Он вздрогнул, спутники его побледнели.
Среди сестер произошло смятение: одни  убежали, другие с  шумом вскочили  со
своих молитвенных скамей. Он знаком приказал  им успокоиться,  а сам смотрел
на меня, ожидая чего-то необычайного. Я успокоила его, сказав:
     - Сударь, не  случилось  ничего особенного.  Просто кто-то из  монахинь
больно уколол меня чем-то острым.
     И, подняв глаза и руки к небу, я добавила, заливаясь слезами:
     - Меня ранили в ту самую минуту, когда вы спросили,  отрекаюсь ли я  от
сатаны и от его гордыни, и я прекрасно понимаю, зачем это понадобилось...
     Настоятельница  от лица  всех монахинь  заявила,  что  никто  ко мне не
прикасался.
     Старший  викарий снова возложил  мне на голову край  своей  епитрахили.
Монахини хотели подойти ближе, но он знаком приказал им отойти в  сторону, а
затем  снова  спросил  у  меня, отрекаюсь ли я от  сатаны и  его деяний, и я
твердо ответила:
     - Отрекаюсь, отрекаюсь.
     Он велел  принести распятие и дал мне приложиться к нему. Я приложилась
к изображению Христа, к его ступням, рукам и к ране в боку.
     Он приказал мне  вслух воздать хвалу Господу.  Я поставила  распятие на
пол, опустилась на колени и сказала:
     - Господи, спаситель мой, умерший на кресте  за мои грехи и грехи всего
рода человеческого! Я поклоняюсь тебе!  Спаси  меня заслугою мук, которые ты
принял, пролей