ас, если увижу,  что  вы  заслуживаете  прощения,-ответила
она.-Встаньте.   Отца   нет  дома,  и  вам  вполне   хватит  времени,  чтобы
высказаться. Вы видели отца Серафима и знаете, наконец, кто вы и чего можете
от меня ждать. Надеюсь, что вы  не собираетесь всю жизнь карать меня  за мой
проступок, который  я и так уж достаточно искупила. Итак, мадемуазель,  чего
вы хотите от меня? Что вы ре шили?
     -  Матушка,-  ответила  я,- я  знаю, что у меня ничего нет и что  я  не
должна ни на  что  претендовать. Я  вовсе не хочу увеличивать  ваши мучения,
какого бы рода они ни  были.  Быть может, вы  нашли бы  меня более  покорной
вашей воле, если бы раньше познакомили меня с некоторыми обстоятельствами, о
которых мне трудно было догадаться, но теперь  я знаю их, знаю, кто я, и мне
остается лишь вести себя в соответствии с  моим  положением.  Меня больше не
удивляет разница в вашем  отношении ко, мне и к моим сестрам. Я признаю, что
это справедливо, и подчиняюсь, но ведь все-таки я  ваша дочь, вы носили меня
в своем чреве и, надеюсь, никогда не забудете об этом.
     - Пусть  Бог  меня  накажет,-  с  живостью  воскликнула она,-если  я не
признавала вас своей дочерью, насколько это было в моей власти!
     - Верните же мне свое расположение, матушка,- сказала я  ей,- позвольте
мне снова быть с вами, верните мне любовь того, кто считает себя моим отцом.
     -  Еще  немного,-ответила  она,-и он  приобретет  такую  же уверенность
относительно  вашего рождения, как вы и  я. Когда  он осыпает вас упреками в
моем присутствии - а это случается беспрестанно,- эти упреки, эта  суровость
по  отношению к вам направлены  против  меня. Не  ждите же  от  него  нежных
отцовских чувств... И кроме того-сказать ли вам всю правду? - вы напоминаете
мне такую гнусную измену, такую неблагодарность со стороны другого человека,
что мысль о нем для меня невыносима.  Он все время стоит  между вами и мною,
он ненавистен мне, и эта ненависть распространяется на вас.
     - Как! -  вскричала я.- Неужели я  не могу надеяться, что вы и господин
Симонен будете обращаться со мной хотя бы как с чужой, посторонней девушкой,
которую вы приютили из милосердия?
     - Мы оба неспособны на  это. Дочь моя, перестаньте отравлять мне жизнь.
Не будь у вас сестер, я знала бы, как поступить, "но у вас их две, и у обеих
большие  семьи. Поддерживавшая  меня  страсть  давно угасла, и совесть вновь
вступила в свои права.
     - Однако тот, кому я обязана жизнью...
     - Его нет больше. Он умер, не вспомнив  о вас, и это еще наименьшее  из
его злодеяний...
     Тут  лицо ее исказилось,  глаза  засверкали  негодованием,  она  хотела
продолжать, но не могла произнести ни слова-так дрожали  ее губы. Не вставая
со стула, она закрыла лицо руками, чтобы  скрыть  от меня клокотавшие в  ней
страсти.  Несколько  минут она сидела в такой  позе,  потом  встала и  молча
зашагала по комнате. Наконец, с трудом удерживаясь от слез, сказала:
     - Он-чудовище! Если вы не задохнулись в моем чреве от  тех мук, которые
он причинил мне,  тут нет его заслуги; но Бог сохранил нас обеих, чтобы дочь
искупила грех  матери. Дитя мое, у  вас нет ничего и  никогда  не будет.  То
немногое, что я могу для вас сделать, я делаю тайком от ваших сестер. Таковы
последствия  слабости.  Однако  я  надеюсь,  что  мне  не  в  чем будет себя
упрекнуть, когда я буду умирать. С помощью строгой экономии я скоплю для вас
вклад в монастырь.  Я нисколько не  злоупотребляю снисходительностью мужа, а
просто изо  дня в день откладываю, что могу, из щедрых подарков,  которые он
мне делает время от времени. Я продала свои драгоценности, и он разрешил мне
располагать вырученной суммой по моему усмотрению. Я любила играть в карты -
и  не  играю  больше. Я  любила театр - и  лишила  себя этого развлечения. Я
любила общество-и живу затворницей.  Я любила роскошь-и  отказалась  от нее.
Если вы примете  монашество, как того желаем  мы с господином Симоненом,-ваш
вклад будет плодом моих каждодневных лишений.
     - Но, матушка,  ведь у вас в  доме еще бывают состоятельные люди.  Быть
может, найдется  человек,  которому я понравлюсь  настолько, что  он даже не
потребует сбережений, предназначенных вами для моего устройства.
     - Теперь об этом нечего и думать, ваша выходка вас погубила.
     - Неужели беда непоправима?
     - Непоправима.
     -  Но  если  я и  не  найду супруга,  неужели так необходимо,  чтобы  я
заперлась в монастыре?
     - Необходимо, если только вы не захотите продлить  мои муки и угрызения
совести до  той минуты, когда я  закрою глаза навек,-  а она неотвратима.  В
этот  страшный миг ваши сестры будут у моей постели. Судите сами, смогу ли я
видеть  вас  рядом с  ними!  Поймите, как  мучительно  будет  для меня  ваше
присутствие в эти последние мгновенья! Дочь  моя -  ибо вы  все же моя дочь,
хотя, и помимо моей воли,- ваши сестры законным  путем получили имя, которое
вы  получили путем преступления;  не огорчайте  же свою мать, которая  скоро
угаснет. Дайте ей спокойно сойти в могилу, и тогда, готовясь предстать перед
великим судией, она сможет сказать себе, что загладила свою  вину, насколько
это было в ее  силах, сможет надеяться, что  вы не внесете  раздоров  в  дом
после ее смерти и не будете отстаивать права, которых не имеете.
     -  Матушка,-сказала   я,-будьте   спокойны  на  этот  счет.  Пригласите
стряпчего. Пусть он составит  акт об отказе от наследства, и я  подпишу все,
что вам будет угодно.
     -  Это  невозможно: дети не могут сами лишать  себя  наследства.  Такое
наказание  может  исходить  лишь  от родителей, имеющих веское основание для
своего гнева. Если  бы Богу угодно было призвать  меня к  себе  завтра,  мне
пришлось бы  завтра же  пойти на эту крайнюю меру  и  открыться мужу,  чтобы
действовать сообща  с  ним.  Не  вынуждайте меня на  эту  откровенность:  он
возненавидит меня  за нее, а  вам она не принесет ничего, кроме позора. Если
вы переживете  меня,  то останетесь  без имени, без средств, без  положения.
Несчастная! Скажите  мне, что с вами будет? Какие  мысли должна  я  унести с
собой в могилу? Итак, мне придется сказать мужу... сказать, что... что вы не
его дитя... О дочь моя, если бы довольно было броситься к вашим ногам, чтобы
добиться от вас... но нет, вы бесчувственны, у вас каменное сердце  - сердце
вашего отца.
     В эту минуту появился  г-н Симонен. Он увидел  волнение своей жены;  он
любил ее; он был  вспыльчив.  Он остановился  на  пороге и,  бросив на  меня
грозный взгляд, сказал мне:
     - Уйдите!
     Будь он моим отцом, я бы послушалась его, но он им не был.
     Обращаясь к слуге, который держал свечу, г-н Симонен добавил:
     - Скажите ей, чтобы она больше не появлялась здесь.
     Снова   я  оказалась  запертой  в  моей  маленькой  темнице.  Я  начала
обдумывать  то,  что мне  сказала  мать.  Упав  на  колени,  я просила  Бога
вразумить  меня. Долго молилась я, приникнув  лицом  к  полу. Обыкновенно мы
вопрошаем небо  лишь в тех случаях, когда не знаем сами, на  что решиться, и
редко  бывает, чтобы  голос свыше не посоветовал нам уступить. Именно  такое
решение  и  было  принято мною. "Они хотят,  чтобы я  стала  монахиней. Быть
может, такова  и Божья  воля. Хорошо, я  стану  монахиней!  Если  непременно
нужно,  чтобы я была несчастна,  то не  все ли  равно, где  это  будет?.." Я
попросила служанку сообщить мне,  когда отца  не будет дома. На следующий же
день я  стала  просить мать  дать  мне возможность переговорить с  нею.  Она
велела передать мне,  что обещала г-ну  Симонену  не делать этого, но что  я
могу написать ей, и прислала мне карандаш. Итак, я написала на клочке бумаги
(впоследствии этот роковой листок был найден  и использован против  меня как
нельзя лучше):
     "Матушка!  Я  очень  сожалею,  что  причинила  Вам  столько  огорчений.
Простите меня за них, я намерена положить им конец. Распоряжайтесь мною, как
Вам  будет угодно. Если Ваша воля-видеть меня монахиней, то да будет  это  и
Божьей волей..."
     Служанка  взяла  это  послание  и  отнесла  матери.  Минуту  спустя она
вернулась и с восторгом вскричала:
     -  Ах,  мадемуазель, зачем же вы тянули так долго, когда одного  вашего
слова довольно было,  чтобы осчастливить  ваших родителей  и  вас  самих.  У
вашего батюшки, у вашей матушки такие  лица, каких я ни разу не видала у них
с тех пор,  как живу в доме. Они постоянно ссорились из-за вас. Благодарение
Богу, больше мне этого не придется видеть...
     Я слушала ее, а  сама  думала о том,  что  только  что  подписала  свой
смертный  приговор. И  это  предчувствие оправдается, если  вы,  сударь,  не
поможете мне.
     Несколько дней прошло без  всяких новостей. Но вот как-то  утром, часов
около  девяти, дверь с шумом распахнулась, и  вошел г-н  Симонен в халате  и
ночном колпаке. С  тех пор как я узнала, что он мне не отец, его присутствие
внушало мне только страх. Я встала и присела перед ним. Мне казалось,  что у
меня два сердца. О матери я не могла думать  без сострадания и без  слез. Не
то было по отношению к г-ну Симонену. Несомненно, что отец внушает нам такое
чувство, какого не испытываешь  ни к кому в мире. Его не сознаешь,  пока  не
окажешься,  подобно  мне, лицом  к лицу  с человеком, который долго  носил и
только  что  утратил  это священное  имя.  Другим  никогда  не понять  этого
чувства. Если бы в ту минуту вместо г-на Симонена передо мной была моя мать,
мне кажется, я была бы совершенно иной.
     - Сюзанна,-обратился он ко мне,-узнаете вы, эту записку? - Да, сударь.
     - По доброй ли воле вы написали ее?
     - Мне приходится ответить: да.
     - И вы намерены выполнить то, что в ней написано?
     - Да, намерена.
     - Вы предпочитаете какой-нибудь определенный монастырь?
     - Нет, все монастыри для меня одинаковы.
     - Хорошо.
     Вот что я ответила;  но,  к  несчастью, мои слова не были  записаны.  В
течение двух недель я оставалась  в полном неведении относительно того,  что
творилось вокруг  меня. Кажется, за  это время родители обращались  в разные
монастыри, но  вследствие  огласки,  которую получил мой  поступок в  первом
монастыре, меня нигде не хотели принимать.
     В Лоншане оказались менее требовательны, должно быть, туда дошел слух о
том,  что я хорошая  музыкантша  и что у  меня есть  голос.  Родители сильно
преувеличили передо мной  затруднения,  которые  им пришлось  преодолеть,  и
милость,  которую  оказал  мне  этот  монастырь,  принимая  меня.  Они  даже
заставили  меня написать  настоятельнице.  Я не предвидела тогда последствий
этой  письменной улики. По-видимому, они потребовали ее  от меня,  опасаясь,
как бы  в  будущем  я  не  пожелала  расторгнуть  мой  обет, и  хотели иметь
документ, где бы моей собственной рукой было засвидетельствовано,  что я даю
его добровольно.  Не будь этой  причины, каким образом  письмо, адресованное
настоятельнице, могло впоследствии  попасть  в  руки  моих зятьев?  Но лучше
поскорее  закрыть глаза  на  это,  иначе г-н  Симонен предстанет  предо мной
таким, каким я не хочу его видеть: его уже нет в живых.
     Меня отвезли в Лоншан.  Мать  проводила  меня туда. Я не  стала просить
позволения проститься  с г-ном Симоненом; сказать правду, я  вспомнила о нем
только дорогой. В монастыре меня ждали. Сюда уже дошел слух и о моей истории
и  о  моих  талантах.  Никто  ничего  не  сказал  мне  о  первой,  зато  все
поторопились  убедиться,  стоило  ли приобретение  тех трудов, какие были на
него затрачены. После длинной беседы о безразличных  вещах,-ибо, разумеется,
после того что со мной произошло, мне не стали говорить о Боге, о призвании,
об  опасностях мирской жизни или о  сладости жизни монастырской, передо мной
не  отважились произнести  ни  слова  из того  благочестивого  вздора, каким
обычно  заполняются первые минуты,-итак, после длинной  беседы о посторонних
вещах  настоятельница сказала мне: "Мадемуазель,  вы  играете, поете,  у нас
есть клавесин. Не хотите ли перейти в приемную?" На душе у меня было тяжело,
но  не  время  было  выказывать   свое  нежелание.  Мать  прошла  вперед,  я
последовала за ней;  настоятельница с несколькими монахинями,  привлеченными
любопытством, замыкала шествие. Это, было вечером; принесли свечи, я села за
клавесин. Я долго наигрывала,  перебирая  в  памяти  я множество музыкальных
отрывков и не  находя ничего подходящего. Между тем  настоятельница торопила
меня, и я запела, без всякого умысла,  по привычке, одну  арию, которая была
хорошо мне знакома: "Печальные сборы, бледные факелы, день  ужаснее  ночи" и
т. д.  Не знаю,  какое  это произвело впечатление, но я  пела недолго:  меня
прервали похвалами,  и я была очень удивлена, что заслужила их так  быстро и
так легко.  Мать  поручила меня заботам настоятельницы,  дала мне поцеловать
руку и уехала.
     И  вот  я в другом монастыре в качестве испытуемой, и притом проходящей
испытание по доброй воле. Но  вы, сударь, вы ведь  знаете все, что произошло
вплоть  до настоящей  минуты,-каково  же ваше мнение обо всем  этом? Большая
часть этих фактов совсем не была упомянута, когда я хотела расторгнуть  свой
обет:  одни -  потому,  что  их  нельзя  было  подкрепить  доказательствами,
другие-оттого, что  они вызвали  бы  ко  мне отвращение, не принеся при этом
никакой  пользы.  Люди  увидели бы во мне лишь жестокосердную дочь, которая,
чтобы  добиться свободы, бесчестит память своих родителей. Налицо были улики
против меня, фактов же, говоривших в мою пользу, нельзя было ни привести, ни
доказать.  Я вовсе не хотела, чтобы у судей возникли подозрения относительно
обстоятельств моего  рождения. Некоторые  лица,  совершенно  непричастные  к
закону, советовали мне привлечь  к делу духовника моей матери,  который  был
прежде и  моим  духовником.  Этого нельзя  было  сделать, и  даже  будь  это
возможно,  я  бы этого не допустила. Кстати,  чтобы  не  забыть сказать вам,
сударь, и чтобы  вы, руководясь желанием  помочь мне, не упустили  этого  из
виду: я  думаю  - если только вы не подадите мне лучшего совета,-  что  надо
молчать  о том, что я  пою и играю на клавесине; одного этого было бы вполне
достаточно,  чтобы открыть  мое  местопребывание. Кичиться этими талантами -
значит  потерять  безвестность  и  безопасность,  которых  я  ищу.  Девушки,
находящиеся в моем положении, не умеют играть и петь,- значит, и я не должна
выставлять напоказ это умение.  Если мне придется покинуть родину, вот тогда
я  сделаю  это  источником  своего существования. Покинуть родину?  Скажите,
почему эта мысль так пугает меня? Потому, что я не знаю, куда ехать. Потому,
что я молода и неопытна. Потому, что я боюсь нищеты, людей и порока. Потому,
что я всегда  жила взаперти и вне  Парижа считала бы себя затерянной в мире.
Быть может,  все это и не так, но это то, что я чувствую. Сударь, я не знаю,
куда ехать, не знаю, кем стать; это зависит от вас.
     В  Лоншане,  как  и  в большинстве  других  монастырей,  настоятельницы
меняются через  каждые  три года.  Когда  меня привезли сюда,  эту должность
только что заняла некая г-жа де  Мони. Я не могу передать  вам, как она была
добра, сударь, но именно ее доброта и погубила меня. Это была умная женщина,
хорошо знавшая человеческое сердце.  Она была снисходительна, хотя в этом не
было ни  малейшей надобности:  все мы  были ее детьми. Она замечала  лишь те
проступки,  которых  ей  никак   нельзя  было  не  заметить,  или  настолько
серьезные,   что   закрыть   на  них   глаза   было  невозможно.  Я   говорю
беспристрастно,  так как  неукоснительно выполняла свои  обязанности,  и она
отдала бы  мне должное, подтвердив, что я  не совершила ни одного проступка,
за который бы ей пришлось наказать меня или же простить. Если  она оказывала
кому-нибудь предпочтение, то оно было вполне заслуженным. Не знаю, удобно ли
будет после этого сказать вам, что она нежно полюбила меня и что я заняла не
последнее место среди ее фавориток.  Я знаю, что это большая похвала мне,  и
похвала эта значит гораздо больше, чем вы можете себе представить, не будучи
с ней знакомым. Фаворитками  остальные монахини называют из  зависти любимиц
настоятельницы. У г-жи де Мони был, пожалуй, лишь один недостаток, который я
могла  бы  поставить  ей  в  упрек:  дело в  том, что любовь к  добродетели,
благочестию,  искренности,  к  кротости,  к дарованиям  и  к  честности  она
проявляла совершенно открыто, хотя и знала,  что те, кто не мог претендовать
на эти  качества,  тем самым были  унижены  еще сильнее. Она обладала  также
способностью,  которая,  пожалуй,  чаще  встречается  в монастырях, нежели в
миру,-  быстро узнавать человеческую душу.  Редко случалось, чтобы монахиня,
не  понравившаяся  ей  с  самого  начала,  понравилась  бы  ей  когда-нибудь
впоследствии. Меня она полюбила сразу,  и  я сейчас  же почувствовала  к ней
полное  доверие. Горе тем монахиням, к  которым она не была расположена. Они
неминуемо оказывались злыми, ничтожными женщинами, и сами сознавали это. Она
первая заговорила о том,  что  произошло со мной в монастыре  св.  Марии.  Я
откровенно рассказала ей все, как говорю вам, поделилась всем, о чем  только
что написала вам:  ни обстоятельства моего рождения, ни мои горести -  ничто
не было забыто. Она сочувствовала  мне,  утешала, внушала  надежду на лучшее
будущее.
     Между тем срок моего испытания истек,  пришло время стать послушницей -
и я надела покрывало. Свое послушничество я отбывала без особого отвращения.
Эти  два года я  описываю бегло, потому что в  них  не было для меня  ничего
печального,  если не  считать тайного  чувства, говорившего мне, что шаг  за
шагом я приближаюсь к  принятию звания, для которого вовсе не создана. Время
от  времени это  чувство вспыхивало во мне с особенной силой, но я тотчас же
прибегала к моей доброй настоятельнице, и она обнимала меня, просветляла мою
душу,  приводила  разумные доводы,  а  под  конец  всегда говорила: "А разве
другие звания лишены шипов? Ведь каждый  ощущает только свои. Пойдемте, дитя
мое, преклоним колена и помолимся..."
     Тут она простиралась ниц и  молилась  вслух с таким умилением,  с таким
красноречием, кротостью,  одушевлением и жаром, словно ее вдохновлял сам дух
Божий. Ее мысли, выражения, образы проникали вам  в самое сердце. Сначала вы
просто  слушали ее,  затем, постепенно  увлекаясь,  сливались  с  ней,  душа
замирала, и  вы  разделяли ее  порыв. У нее вовсе не  было намерения пленять
вас, но,  несомненно, происходило именно это; вы уходили  от  нее с пылающим
сердцем, радостное восхищение  отражалось на вашем лице, и что за сладостные
слезы вы проливали! Такое же чувство испытывала и она сама; оно долго жило в
ней, и вы сберегали его в своем сердце. Не я одна испытала это; это испытали
все монахини. Некоторые говорили мне, что понемногу такое утешение сделалось
для них величайшим наслаждением, что оно превратилось для них в потребность,
и,  пожалуй,   мне  недоставало  лишь  более   длительной  привычки,   чтобы
почувствовать то же, что они.
     Однако с приближением дня пострига меня стала охватывать такая глубокая
тоска,  что  моя добрая настоятельница  не знала,  что делать.  Дар утешения
покинул  ее,  она  сама мне  в  этом  призналась.  "Не  знаю,  что  со  мной
происходит,-сказала она.-Когда вы приходите, мне  кажется, что Бог удаляется
от меня и глас  его умолкает. Тщетно я воспламеняю себя и ищу мыслей, тщетно
стараюсь  возбудить свою душу:  я  чувствую себя обыкновенной,  ограниченной
женщиной, я  боюсь говорить..."-"Ах, матушка!-отвечала  я ей.-Какое  ужасное
предзнаменование! Что, если
     это сам Бог приказывает вам молчать?.."
     Как-то раз, чувствуя себя более неуверенной и подавленной, чем когда бы
то ни было, я  вошла в  ее келью.  Сначала мое появление смутило ее:  должно
быть, в  моих глазах,  во всем  моем  существе  она прочитала, что  глубокое
чувство, которое я носила в себе, было ей не по силам, и