которых младшей было лет пятнадцать, а старшая
не  достигла еще двадцати трех. На своей  кровати полулежала настоятельница,
женщина  лет  сорока,  белая, свежая, пухлая,  с двойным  подбородком,  мало
портившим  ее,  с полными, будто выточенными руками  в ямочках,  с  тонкими,
длинными  пальцами, с большими черными  глазами,  живыми и ласковыми,  почти
всегда полузакрытыми, словно их обладательнице слишком утомительно полностью
их открыть,  с алыми, как  роза, губами, с белоснежными  зубами, прелестными
щеками, красивой  головой, глубоко ушедшей в мягкую,  пышно взбитую подушку.
Руки,  лениво  вытянутые  по  бокам,  покоились  на  подложенных  под  локти
подушечках.  Я сидела на  краю кровати  и  ничего не  делала; одна  монахиня
поместилась в кресле, держа на коленях маленькие пяльцы, некоторые уселись у
окон и плели  кружева, другие,  устроившись на полу,  на подушках, снятых со
стульев, шили, вышивали, раздергивали по ниткам ткань или пряли на маленьких
прялках. Тут были и блондинки и брюнетки, ни  одна не походила на другую, но
все были хороши собой.  По  характеру они были столь  же различны, как  и по
наружности.  Одни  были  невозмутимо  спокойны,  другие   веселы,  некоторые
серьезны,  задумчивы или  грустны. Как  я уже  сказала, все,  за исключением
меня, работали.  Нетрудно  было определить,  кто с кем  дружит,  кто  к кому
относится  равнодушно  или  враждебно. Подруги поместились  рядом  или  одна
против   другой.  Работая,  они   болтали,  советовались,   переглядывались;
передавая булавку, иглу или ножницы, пожимали друг другу украдкой пальцы.
     Глаза настоятельницы останавливались  то на одной, то  на другой,  одну
она  журила  за  слишком  большое  усердие,  другую  за  праздность,  ту  за
равнодушие,  эту  за  грусть. Некоторым она приказывала показать ей  работу,
хвалила или отзывалась неодобрительно, поправляла кое-кому головной убор.
     -   Покрывало  чересчур  надвинуто...  Чепец  слишком  закрывает  лицо,
недостаточно  видны  щеки.  Складки  эти  плохо  заложены.-И  к  каждой  она
обращалась либо с ласковым словом, либо с легким укором.
     В то время как мы были заняты  таким  образом, я услышала легкий стук и
направилась к двери.
     Настоятельница крикнула мне вслед:
     - Сестра Сюзанна, вы вернетесь?
     - Конечно, матушка.
     - Непременно возвращайтесь; я должна сообщить вам что-то очень важное.
     - Я сейчас же вернусь.
     За  дверью стояла  бедная сестра  Тереза. Несколько минут она  не могла
произнести ни слова, я тоже молчала, потом спросила ее:
     - Сестрица, это вы меня хотели видеть?
     - Да.
     - Что я могу для вас сделать?
     - Сейчас вам скажу. Я навлекла на  себя немилость  матушки. Я полагала,
что она меня простила, и имела некоторые основания так думать. Однако все вы
собрались у нее, кроме меня. Мне же приказано оставаться в своей келье.
     - А вы хотели бы войти?
     - Да.
     -   Может   быть,   вы   желаете,   чтобы  я  попросила   разрешения  у
настоятельницы?
     - Да.
     - Подождите, дорогая моя, я сейчас пойду к ней.
     - И вы в самом деле будете просить за меня?
     -  Конечно. А  почему бы мне и не  обещать  вам  этого? И  почему бы не
исполнить того, что обещала?
     - Ах,-сказала она, нежно на меня  взглянув,-я ей прощаю-да, я прощаю ей
ее склонность к  вам; вы наделены  всеми  достоинствами-изумительной душой и
прекрасной наружностью.
     Я с радостью готова была оказать ей эту маленькую услугу. Я вернулась в
келью. Другая монахиня за это время заняла мое  место  на  краю кровати; она
наклонилась к  настоятельнице, оперлась локтем на ее колени  и показывала ей
свою работу. Настоятельница,  полузакрыв  глаза, отвечала ей  "да" и  "нет",
почти  не глядя на нее. Она меня не  заметила, хотя я стояла рядом. Мысли ее
где-то витали. Однако вскоре  она  очнулась. Монахиня, занимавшая мое место,
уступила  мне  его. Я  села  и, слегка наклонясь  к  настоятельнице, которая
приподнялась  на  своих подушках,  молча посмотрела  на  нее, словно  хотела
попросить о какой-то милости.
     -  Ну что,-спросила она,-в чем  дело,  Сюзанна? Что вам  нужно? Разве я
могу в чем-нибудь вам отказать?
     - Сестра Тереза...
     - Понимаю. Я очень недовольна ею, но  сестра Сюзанна просит за нее, и я
ее прощаю. Скажите, что она может войти.
     Я побежала. Бедная сестричка ждала у дверей. Я пригласила ее войти. Она
вошла, вся дрожа,  с опущенными глазами. В руках она  держала  длинный кусок
кисеи, прикрепленный к выкройке, который она выронила при первых же шагах. Я
его подняла, взяла ее под руку и подвела к настоятельнице.  Тереза бросилась
на колени, схватила руку  матушки,  поцеловала  ее, вздыхая, со  слезами  на
глазах, потом взяла мою руку, вложила ее в руку  настоятельницы и поцеловала
обе. Настоятельница знаком позволила ей  встать и занять любое место. Тереза
воспользовалась ее  разрешением.  Подали угощение.  Настоятельница встала  с
кровати, но не села  с нами;  она прохаживалась  вокруг стола, клала руку на
голову одной сестры, слегка  ее запрокидывала и целовала в лоб; приподнимала
нагрудник  у  другой, проводила ладонью  по ее шее и  несколько минут стояла
позади  нее, облокотись  на  спинку кресла; переходила к третьей, гладила ее
или  подносила руку к ее  губам. Едва  прикасаясь  к поданным сладостям, она
угощала  ими  то  одну,  то другую. Обойдя  таким  образом  весь  стол,  она
остановилась рядом  со мной  и посмотрела  на  меня  очень ласково и  нежно.
Остальные монахини, особенно сестра  Тереза, потупили взор, словно  боясь ее
стеснить или  отвлечь ее  внимание.  Когда покончили с угощением,  я села за
клавесин и  стала аккомпанировать двум сестрам, которые пели  очень недурно,
со  вкусом,  не  фальшивя,  хотя  у  них  и не  было  школы.  Я  тоже  пела,
аккомпанируя себе.  Настоятельница  села  сбоку  у  клавесина; казалось,  ей
доставляло  величайшее   удовольствие  слушать  меня  и  смотреть  на  меня.
Некоторые слушали стоя, ничего не делая, другие  снова принялись за  работу.
Это был восхитительный вечер. После музыки все разошлись.
     Я хотела уйти вместе с другими, но настоятельница остановила меня.
     - Который час?-спросила она.
     - Около шести.
     -  Сейчас ко  мне зайдут  некоторые  монахини из  нашего  монастырского
совета. Я обдумала то,  что вы мне рассказали о вашем  уходе из  лоншанского
монастыря, и сообщила  им мое  мнение. Они согласились со  мной,  и мы хотим
обратиться  к  вам с предложением. Мы,  безусловно, добьемся  успеха, и  это
принесет кое-какие блага монастырю, да и вы не останетесь в убытке.
     В шесть часов пришли члены  монастырского совета;  он состоит обычно из
очень  старых,  совсем  дряхлых   монахинь.   Я   встала,   они  уселись,  и
настоятельница обратилась ко мне:
     - Не говорили ли вы мне, сестра  Сюзанна,  что вкладом, внесенным в наш
монастырь, вы обязаны щедрости господина Манури?
     - Совершенно верно, матушка.
     -  Значит, я не ошиблась, и сестры  из лоншанского монастыря продолжают
владеть вкладом, внесенным вами в их обитель?
     - Да, матушка.
     - Они ничего вам не вернули?
     - Ничего, матушка.
     - Они вам не назначили никакой ренты?
     - Никакой, матушка.
     - Это  несправедливо, о чем я и сообщила членам монастырского совета, и
они полагают,  так же как  и я, что вы  вправе предъявить лоншанским сестрам
иск. Они должны  либо передать  этот вклад нашему монастырю,  либо назначить
вам  соответствующую ренту. Средства, предоставленные вам господином Манури,
который принял участие в вашей судьбе, не имеют никакого  отношения к  долгу
лоншанских сестер, и не в их интересах он действовал, внося за вас вклад.
     - Я тоже так думаю, но, чтобы в  этом  убедиться, самое простое было бы
ему написать.
     - Безусловно, и в случае, если он ответит в желательном для нас смысле,
мы намерены сделать вам следующее предложение: мы предъявим  от вашего имени
иск к лоншанскому монастырю,  примем на наш счет все издержки; они  будут не
очень  велики-ведь, по всей вероятности, господин Манури не  откажется взять
на себя ведение дела. Если мы выиграем процесс, наш монастырь поделит с вами
пополам самый вклад или ренту. Как вы на это смотрите, дорогая сестра? Вы не
отвечаете? О чем вы задумались?
     - Я думаю о том,  что лоншанские сестры  причинили мне много зла,  и  я
была бы просто в отчаянии, если бы они вообразили, что я им мщу.
     - Дело тут не в  мести, а в том, чтобы  потребовать от них  то, что они
вам должны.
     - Еще раз привлечь к себе общее внимание!
     - Об этом нечего  беспокоиться: о вас почти не будет и  речи. К тому же
наша община бедна, а лоншанская богата. Вы будете нашей благодетельницей, по
крайней мере пока вы живы. Конечно, мы постараемся сохранить вам жизнь не из
этих побуждений, мы все вас любим...
     И все монахини разом воскликнули:
     - Как можно ее не любить? Она - само совершенство!
     - Я  могу в  любую минуту умереть, а  моя преемница, возможно, не будет
питать  к вам таких  чувств, как я. О нет, она, конечно, не будет питать их!
Вы  можете  почувствовать  недомогание, у вас  могут возникнуть какие-нибудь
потребности;  ведь  так  приятно   располагать  небольшими  деньгами,  чтобы
облегчить жизнь себе и помочь другим.
     -  Дорогие  матери,- сказала я,- этими соображениями нельзя пренебречь,
раз  они  исходят от вас,  но есть и  другие, для меня  более  существенные.
Впрочем,  какое  бы  отвращение  во  мне  это  ни вызывало,  я  готова  всем
поступиться  ради  вас.  Единственная  милость,  о  которой   я  прошу  вас,
матушка,-это ничего  не предпринимать, не посоветовавшись в моем присутствии
с господином Манури.
     - Что ж, это вполне уместно. Вы хотите ему сами написать?
     - Как вам будет угодно, матушка.
     -  Напишите, и чтобы не  возвращаться к этому вопросу  дважды, ибо я не
выношу  такого рода дел- мне делается  скучно от них до смерти,-напишите ему
сейчас же!
     Мне дали перо, чернил и бумаги,  и я тут  же  написала г-ну Манури, что
прошу его  оказать мне любезность и прибыть в монастырь, как только он будет
располагать  временем, что  я опять нуждаюсь в его  помощи  и  указаниях  по
важному делу. Совет заслушал это письмо, одобрил его, и оно было послано.
     Г-н  Манури приехал через  несколько дней.  Настоятельница изложила ему
суть  дела, и он,  ни минуты не колеблясь, присоединился  к ее  мнению.  Моя
щепетильность  была  признана  нелепой.  Было  решено на следующий  же  день
возбудить дело против  лоншанского монастыря. Так и поступили. И вот, против
моей  воли,  мое  имя  вновь  стало  упоминаться в  прошениях,  в  докладных
записках,  на  судебных  заседаниях,  и  притом  еще  с  добавлением   таких
подробностей, таких клеветнических  измышлений, такой лжи и  мерзости, какие
только  можно  придумать, чтобы  очернить  человека  в глазах  его  судей  и
вооружить против него общественное мнение.
     Ах,  господин  маркиз, разве  дозволено адвокатам клеветать, сколько им
вздумается?  Разве  это  должно  остаться  безнаказанным?  Если  б  я  могла
предвидеть  все  огорчения,  принесенные мне этим  делом,-уверяю  вас, что я
никогда  бы  не согласилась возбудить его. Лоншанские  сестры дошли до того,
что  прислали нескольким  монахиням нашего  монастыря  бумаги, оглашенные на
суде и направленные  против меня. И наши  монахини беспрестанно являлись  ко
мне расспросить  о подробностях возмутительных  событий, которые никогда  не
имели  места. Чем больше я обнаруживала неведения, тем больше  убеждались  в
моей виновности. Считали все истиной, потому что я ничего не объясняла, ни в
чем не признавалась  и все отрицала.  Ехидно улыбались, бросали туманные, но
весьма оскорбительные  намеки, пожимали плечами, не веря в мою невинность. Я
плакала, я была очень удручена.
     Но  беда  никогда  не  приходит одна. Наступило  время  исповеди. Я уже
рассказала духовнику о ласках, которыми настоятельница осыпала меня в первые
дни.  Он  строго  запретил мне  допускать их.  Но как  отказать в  том,  что
доставляет  огромное удовольствие  человеку, от  которого  всецело зависишь,
если не видишь в этом ничего дурного?
     Этот  духовник  должен  играть  большую  роль  в  остальной  части моих
воспоминаний, поэтому мне кажется уместным познакомить вас с ним.
     Это францисканец, зовут его отец Лемуан, ему не больше сорока пяти лет.
Такое  прекрасное  лицо,  как  у  него,  редко  встретишь.  Кроткое,  ясное,
открытое, улыбающееся, приятное, когда он забывает о своем сане;
     но стоит ему о нем вспомнить, как лоб  его покрывается морщинами, брови
хмурятся, глаза смотрят вниз, и он становится  суров в обхождении. Я не знаю
двух  таких  различных людей,  как отец  Лемуан  у алтаря и  отец  Лемуан  в
приемной, когда он один или же в чьем-нибудь обществе.
     Впрочем,  таковы   все,  принявшие  монашеский  обет,  и  даже  я  сама
неоднократно  ловила себя на том,  что, направляясь  к  решетке  приемной, я
вдруг  останавливаюсь, поправляю на себе покрывало, головную повязку, придаю
надлежащее выражение лицу, глазам, губам, скрещиваю  на груди руки, слежу за
своей  осанкой,  за  походкой,  напускаю на  себя смиренность и  держу  себя
соответствующим образом более или менее долго, в зависимости от того, что за
люди мои собеседники.
     Отец Лемуан высокого роста, хорошо сложен, весел и очень любезен, когда
не  наблюдает за собой. Он очень красноречив. В своем монастыре он считается
ученым богословом, а среди  мирян-прекрасным проповедником.  Он изумительный
собеседник; чрезвычайно  сведущ во  многих,  чуждых его званию,  областях. У
него чудесный голос, он знает  музыку, историю и языки. Он  доктор Сорбонны.
Хотя  он  сравнительно еще молод, он  достиг  уже  высших  степеней  в своем
ордене.
     Мне  кажется,  что он  не  интриган  и  не честолюбец. Он  любим своими
собратьями. Ходатайствуя  о назначении настоятелем этампского монастыря,  он
полагал,  что  на  этом  спокойном  посту  он сможет,  ничем не  отвлекаясь,
погрузиться  в начатые  им  научные исследования. Просьба его была  уважена.
Выбор  духовника-  чрезвычайно  серьезный  вопрос  для  женского  монастыря.
Пастырем должен  быть человек  влиятельный и высоких  душевных качеств. Было
сделано все возможное, чтобы заполучить  отца Лемуана,  и  это  удалось,  но
только для особо важных случаев.
     Накануне больших праздников за ним посылали  монастырскую карету,  и он
приезжал. Нужно было видеть, в какое волнение приходила  вся община,  ожидая
его, как все радовались, как,  запершись у себя, готовились к исповеди. Чего
только не придумывали, чтобы удержать его внимание как можно дольше!
     Был  канун  Троицы.  Ждали  его  приезда.  Я была  сильно  встревожена;
настоятельница это заметила и  стала меня расспрашивать.  Я не утаила от нее
причину моего волнения.  Мне показалось, что она обеспокоена еще больше, чем
я,  хотя и делала все возможное, чтобы от  меня это скрыть. Она назвала отца
Лемуана чудаком, посмеялась над  моими сомнениями, сказала,  что отец Лемуан
не  может  лучше  судить о  чистоте  моих и ее чувств, чем наша  совесть,  и
спросила, могу ли я себя упрекнуть в чем-либо. Я ответила ей отрицательно.
     -   Ну,  хорошо,-сказала   она.-Я   ваша  настоятельница,   вы  обязаны
повиноваться мне, и я приказываю вам не упоминать ему об этих глупостях. Вам
и  на  исповедь  незачем идти, если у  вас  нечего  ему сказать, кроме таких
пустяков.
     Между тем отец Лемуан  приехал, и я все же приготовилась к исповеди; но
многие,  которым не терпелось поскорей оказаться в  исповедальне,  опередили
меня. Мой черед приближался, когда настоятельница подошла  ко мне,  отозвала
меня в сторону и сказала:
     - Сестра  Сюзанна, я обдумала то, что вы мне говорили.  Возвращайтесь в
свою келью, я не хочу, чтобы вы сегодня шли на исповедь.
     - Но почему  же, матушка?-спросила  я.-Завтра большой  праздник, в этот
день все причащаются. Что подумают обо мне, если я одна не подойду к святому
престолу?
     - Это не  имеет значения,  пусть говорят, что  угодно, но вы  ни в коем
случае не пойдете к исповеди.
     -  Матушка,-взмолилась  я,-если  вы  меня  действительно   любите,   не
подвергайте меня такому унижению, я прошу вас об этом как о милости.
     - Нет, нет, это невозможно, вы мне причините какие-нибудь  неприятности
с этим человеком, а я этого совсем не желаю.
     - Нет, матушка, уверяю вас.
     -  Обещайте  же  мне...  Да нет,  это совсем  не нужно. Завтра утром вы
придете ко  мне и покаетесь. За вами нет  такой вины, которую я бы не  могла
простить сама. Я  отпущу вам грехи, и вы  будете причащаться вместе со всеми
сестрами. Ступайте.
     Я  ушла к  себе и  оставалась в своей келье, печальная,  встревоженная,
задумчивая,  не зная, на что  решиться  -  пойти  ли к отцу Лемуану  вопреки
желанию настоятельницы, удовлетвориться ли ее отпущением грехов, приобщиться
ли завтра святых тайн со всей общиной или же отказаться от причастия, что бы
об этом ни говорили.
     Настоятельница пришла ко мне,  побывав на  исповеди, после которой отец
Лемуан  спросил ее, почему  меня сегодня не видно, не больна ли я. Не  знаю,
что  она  ему  ответила,  но  в  заключение  он  сказал,  что  ждет  меня  в
исповедальне.
     - Идите  туда,  раз  это  необходимо,-сказала  она,-но дайте мне  слово
молчать.
     Я колебалась, она настаивала.
     - Да что ты, глупенькая? Что дурного в том, чтобы умолчать о поступках,
в которых не было ничего дурного?
     - А что дурного, если о них сказать? - спросила я.
     - Ничего, но это не совсем удобно. Кто знает,  какое значение  припишет
им этот человек? Дайте мне слово.
     Я все еще была в нерешительности; но в конце  концов обещала  ничего не
говорить,  если  он  сам  не  станет  меня   спрашивать,  и  направилась   в
исповедальню.
     Я закончила исповедь и умолкла, но духовник задал мне ряд вопросов, и я
ничего не скрыла. Какие это были странные вопросы! Даже и теперь,  когда я о
них  вспоминаю, они  мне  совершенно  непонятны.  Ко  мне  он  отнесся очень
снисходительно, но  о  настоятельнице  говорил  в таких  выражениях,  что  я
содрогнулась  от  ужаса:  он  называл  ее  недостойной, распущенной,  дурной
монахиней, зловредной  женщиной  с  развращенной  душой  и  потребовал,  под
страхом  обвинения  в смертном грехе, чтобы я никогда  не оставалась  с  ней
наедине и не разрешала ей никаких ласк.
     -  Но,  отец  мой,-заметила  я,-она ведь моя  настоятельница, она может
зайти ко мне, позвать к себе, когда ей вздумается.
     - Я это знаю, хорошо знаю и очень скорблю об этом, дорогое дитя,-сказал
он.-Хвала Господу, до сих пор охранявшему вас от греха. Не дерзая выразиться
более   ясно-из  боязни   самому   стать   соучастником   вашей  недостойной
настоятельницы и тлетворным дыханием, которое помимо моей воли исторгнут мои
уста, смять нежный цветок, оставшийся свежим  и  незапятнанным лишь  потому,
что  вас хранило  до  сих пор провидение,-я приказываю вам  бежать  от вашей
настоятельницы,  отвергать ее  ласки,  никогда  не  входить к ней одной,  не
пускать ее  к себе, особенно  ночью;  соскочить с постели,  если  она войдет
наперекор  вашей воле,  выйти в  коридор,  звать на  помощь,  если это будет
необходимо; бежать к подножию алтаря, хотя бы  вы были совсем раздеты, своим
криком  поднять на ноги  весь монастырь  и  сделать все, что  любовь к Богу,
страх смертного греха, святость вашего звания и забота о спасении вашей души
внушили бы вам, если бы сам сатана предстал пред вами и преследовал вас. Да,
дитя  мое, сам  сатана, ибо в  образе  сатаны я вынужден показать  вам  вашу
настоятельницу; она погрязла в бездне греха и  увлекает вас за собой, и  вас
вместе с ней поглотила бы эта бездна, если бы ваша невинность не повергла ее
в ужас и не остановила ее.
     Потом, возведя глаза к небу, он воскликнул:
     - Господи, не оставь своими мил