опечалили. Случилось однажды, что я как вкопанная остановилась у одного
из этих воззваний, стараясь понять, в каких это заблуждениях она себя винит,
почему эту женщину обуял такой страх,  в  каких  грехах она себя  укоряет. Я
вспоминала   негодующие  восклицания  духовника,  его  выражения,  старалась
уяснить  себе  их  смысл, но  мне это не удавалось, и  я  застыла на  месте,
поглощенная   своими  мыслями.   Несколько   монахинь   смотрели   на  меня,
переговариваясь между собой, и,  кажется,  думали, что и  мне  грозят  те же
ужасы.
     Несчастная  настоятельница   появлялась  теперь   только  с   опущенным
покрывалом. Она больше не вмешивалась в дела монастыря, ни с кем не говорила
и  часто  совещалась  с новым духовником, которого к нам  назначили. Это был
молодой  бенедиктинец. Не знаю, он ли потребовал от нее тех истязаний плоти,
которым она себя подвергала: она постилась три раза в неделю, бичевала себя,
присутствовала на богослужении,  сидя на самом дальнем  месте. Отправляясь в
церковь,  мы проходили мимо ее дверей  и заставали ее на  пороге, простертой
ниц; она  поднималась только тогда, когда все удалялись.  Ночью она выходила
из кельи в одной рубашке, босая. Если сестра Тереза или я случайно встречали
ее, она отворачивалась и прижималась  лицом к стене. Однажды, выйдя из своей
кельи, я нашла ее лежащей ничком на полу, с раскинутыми руками.
     - Идите, идите, шагайте по мне,-простонала она,- топчите меня ногами, я
не заслуживаю ничего другого.
     В течение ряда месяцев тянулась эта болезнь, и вся община успела за это
время  настрадаться  и  возненавидеть  меня.  Я  не  стану  перечислять  все
огорчения, которые выпадают на  долю монахини, возбудившей ненависть  своего
монастыря; теперь они уже хорошо  известны вам.  Мало-помалу  я  снова стала
испытывать отвращение к моему званию. Ничего  не скрывая, я поведала о своем
отвращении  и своих горестях новому духовнику.  Его  зовут  отец Морель. Это
человек с пламенной душой;  ему около сорока лет. Он выслушал меня с видимым
интересом  и  вниманием;  пожелал  узнать всю историю  моей  жизни, заставил
рассказать  с  мельчайшими  подробностями о  моей семье,  моих  склонностях,
характере, о  монастырях, где я раньше  была,  и о  монастыре,  в  котором я
сейчас  находилась,  о том, что  произошло между настоятельницей  и  мною. Я
ничего  от  него  не  утаила.  По-видимому,  он  не  придал  поведению  моей
настоятельницы по  отношению  ко мне такого  значения, как отец  Лемуан.  По
этому поводу  он обронил лишь  несколько  слов. Он считал все это  конченным
навсегда. Особенно интересовался он моей затаенной неприязнью к монастырской
жизни.  По мере того как я  раскрывала  свою душу, его доверие ко мне так же
возрастало. Если я исповедовалась ему, то и он полностью  мне открылся.  Его
горести, о которых он мне рассказал, в точности совпадали с моими: он принял
обет вопреки своей воле, он относился к своему сану с таким же отвращением и
был достоин жалости не менее, чем я.
     - Но  как  этому помочь, дорогая сестра? - добавил он.-Есть только одно
средство-стараться облегчить наше положение, насколько это возможно.
     Затем он сделал мне несколько  наставлений,  которыми  руководствовался
сам. Они были весьма мудры.
     -  Разумеется,- сказал он,- таким  образом мы не избежим  страданий, но
все  это  укрепит  нас  в  решимости  переносить  их.  Люди,  принявшие обет
монашества, счастливы, если их крест кажется  им заслугою перед Богом. Тогда
они  радостно  несут его; они  сами  идут навстречу тяжким испытаниям и  тем
более счастливы, чем горше и чаще  эти испытания. Они как бы  меняют счастье
настоящего  на  счастье  в  будущем. Они  обеспечивают  себе  блаженство  на
небесах, добровольно жертвуя счастьем на  земле. После тяжких страданий  они
опять просят Бога: "Amplius  Domine! Господи, усугуби  наши муки!.."  И  эта
мольба  никогда  не  остается  втуне. Но  если  такие  страдания  приходится
претерпевать мне или вам, мы не можем ждать  той же награды, у нас нет того,
что только и придает им  цену,- нет  смирения. Это очень  печально. Увы! Как
могу я вдохнуть в вас добродетель, которой  вы  лишены,  если ее недостает и
мне? А без этого нам грозит  погибель в будущей жизни  после всех несчастий,
испытанных в  жизни земной. Среди нескончаемых молитв и покаяний мы  почти с
той же вероятностью  осуждены на  вечные  муки, как  и миряне,  погрязшие  в
наслаждениях. Мы  отреклись от  земных  радостей,  они  же ими пользуются. И
после такой жизни  нас ждут  те же  муки.  Сколь прискорбно быть монахом или
монахиней, не имея к тому призвания! А между тем такова наша участь, и мы не
можем  ее изменить. На нас наложили  тяжелые цепи, мы осуждены потрясать ими
без  всякой надежды их  порвать. Будем же стараться, дорогая сестра, влачить
их и дальше. Идите, я еще приеду повидаться с вами...
     Спустя несколько дней он снова приехал. Я встретилась с  ним в приемной
и  поближе к  нему  присмотрелась.  Он  закончил  рассказ о своей жизни, я-о
своей.  Бесконечное  множество  обстоятельств  сближало  нас  и  говорило  о
сходстве  моей  и его  судьбы.  Он  подвергался  почти таким  же гонениям  в
родительском  доме  и  в  монастыре.  Я не  отдавала  себе отчета, насколько
описание его глубокой неудовлетворенности было малопригодно, чтобы  рассеять
те же чувства во мне самой; тем не менее его рассказ произвел на меня именно
такое  действие.  Мне кажется, что  описание моего отвращения  к  монашеству
подействовало  и на  него  таким же  образом. Наши характеры  были  столь же
схожи,  как  и  события  нашей  жизни.  Чем  чаще  мы  виделись,  тем  более
усиливалась наша взаимная симпатия. Все превратности его судьбы  совпадали с
моими,  история его переживаний совпадала с тем, что пережила я, история его
души была историей моей души.
     Наговорившись  о себе, мы  стали беседовать о других лицах, особенно  о
настоятельнице.  Положение  духовника обязывало его  к большой сдержанности;
тем не менее мне удалось понять из его слов,  что  теперешнее состояние этой
несчастной женщины не  может  долго тянуться, что  она  борется с собой,  но
тщетно,  и что неминуемо случится одно  из двух-либо  она  вернется к  своим
прежним  склонностям,  либо  сойдет  с  ума.  Любопытство  мое  было  сильно
возбуждено, мне  хотелось  узнать  об этом  побольше. Он мог  бы  разъяснить
вопросы, которые у меня возникали и на которые я не находила ответа, но я не
решалась задать их ему; я только набралась смелости и спросила, знаком ли он
с отцом Лемуаном.
     -  Да,- ответил  он.-  Я  знаком  с ним;  это достойный человек,  очень
достойный.
     - Он неожиданно покинул нас.
     - Знаю.
     - Не можете ли вы сказать мне, почему это произошло?
     - Мне было бы неприятно, если бы это получило огласку.
     - Вы можете рассчитывать на мою скромность.
     - На него подали жалобу архиепископу.
     - Что же могли поставить ему в вину?
     - Что он живет слишком далеко от монастыря и когда бывает нужен, то его
нет на  месте;  что  он  придерживается  слишком  строгой  морали; что  есть
основания подозревать его в том, что он сторонник новых течений; что он сеет
раздор  в  монастыре;  что он  старается  духовно  отдалить монахинь  от  их
настоятельницы.
     - Откуда вы это знаете?
     - От него самого.
     - Значит, вы с ним встречаетесь?
     - Встречаюсь, и он неоднократно говорил мне о вас.
     - Что же он вам говорил?
     -  Что  вы достойны  жалости, что  он не  может понять,  как  вы смогли
перенести  все  те страдания,  которые  выпали  на  вашу долю. Хотя  он имел
возможность только один или два раза беседовать  с  вами, он не  считает вас
способной примириться с  монастырской жизнью, и у  него явилась мысль... Тут
он вдруг замолчал. Я спросила:
     - Какая же мысль?
     - Это слишком секретная вещь,- ответил мне  отец  Морель,- чтобы я  мог
передать ее вам. Я не настаивала.
     - Ведь это отец Лемуан,-добавила я,-приказал  мне держаться подальше от
настоятельницы.
     - И хорошо сделал.
     - Почему?
     - Сестра моя,- ответил он, и лицо  его  стало суровым,- придерживайтесь
его советов и старайтесь всю жизнь оставаться в неведении относительно того,
чем они вызваны.
     - Но,  мне кажется, если бы я знала, в чем заключается  опасность, то я
бы проявила особенную осторожность, чтобы ее избежать.
     - И, быть может, получилось бы как раз обратное.
     - По-видимому, вы обо мне дурного мнения!
     -  О  вашей нравственности и о вашей  душевной чистоте  я придерживаюсь
того  мнения, которого вы  заслуживаете. Но, поверьте, есть пагубные знания,
которые нельзя приобрести, не утратив самого ценного. Именно ваша невинность
остановила настоятельницу. Будь вы более сведущи, она бы меньше вас щадила.
     - Я не понимаю вас.
     - Тем лучше.
     - Но разве близость и ласки одной женщины  могут представлять опасность
для другой? Ответа не последовало.
     -  Разве  я уже не та, какою  была в  тот  день, когда  вступила в этот
монастырь?
     Отец Морель снова промолчал.
     - Разве я перестану  быть такой  же в дальнейшем?  Что дурного  в  том,
чтобы любить  друг  друга, говорить  об этой  любви и выказывать ее? Это так
сладостно!
     -  Вы правы,- сказал  отец Морель,  подняв  на  меня глаза,  которые он
держал опущенными в то время, как я говорила.
     -   Так,  значит,  в  монастырях  это  случается   часто?   Бедная  моя
настоятельница, до какого состояния она дошла!
     - Состояние ее плачевно,  и  я  боюсь, что оно  еще ухудшится.  Она  не
создана  для монашеского  звания. Вот  что случается  рано или поздно, когда
противодействуешь своим  естественным склонностям;  такая ломка человеческой
природы приводит к извращенным страстям,  тем более необузданным,  чем более
они противоестественны. Это своего рода безумие.
     - Так она безумна?
     - Да, она безумна, и это безумие будет усиливаться.
     -  И вы полагаете, что такая участь ждет  всех, кто принял обет вопреки
своему призванию?
     - Нет,  не  всех; есть такие, которые  умирают, не дожив  до  этого.  У
некоторых  такой  податливый  характер,  что они  приспосабливаются; смутные
надежды некоторое время поддерживают иных.
     - Какие надежды могут быть у монахинь?
     - Какие? Да прежде всего надежда расторгнуть свой обет!
     - А если такой надежды уже нет?
     -  Ну, тогда остается надежда на то, что  ворота монастыря когда-нибудь
распахнут, что люди откажутся от безрассудства и перестанут заточать в склеп
юные создания,  полные жизни; что монастыри будут  упразднены; что в обители
вспыхнет пожар, что стены  темницы  падут; что кто-нибудь  придет на помощь.
Такие  мысли роятся в голове, их обсуждают;  в саду на  прогулке, не отдавая
себе  отчета,  затворницы смотрят очень  ли высоки стены;  находясь  в своей
келье, они  берутся за перекладины оконной решетки и  без  определенной цели
тихонько  расшатывают  их; если  окна  выходят на  улицу, смотрят туда, если
слышатся чьи-либо шаги,  сердце начинает трепетать. В тайниках души монахини
вздыхают по  избавителю; если поднимается переполох  и шум от него доносится
до монастыря, у них рождаются какие-то надежды; они рассчитывают на болезнь,
которая позволит  приблизиться мужчине или же создаст возможность поехать на
воды.
     - Вы правы, правы! - воскликнула я.- Вы  читаете в глубине моей души. Я
питала, я еще питаю такие иллюзии.
     -  А  когда, поразмыслив  хорошенько,  они утрачивают  эти  иллюзии-ибо
благотворное  опьянение,  которым  сердце  туманит  разум  время от  времени
рассеивается,-  тогда  они  видят  всю  глубину  своего  несчастья  начинают
ненавидеть  себя,  ненавидеть  других,  плачут,  стонут,  кричат,  чувствуют
приближение отчаяния. Одни монахини бросаются тогда к своей  настоятельнице,
припадают к ее  коленям  и  ищут у  нее утешения, другие простираются ниц  в
своей  келье или  перед алтарем и  призывают  на помощь небо; третьи рвут на
себе волосы и раздирают  одежды; четвертые ищут  глубокий  колодец,  высокие
окна, петлю и  иногда  их находят; пятые,  промучившись долгое время, теряют
человеческий образ  и  подобие и  навсегда остаются  слабоумными;  иные  же,
болезненные  и хрупкие, томятся и чахнут;  у некоторых мутится разум, и  они
впадают в бешенство. Наиболее счастливые-это те, которые способны воскрешать
в себе свои прежние утешительные иллюзии и лелеять их почти до самой могилы:
     жизнь этих монахинь проходит в смене заблуждений и отчаяния,
     -  А самые несчастные,- добавила я,  тяжело вздыхая,-  это  те, которые
последовательно переживают все эти состояния.  Ах, отец мой, на свое  горе я
слушала вас!
     - Почему же?
     - Я не знала себя,  теперь я себя знаю, мои иллюзии  скорее исчезнут. В
минуты...
     Я  собиралась продолжить,  но  тут  вошла одна  монахиня, потом вторая,
потом  третья, четвертая,  пятая,  шестая-уж не знаю,  сколько их собралось.
Разговор  стал общим. Одни смотрели на  духовника, другие слушали его молча,
потупив  взор,  многие, перебивая друг друга, засыпали  его  вопросами;  все
восторгались мудростью его ответов, я же забилась в угол и впала а  глубокое
раздумье.  Посреди  этих  разговоров,  во  время  которых  каждая  старалась
выказать себя с наилучшей  стороны  и тем  привлечь к  себе внимание святого
отца,  послышались  чьи-то шаги; кто-то медленно приближался, останавливаясь
на пути и тяжело вздыхая. Все прислушались, и несколько монахинь прошептали:
     - Это она, это наша настоятельница. Все смолкли и уселись в кружок. Это
в самом  деле  была наша настоятельница. Она вошла. Ее  покрывало спадало до
пояса, руки были скрещены на груди, голова опущена.
     Прежде всего  она заметила меня, сразу же  высвободила из-под покрывала
одну  руку, закрыла ею глаза  и, слегка  отвернувшись, другой рукой  сделала
всем нам знак удалиться. В полном молчании мы вышли; она  же осталась одна с
отцом  Морелем.  Я предвижу, господин маркиз,  что вы  составите себе дурное
мнение обо мне; но  если я не постыдилась совершить поступок, почему же  мне
краснеть,  признаваясь  в нем?  Да  и  как выпустить  в  моем  повествовании
событие, которое отнюдь не осталось  без  последствий? Надо сказать поэтому,
что  у  меня  очень странный  склад ума.  Когда я  касаюсь вещей,  способных
вызвать ваше уважение  или увеличить ваше сочувствие ко  мне, я  пишу-хорошо
или плохо, но с невероятной быстротой и легкостью, на душе у меня  радостно,
слов не приходится искать, из глаз текут сладостные  слезы, мне кажется, что
вы  тут,  рядом со  мной,  что  я  вижу  вас и вы меня  слушаете. Если  же я
вынуждена, напротив,  показать вам себя  в неблагоприятном свете,  мысль моя
затруднена, я  не  нахожу  нужных  выражений,  перо  еле движется,  все  это
отражается даже на самом почерке, и я продолжаю  писать, но втайне  надеюсь,
что вы не прочтете этих мест. Вот одно из них.
     Когда все наши  сестры разошлись... "Ну  и что же тогда вы сделали?" Вы
не догадываетесь? Нет, вы слишком честны для этого. Я спустилась на цыпочках
и тихонько встала у дверей приемной, чтобы  услышать  их беседу.  Это  очень
дурно,  скажете вы...  О да, бесспорно,  это очень  дурно, я  сама  себе это
говорила. А мое смущение,  предосторожности, принятые  мною,  чтобы не  быть
замеченной,  ежеминутные  остановки,  голос  совести,  побуждавший меня  при
каждом моем шаге повернуть обратно,- все не позволяло мне в этом усомниться.
Однако  любопытство  восторжествовало, и  я  пошла  вперед.  Но  если  дурно
подслушивать разговор  двух  лиц,  предполагающих, что  они  одни, то,  быть
может, еще  хуже передавать вам этот разговор.  Вот  еще  одно место из моей
исповеди, написанное в надежде на то, что вы его не прочтете. Я знаю, что на
это рассчитывать нельзя, но все-таки хочу этому верить.
     Первые  слова,  услышанные  мною   после  довольно  долгого   молчания,
заставили меня содрогнуться. Вот они:
     - Отец мой, я проклята Богом...
     Постепенно  я успокоилась  и стала  слушать.  Завеса,  которая скрывала
нависшую надо мной опасность,  разорвалась, но  тут  меня позвали,  пришлось
идти, и  я  ушла.  Увы!  Я  слышала  слишком  много. Какая женщина, господин
маркиз, какая чудовищная женщина!..
     На этом  воспоминания сестры Сюзанны обрываются, и дальше следуют  лишь
краткие  наброски,   которые   она,  по-видимому,  собиралась  использовать,
продолжая свое повествование. Настоятельница, как видно, сошла  с ума; к  ее
бедственному положению следует отнести приводимые мною ниже отрывки.
     После  исповеди  наступило  для нас несколько  спокойных дней.  Радость
вернулась  в общину. Мне  по  этому поводу  говорили  немало  лестных  слов,
которые я с негодованием отвергала.
     Настоятельница  перестала  меня  избегать.  Она смотрела  на  меня,  и,
по-видимому, мое присутствие более  не смущало ее. Я же  старалась скрыть от
нее  отвращение,  которое  она  во  мне  возбуждала с той  минуты, когда  я,
движимая любопытством, к счастью или на свою беду, ближе ее узнала.
     Вскоре  она  замкнулась  в себе, отвечала только  "да" и "нет", бродила
одна,  отказывалась от пищи.  Потом пришла  в возбужденное состояние,  у нее
началась лихорадка, за лихорадкой последовал бред.
     Когда она лежала в своей постели в полном одиночестве, ей казалось, что
она видит меня; она разговаривала со мной, просила подойти ближе, обращалась
ко мне  с  самыми  нежными  словами. Заслышав шаги  около  своей  кельи, она
восклицала:
     - Это она проходит мимо! Это ее походка,  я  узнаю  ее.  Позовите ее!..
Нет, нет, не надо...
     Как ни странно, она никогда при этом не ошибалась, никогда не принимала
за меня другую монахиню.
     Внезапно она разражалась хохотом, а через мгновение заливалась слезами.
     Наши  сестры молча стояли  вокруг нее; некоторые плакали  вместе с нею.
Вдруг она говорила:
     - Я не была в церкви, не молилась Богу... Я хочу встать с постели, хочу
одеться, оденьте меня... Если ей не позволяли сделать это, она просила:
     - Дайте мне хоть мой требник...
     Ей  давали  требник,  она  раскрывала  его,  перелистывала  страницы  и
продолжала  делать пальцем это движение даже тогда, когда уже  не оставалось
ни одной страницы; взгляд ее блуждал.
     Как-то ночью она одна  спустилась в  церковь. Несколько сестер побежали
за ней. Она простерлась ниц на ступеньках алтаря и  начала стонать, вздыхать
и громко молиться, потом вышла из церкви и снова вернулась.
     -  Пойдите за  ней,- сказала она,- у нее  такая чистая душа! Это  такое
невинное создание! Если бы она соединила свои молитвы с моими...
     Потом, обращаясь  ко  всей общине и повернувшись к пустым скамьям,  она
воскликнула:
     -  Уйдите,  уйдите все, пусть она одна останется со мной. Вы недостойны
приблизиться к ней. Если ваши голоса сольются с  ее голосом, ваши нечестивые
хвалы осквернят перед Господом сладость ее молитвы! Ступайте, ступайте...
     Она заклинала меня просить  небо о помощи и  прощении. Она видела Бога.
Ей казалось, что небеса, изборожденные молнией,  разверзлись и  грохочут над
ее  головой, разгневанные  ангелы  спускаются с  небес,  Бог взирает на нее,
приводя  ее  в трепет. Она металась во все стороны, забивалась в темные углы
церкви,  молила  о милосердии;  потом  прижалась лицом  к  холодному полу  и
замерла, охваченная свежестью сырой церкви. Ее, как труп, унесли в келью.
     На следующее утро эта страшная ночь полностью изгладилась из ее памяти.
     - Где наши сестры? - спросила она.-Я никого не вижу, я  осталась одна в
монастыре. Все меня покинули, и сестра Тереза тоже. Они правильно поступили.
Сестры Сюзанны здесь больше нет, и я могу выйти, я ее больше не встречу. Ах,
если бы ее встретить! Но ее больше здесь нет, не  правда  ли? Правда, что ее
здесь  больше  нет?  Счастлив монастырь,  в  который  она  вступила! Она все
расскажет своей новой настоятельнице. Что та подумает  обо мн