- Матушка, в какой вид вы меня привели? Если кто-нибудь войдет...
     - Останься,-просила она меня глухим голосом,- никто сюда не придет.
     Но я старалась встать и вырваться от нее.
     - Матушка,-сказала  я ей,-поберегите  себя, не то приступ вашей болезни
снова повторится. Разрешите мне покинуть вас...
     Я  хотела  уйти, я этого  хотела,- в этом сомнения нет,-но не  могла  Я
чувствовала полный упадок сил,  ноги  у  меня подкашивались. Она сидела, а я
стояла;
     она потянула меня к себе; я боялась  на нее упасть и ушибить ее. Я села
на край ее кровати и сказала ей:
     - Матушка, не знаю, что со мной; мне дурно.
     - И мне тоже,-ответила она,-приляг, это пройдет, это пустяки.
     В самом  деле,  настоятельница успокоилась,  и я  тоже.  Мы обе  были в
изнеможении: я  опустила голову на ее подушку,  она склонила  голову  на мои
колени  и  прижалась к  моей руке. В таком положении мы оставались несколько
минут.  Не  знаю,  о чем она думала, я же ни о чем  не могла  думать, я была
совершенно без
     сил.
     Мы обе хранили молчание; настоятельница первая
     нарушила его и сказала:
     -  Сюзанна,   судя  по  тому,  что  вы  мне  говорили  о  вашей  первой
настоятельнице, она, по-видимому, была вам очень дорога.
     - Очень.
     -  Однако  она любила вас  не  больше, чем я; но вы ее больше любили...
Почему вы не отвечаете?
     - Я была очень несчастна, она утешала меня в моих горестях.
     - Но откуда у вас такое отвращение к монастырской жизни? Сюзанна, вы от
меня что-то скрываете!
     - Вы ошибаетесь, матушка.
     -  Не может быть, чтоб вам, такой очаровательной-а вы полны очарования,
дитя мое, вы даже сами не знаете, как оно велико,-не может быть, чтобы никто
не говорил вам об этом.
     - Мне говорили.
     - А тот, кто говорил, вам нравился?
     - Да.
     - И вы почувствовали склонность к нему?
     - Нет, нисколько.
     - Как, ваше сердце никогда не трепетало?
     - Никогда.
     - Сюзанна, разве не страсть, тайная  или  порицаемая вашими родителями,
причина вашей неприязни к монастырю? Доверьтесь мне, я снисходительна.
     - Мне нечего доверить вам.
     - Но все же скажите, что вызвало в вас такое отвращение  к монастырской
жизни?
     -  Сама  эта жизнь.  Я  ненавижу весь  ее уклад,  обязанности,  которые
возлагаются  на  нас,  затворничество,  принуждение.  Мне кажется,  что  мое
призвание- в другом.
     - Но почему вам это кажется?
     - Потому, что меня гнетет тоска, я тоскую.
     - Даже здесь?
     - Да, матушка, даже здесь, несмотря на всю вашу доброту ко мне.
     -  Быть  может, в  глубине вашей  души  рождаются  безотчетная тревога,
какие-нибудь желания?
     - Нет, никогда.
     - Верю; мне кажется, что у вас спокойный нрав,
     - В достаточной степени.
     - Даже холодный.
     - Возможно.
     - Вы не знаете мирской жизни?
     - Я мало ее знаю.
     - Чем же она привлекает вас?
     - Не могу сама себе уяснить, но, вероятно, в ней есть для меня какая-то
прелесть.
     - Не сожалеете ли вы о свободе?
     - Конечно; а может быть, о многом другом.
     -  О чем же именно? Друг мой, говорите откровенно.  Хотели  бы  вы быть
замужем?
     -  Я  бы   предпочла   замужество  моему  теперешнему  положению.   Это
несомненно.
     - Откуда такое предпочтение?
     - Не знаю.
     -  Не  знаете.  Но,  скажите,  какое  впечатление  производит  на   вас
присутствие мужчины?
     - Никакого. Если он умен и красноречив, я слушаю его  с  удовольствием;
если он хорош собой, это не ускользает от моего внимания.
     - И ваше сердце остается спокойным?
     - До сих пор оно не знало волнений.
     -  Даже  когда  их   страстные  взгляды   ловили  ваши,  разве   вы  не
испытывали...
     - Иногда я испытывала смущение; я опускала
     глаза.
     - И ваш покои не был нарушен?
     - Нет.
     - И страсти ваши молчали?
     - Я не знаю, что такое язык страстей.
     - Однако он существует.
     - Возможно.
     - И вы не знакомы с ним?
     - Не имею о нем понятия.
     - Как! Вы... А ведь это очень сладостный язык. Хотели бы вы узнать его?
     - Нет, матушка, для чего он мне?
     - Для того, чтобы рассеять вашу тоску.
     -  А может быть, он  усилит  ее. И к  чему  может  послужить этот  язык
страстей, если не с кем говорить?
     - Когда пользуешься им,  то всегда к кому-нибудь обращаешься.  Конечно,
это  лучше, чем  такая беседа с  самим  собой, хотя  и  последнее не  лишено
прелести.
     - Я ничего в этом не смыслю.
     - Если хочешь, дорогое дитя, я могу выразиться яснее.
     - Не надо, матушка, не  надо. Я ничего не знаю и предпочитаю оставаться
в неведении, нежели  узнать  то, что, быть может,  сделает  меня  еще  более
несчастной.  У  меня  нет желаний, и я  не  стремлюсь иметь  такие  желания,
которых не смогу удовлетворить.
     - А почему бы ты не смогла удовлетворить их?
     - Да как же?
     - Так, как я.
     - Как вы! Но ведь в этом монастыре никого нет,
     - Есть вы, дорогой друг, и есть я.
     - Ну, и что же я для вас? Что вы для меня?
     - Какая невинность!
     - Вы  правы, матушка, я очень  невинна  и  предпочла  бы  умереть,  чем
перестать  быть  такою, какая  я  есть, не знаю, почему последние мои  слова
произвели  неприятное  впечатление  на  настоятельницу,  но  лицо  ее  вдруг
изменилось, она стала  серьезной, пришла  в замешательство. Рука ее, которая
лежала на моем  колене, перестала его сжимать,  потом она руку совсем сняла.
Глаза ее были опущены.
     - Что  случилось,  матушка?  - спросила я  ее.- Или  у  меня  сорвалось
какое-нибудь  слово,  обидевшее вас?  Простите меня.  Я  пользуюсь свободой,
которую вы сами мне  предоставили.  Я не взвешиваю  того, что говорю вам,  и
даже если б я взвешивала свои слова, я бы иначе не выразилась, а может быть,
сказала бы что-нибудь еще  более неуместное. Предмет нашей беседы  так  чужд
мне! Простите меня...
     При  последних  словах  я обвила  руками шею настоятельницы и прильнула
головой к ее плечу. Она порывисто меня обняла и нежно прижала к себе. Так мы
оставались  несколько  минут.  Затем,  обретя  спокойствие,  она  с  обычной
сердечностью спросила:
     - Сюзанна, вы хорошо спите?
     - Прекрасно,-ответила я,-особенно в последнее время.
     - И скоро засыпаете?
     - Обычно довольно скоро.
     - А когда вы засыпаете не сразу, о чем вы думаете?
     - О моей  прошлой жизни,  о той,  которую остается прожить; молюсь Богу
или плачу,-всего не перескажешь.
     - А утром, когда вы рано просыпаетесь?
     - Я встаю.
     - Вы сразу встаете?
     - Сразу.
     - Не любите помечтать?
     - Нет.
     - Понежиться на подушке?
     - Нет.
     - Насладиться теплотой постели?
     - Нет.
     - Никогда?..
     Она  остановилась  на  этом слове,  и не без  основания. То,  о чем она
собиралась спросить меня,  было дурно, и возможно, что я поступаю  еще хуже,
передавая это вам, но я решила ничего не утаивать.
     - У вас никогда не являлся соблазн полюбоваться своей красотой?
     - Нет, матушка. Я не знаю, так ли я хороша, как вы находите, но если бы
я и была красива, то мною должны были бы любоваться другие, а не я сама.
     - А у вас не являлась мысль провести руками по этой  чудесной груди, по
бедрам, по животу, по этому крепкому телу, такому нежному и белому?
     - О, никогда. Ведь это грешно, и если бы это  случилось, я не знаю, как
бы я в этом созналась на исповеди...
     Не помню, о чем еще у  нас  шел разговор, когда  вдруг пришли  доложить
настоятельнице, что ее ожидают в приемной. Мне показалось, что посещение это
ее раздосадовало  и  что  она  предпочла бы продолжать нашу беседу, хотя  мы
болтали о таких пустяках, что о них не стоило жалеть. Мы расстались.
     Никогда еще община не переживала таких счастливых  дней, как со времени
моего  вступления  в  монастырь.  Казалось, что  сгладились  все  неровности
характера настоятельницы. Говорили, что  благодаря мне  она обрела  душевное
равновесие. Она даже предоставила общине ради меня несколько  дней отдыха: а
в  такие  дни, называемые  праздниками,  стол бывает  несколько  лучше,  чем
обычно, церковные службы короче, и все время между ними отводится досугу.
     Но  это счастливое время вскоре  должно было кончиться для всех, как  и
для меня.
     За  только что  приведенным  мною  эпизодом  последовало множество  ему
подобных, но я их опускаю. Вот что случилось после первого из них.
     Какая-то  тревога  охватила  настоятельницу,  она   похудела,  потеряла
обычную  жизнерадостность и покой. Следующей ночью, когда все уже спали и  в
монастыре воцарилась тишина, она встала с постели и, побродив  по коридорам,
подошла к моей келье. У  меня чуткий сон, и мне показалось, что я узнала  ее
шаги. Она остановилась,  по-видимому,  прижалась лбом к моей двери, и шорох,
которым все это сопровождалось, бесспорно разбудил бы меня, если бы я спала.
Я  молчала, мне послышались какие-то жалобные стоны и вздохи.  Я вздрогнула,
потом решила прочесть "Ave". Вместо того чтобы подать голос,  кто-то легкими
шагами удалился  и через  некоторое время снова  вернулся. Вздохи и стенания
возобновились, я опять прочла  молитву, и шаги  удалились  во  второй раз. Я
успокоилась и уснула. Во время моего сна кто-то вошел ко мне, сел возле моей
кровати и приоткрыл  полог.  Держа в руке  маленькую  свечу, свет от которой
падал  мне в лицо, вошедшая смотрела на меня в то  время, как я спала,-  так
мне по крайней мере показалось, судя по  ее позе, когда я открыла глаза. Это
была наша настоятельница.
     Я вскочила. Она заметила мой испуг и промолвила:
     - Сюзанна, успокойтесь, это я... Я снова положила голову на подушку.
     - Матушка,-спросила я,-что вы здесь  делаете  в такой поздний  час? Что
вас сюда привело? Почему вы не спите?
     -  Я не  могу уснуть,-ответила она,-и не  усну еще долго.  Меня  мучают
тяжелые  сны. Стоит  мне  закрыть  глаза,  как страдания, перенесенные вами,
представляются моему  воображению:  я вижу  вас в  руках  этих  бессердечных
женщин,  вижу  ваши рассыпавшиеся по лицу волосы, ваши  окровавленные  ноги,
вижу  вас с  факелом  в  руке и с  веревкой на  шее;  мне  кажется  что  они
собираются вас  умертвить. Я  вздрагиваю,  вся трепещу,  обливаюсь  холодным
потом;  хочу  прийти вам  на  помощь,  испускаю крики, просыпаюсь  и  тщетно
стараюсь снова  заснуть. Вот  что  случилось  со  мной сегодня  ночью.  Я со
страхом  подумала, что  это  само  небо предупреждает  меня о беде,  которая
стряслась  с  моим другом.  Я встала, подошла к вашим дверям и прислушалась.
Мне показалось,  что  вы  не  спите, вы  что-то говорили, я  ушла.  Я  снова
вернулась, вы опять заговорили, и я опять ушла. Я  вернулась в третий раз и,
когда решила, что вы уснули, вошла к  вам. Уже  довольно долго я  сижу возле
вас и боюсь вас разбудить. Вначале я не решалась отдернуть ваш полог, хотела
уйти из боязни нарушить ваш покой, но не могла удержаться от желания узнать,
хорошо ли  себя  чувствует моя дорогая Сюзанна.  Я смотрела на  вас.  Как вы
прекрасны даже во время сна!
     - Вы так добры, матушка!
     - Я озябла, но теперь я знаю, что мне  нечего бояться за мою малютку, и
думаю, что засну. Дайте мне вашу руку.
     Я ей подала руку.
     - Какой спокойный пульс, какой ровный! Ничто ее не волнует.
     - У меня довольно спокойный сон.
     - Какая вы счастливая!
     - Матушка, вы еще больше озябнете.
     - Вы правы; до свидания, дружок, до свидания, я ухожу.
     Однако  она  не  уходила  и  продолжала  на меня  смотреть.  Две  слезы
скатились из ее глаз.
     - Матушка,-воскликнула я,-что  с  вами? Вы  плачете?  Как  я жалею, что
рассказала вам о моих горестях!..
     В ту  же  минуту она закрыла двери, погасила свечу и  бросилась ко мне.
Она заключила  меня  в  свои объятия,  легла рядом  со  мной поверх  одеяла,
прижалась лицом к моему лицу и орошала  его слезами. Она вздыхала и говорила
жалобным и прерывающимся голосом:
     - Дорогой друг, пожалейте меня!..
     -Матушка,-спросила я,-что с вами? Вы нездоровы? Что нужно сделать?
     -   Меня   трясет,-прошептала   она,-я  вся  дрожу,  смертельный  холод
пронизывает все мое тело.
     - Хотите, я встану и уступлю вам свою постель?
     - Нет,-сказала она,-вам не нужно вставать, приподнимите немного одеяло,
я лягу рядом с вами, согреюсь, и все пройдет.
     - Матушка,  но  ведь  это запрещено.  Что скажут, если узнают об  этом?
Случалось,  что  на монахинь налагали епитимью  и  за меньшие провинности. В
монастыре святой  Марии одна монахиня вошла ночью в келью  к другой, к своей
закадычной подруге, и не могу вам даже передать, как о ней дурно отзывались.
Духовник  несколько раз  меня  спрашивал,  не  предлагал  ли мне  кто-нибудь
ночевать со мной, и строго запретил  допускать  это. Я рассказала ему о том,
как вы ласкали меня-я ведь ничего  дурного в  этом  не  вижу,- но  он совсем
другого мнения. Не понимаю,  как я могла  забыть  его наставления; я  твердо
решила поговорить с вами об этом.
     - Друг мой,-сказала  она,-все спят, и никто не узнает. Я награждаю, я и
наказываю, и, что  бы ни  говорил духовник,  я не  вижу дурного  в  том, что
подруга  пускает к  себе  подругу,  которую  охватило беспокойство,  которая
проснулась и ночью, несмотря на холод, пришла узнать, не грозит ли опасность
ее милочке.  Сюзанна,  разве вам в  родительском доме не  приходилось  спать
вместе с одной из ваших сестер?
     - Нет, никогда.
     - Если бы явилась такая необходимость, разве вы бы не сделали этого без
всяких  угрызений совести?  Если бы  ваша сестра, встревоженная, дрожащая от
холода, попросила местечко рядом с вами, неужели вы бы отказали ей в этом?
     - Думаю, что нет.
     - А разве я не ваша матушка?
     - Да, конечно; но это запрещено.
     - Дорогой друг, я это запрещаю другим, вам же я это  разрешаю и об этом
прошу, Я только минутку погреюсь и уйду. Дайте мне руку.
     Я дала ей руку.
     - Вот, потрогайте-я дрожу, меня знобит. Я вся заледенела.
     И это была сущая правда.
     -  Ах,  матушка,  да  вы заболеете. Подождите,  я  отодвинусь  на  край
кровати, а вы ляжете в тепло.
     Я примостилась сбоку,  приподняла одеяло, и она легла на мое место. Как
ей  было плохо! Ее  всю  трясло,  как  в лихорадке.  Она  хотела мне  что-то
сказать, хотела придвинуться, но язык повиновался ей с  трудом, она не могла
шевельнуться.
     - Сюзанна,-прошептала она,-друг мой, придвиньтесь ко мне.
     Она протянула  руки.  Я  повернулась к  ней  спиной,  она обняла меня и
привлекла к себе; правую руку она подсунула снизу, левую положила на меня.
     - Я вся закоченела, мне так холодно, что я не хочу прикоснуться к  вам;
боюсь, что вам это будет неприятно.
     - Не бойтесь, матушка.
     Она тотчас положила  одну руку мне на грудь, а другой обвила мою талию.
Ее ступни были под моими ступнями; я растирала их  ногами,  чтобы согреть, а
матушка говорила мне:
     - Ax, дружок мой, видите, как скоро согрелись мои ноги, потому  что они
тесно прижаты к вашим ногам.
     - Но что же мешает вам, матушка, таким же образом всей согреться?
     - Ничего, если  вы не возражаете,-сказала она.  Но  тут кто-то три раза
громко постучал в дверь. Перепугавшись, я  сразу соскочила с  кровати в одну
сторону,  настоятельница  в другую. Мы прислушались.  Кто-то  возвращался на
цыпочках в соседнюю келью.
     - Ах,-воскликнула я,-это сестра Тереза. Она видела, как вы проходили по
коридору  и вошли ко мне. Она подслушивала нас и, наверно, разобрала то, что
мы говорили. Что она подумает?
     Я была ни жива ни мертва.
     - Да, это она,-раздраженным тоном подтвердила настоятельница,-это  она,
я в этом не сомневаюсь;
     но я надеюсь, что она долго будет помнить свою дерзость.
     - Ах, матушка, не поступайте с ней слишком строго
     - До  свидания,  Сюзанна,-сказала  она  мне,-  доброй  ночи; ложитесь в
постель  и  спите  спокойно, я вас  освобождаю от  заутрени.  Пойду  к  этой
сумасбродке. Дайте мне руку...
     Я протянула ей руку через кровать. Она приподняла рукав моей рубашки и,
вздыхая, покрыла поцелуями руку,  с кончиков пальцев  до плеча. Потом вышла,
твердя, что дерзкой девчонке,  осмелившейся  ее  обеспокоить, это  даром  не
пройдет.
     Я поспешно пододвинулась  к  другому краю  кровати, поближе к дверям, и
стала слушать: настоятельница вошла к сестре Терезе.  У меня явилось сильное
желание встать  и, если сцена окажется  очень бурной, пойти и заступиться за
сестру. Но  мне  было так не  по себе, я была так взволнована, что предпочла
остаться
     постели.  Однако  заснуть  я не могла. Я  подумала, что весь  монастырь
станет злословить  на мой счет, что это  происшествие,  само  по себе  такое
обыденное,  разукрасят самыми  неблаговидными подробностями,  что  здесь мое
положение будет еще хуже, чем в Лоншане, где  все обвинения  были совершенно
необоснованны,  что наш проступок будет  доведен до сведения начальства, что
нашу настоятельницу сместят  и нас обеих строго накажут. Я была настороже, с
нетерпением   ожидая,  когда   настоятельница  выйдет   от  сестры   Терезы.
По-видимому, уладить это дело было не  так-то  легко, потому что она провела
там почти всю  ночь. Как я ее жалела!  Она была в одной рубашке, босая и вся
дрожала от гнева и холода.
     Утром   у  меня   был  большой   соблазн   воспользоваться  разрешением
настоятельницы  и  остаться  в  постели, но  потом я подумала,  что этого не
следует делать. Я  поспешила одеться  и первой оказалась  в церкви,  куда ни
настоятельница,  ни  сестра  Тереза  не  явились  вовсе.  Отсутствие  Терезы
доставило мне большое  удовольствие:  во-первых, потому, что я не  смогла бы
без  смущения  встретиться  с  ней; во-вторых,  разрешение  не  приходить  к
заутрене  говорило  о  том,  что,  по  всей  вероятности,  она  добилась  от
настоятельницы прощения и мне не о чем было беспокоиться. Я угадала.
     Как только окончилась служба, настоятельница послала за мной. Я зашла к
ней; она еще была в постели. Вид у нее был очень усталый, и она мне сказала:
     - Мне нездоровится, я совсем не спала. Сестра Тереза сошла с  ума. Если
это еще раз с ней повторится, мне придется посадить ее под замок.
     - Ах, матушка, никогда этого не делайте,-попросила я.
     - Это будет  зависеть от ее поведения. Она мне обещала исправиться, и я
на это рассчитываю. А вы как себя чувствуете, дорогая Сюзанна?
     - Недурно, матушка.
     - Вы хоть немного поспали?
     - Совсем мало.
     - Мне говорили, что вы были в церкви. Почему вы так рано встали?
     -  Я бы плохо  себя чувствовала  в постели. И потом мне показалось, что
будет лучше, если...
     - Нет, ничего неуместного в этом  бы не было. Мне хочется  подремать, я
советую вам  пойти к себе и тоже отдохнуть, если только  вы не предпочитаете
прилечь рядом со мной.
     -  Я очень вам благодарна, матушка,  но привыкла  быть одна  в постели,
иначе я не смогу заснуть.
     -  Ну  так идите.  Я не спущусь в трапезную  к обеду, мне подадут сюда.
Возможно, что я останусь в постели весь день. Приходите ко мне, у меня будут
еще несколько монахинь, которых я к себе пригласила.
     - А сестра Тереза тоже придет?-спросила я.
     - Нет,-ответила она.
     - Очень рада.
     - Почему?
     - Не знаю, но мне как-то страшно встретиться с ней.
     - Успокойся, дитя мое. Поверь мне,  это она  боится тебя, а тебе нечего
ее бояться.
     Я покинула настоятельницу и пошла к себе отдохнуть. После обеда я снова
вернулась  к  ней  и  застала  в  ее келье  довольно  многолюдное  собрание,
состоявшее  из  самых  молодых  и  хорошеньких  монахинь  нашего  монастыря.
Остальные только навестили ее и ушли. Уверяю вас, господин  маркиз,-вы  ведь
знаете  толк  в  живописи,-что  картина, представшая перед моими глазами, не
лишена   была   прелести.   Вообразите   себе   мастерскую,   где   работали
десять-двенадцать девушек, из