е? Разве сестра
Тереза  умерла?  Я  всю ночь слышала похоронный звон... Бедная  девушка. Она
погибла навеки, и в этом виновата я! Придет  день, и мы  встретимся  лицом к
лицу. Что я  скажу ей? Что ей отвечу?  Горе ей!  Горе мне!  Некоторое  время
спустя она спросила:
     - Наши сестры вернулись? Скажите им, что я очень больна... Приподнимите
мою подушку... Расшнуруйте  меня.  Я  чувствую какое-то стеснение в груди...
Голова моя в огне... Снимите с меня покрывало... Я хочу умыться... Принесите
мне воды. Лейте, лейте еще... Руки у меня белы, но  с души пятен не смыть...
Я хотела бы умереть, я хотела бы никогда не родиться- я не встретила бы ее.
     Однажды утром  несчастная  в  одной  рубашке,  босая,  с  растрепанными
волосами, испуская  вопли, с  пеной  у рта,  стала метаться по  своей келье,
зажимая руками уши, закрыв глаза и прижимаясь к стенам...
     - Отойдите от этой бездны. Слышите вы эти крики? Это ад, из этой пучины
поднимается пламя, я вижу  его, из самого огня доносятся невнятные голоса...
они  призывают меня...  Господи,  сжалься  надо мной...  Бегите,  звоните  в
колокола,  созовите  всю  общину,  пусть все  молятся  за меня, я  тоже буду
молиться... Но сейчас еще не вполне рассвело, сестры еще спят. Я всю ночь не
сомкнула глаз. Я хотела бы уснуть, но не могу.
     Одна из наших сестер сказала ей:
     - Сударыня,  вас что-то мучит. Доверьтесь мне; может  быть, вам  станет
легче.
     -  Сестра Агата, выслушайте  меня,  подойдите ко  мне...  ближе...  еще
ближе... никто не должен нас слышать. Я вам открою все, но вы должны хранить
мою тайну. Вы ее видели?
     - Кого, сударыня?
     -  Ни  у кого нет такой кротости, как у нее, не правда ли? Какая у  нее
походка!  Сколько достоинства! Какое благородство! Какая скромность! Пойдите
к  ней, скажите... Нет,  ничего  не  говорите,  не  ходите.  Вы  не  сумеете
приблизиться к ней, ангелы небесные охраняют ее, стоят,  как стража, вокруг.
Я видела их, вы их  увидите, вы  испугаетесь их  так  же,  как испугалась я.
Останьтесь... Если  вы  пойдете,  что вы  ей скажете? Придумайте  что-нибудь
такое, от чего ей не пришлось бы краснеть.
     - Сударыня, не обратиться ли вам за помощью к духовнику?
     - Да, да, конечно... Нет, нет, я знаю, что он мне скажет, я столько раз
уже это слышала... О чем я  буду  говорить с ним?.. Если бы я могла потерять
память!.. Если бы  я могла перейти в небытие или родиться вновь!  Не  зовите
духовника. Лучше почитайте мне о страстях Господа  нашего Иисуса Христа. Мне
становится легче дышать... Нужна только одна капля его крови, чтобы очистить
меня от грехов... Видите, как она бьет ключом из его бока?..  Наклоните  его
святую  рану  над  моей головой...  Его кровь  течет на меня  и  уходит,  не
оставляя следа. Я погибла!.. Уберите от меня распятие... Дайте мне его!..
     Ей снова  принесли  распятие,  она сжала  его  обеими руками  и покрыла
поцелуями.
     - Это ее глаза, ее рот,-  бормотала она.- Когда  же я  снова  увижу ее?
Сестра Агата, скажите ей, что я ее люблю. Хорошенько опишите  мое состояние.
Скажите ей, что я умираю...
     Настоятельнице  пускали кровь, делали ей ванны,  но  болезнь, казалось,
лишь  усиливалась  от  всех  этих средств...  Не  смею  описать  вам все  ее
непристойные  поступки, повторить  бесстыдные  слова,  вырывавшиеся у  нее в
бреду.  Она  поминутно  подносила  руку  ко  лбу,  словно  стараясь отогнать
какие-то  назойливые мысли,  какие-то  видения;  как  знать, какие  это были
видения! Она зарывалась головой в постель, закрывала лицо простынями.
     -  Это искуситель,-  кричала  она,- это  он!  Какой  странный облик  он
принял! Принесите святой воды;
     окропите меня... Довольно, довольно... Его больше нет.
     Вскоре  ее   стали  держать   взаперти,   но  ее  темница  недостаточно
охранялась, и  ей  удалось  вырваться оттуда.  Она  разодрала свои  одежды и
бегала по коридорам совсем нагая; только концы разорванной веревки болтались
на ее руках.
     -  Я  ваша  настоятельница,-  кричала  она,- вы  все мне  принесли обет
послушания! Повинуйтесь  же мне! Вы заперли меня, подлые, вот награда за мои
милости!  Вы  оскорбляете меня, потому что я слишком добра; впредь я не буду
такой доброй...  Пожар!.. Убивают!..  Грабят!.. На помощь!.. Ко мне,  сестра
Тереза!.. Ко мне, сестра Сюзанна!..
     Но тут ее схватили и снова водворили в ее темницу.
     - Вы  правы,-  говорила  она,-  увы,  вы  правы! Я сошла с ума,  я  это
чувствую.
     Порой казалось, что  ее  преследуют  картины различных  мук: она видела
женщин с веревкой на  шее, с руками,  связанными за спиной,  видела других-с
факелом в  руке;  она была  среди  тех, которые совершали  обряд  публичного
покаяния; ей представлялось, что ее ведут на казнь, она говорила палачу:
     - Я заслужила свою  участь,  я ее заслужила, я ее заслужила. Ах, если б
только эти муки были последними! Но вечно, вечно гореть в огне!..
     Все,  что  я здесь пишу,-  все это правда; а то, что я могла бы сказать
еще, не  уклоняясь от истины, либо выпало из моей  памяти, либо заставило бы
меня покраснеть, запятнав грязью эти страницы.
     Пожив в таком плачевном состоянии еще несколько месяцев, настоятельница
умерла.  Какая смерть, господин маркиз! Я видела ее в  последний час, видела
эту страшную  картину отчаяния и  греха. Ей чудилось, что духи ада  окружают
ее, что они готовятся овладеть ее душой.
     -  Вот  они, вот они,- говорила она  глухим голосом,  обороняясь от них
распятием, которое она держала в руке, и размахивая им направо и налево. Она
выла, она кричала:
     - Господи, Господи!..
     Сестра  Тереза  вскоре   последовала  за   ней.  Нам  назначили   новую
настоятельницу - старую, угрюмую и суеверную.
     Меня   обвиняют   в   том,   что  я  околдовала   ее   предшественницу.
Настоятельница этому  верит, и  мои  горести  возобновляются. Новый духовник
также подвергается  гонениям со стороны  церковных властей  и убеждает  меня
бежать из монастыря.
     Мой побег решен. Между одиннадцатью  и двенадцатью часами ночи я выхожу
в сад. Мне бросают веревки, я  обвязываюсь ими, они рвутся, я падаю. У  меня
все ноги в ссадинах и сильно ушиблена поясница. Вторая, третья попытка; меня
поднимают на стену;
     я спускаюсь  вниз. Каково же мое  изумление,  когда вместо дилижанса, в
котором мне  должно  было  быть  предоставлено  место,  я  увидела  скверную
извозчичью  карету. И вот я  по дороге в Париж с молодым бенедиктинцем. Я не
замедлила убедиться по его непристойному тону, по допускаемым им вольностям,
что нарушены все  условия,  о которых мы  договорились. Тогда я  пожалела  о
своей келье и поняла весь ужас моего положения.
     Тут я опишу  сцену в  карете. Какая  сцена!  Что  за человек!  Я кричу.
Извозчик вступается за меня. Ожесточенная борьба между извозчиком и монахом.
     Приезжаю  в Париж. Извозчик останавливается  на маленькой улице,  перед
узкой  дверью, которая  ведет а темные и  грязные сени.  Хозяйка этого жилья
выходит мне навстречу и помещает  меня на самом верху, в скудно обставленной
комнатушке. Ко мне заходит женщина, занимающая второй этаж.
     - Вы молоды, вам, должно быть, скучно, мадмуазель. Спуститесь ко мне, у
меня  вы  найдете  приятное  общество,  мужчин  и  женщин. Не все  дамы  так
прелестны,  как вы, но почти все так же  молоды. Мы веселимся  на  все лады,
болтаем,  играем, пьем,  танцуем. Если вы  вскружите  головы всем кавалерам,
клянусь вам, что дамы  нисколько не рассердятся и не станут к вам ревновать.
Приходите, мадемуазель...
     Все  это  говорила  особа  средних лет  с умильным  взглядом,  слащавым
голосом и очень вкрадчивой речью.
     Две  недели  пробыла  я  в   этом   доме,  подвергаясь   преследованиям
вероломного  монаха, похитившего меня, страдая от бурных сцен, происходивших
в этом подозрительном месте, и выжидая удобной минуты для
     побега.
     Наконец  такой  случай мне  представился.  Это произошло поздней ночью.
Будь я вблизи от  своего монастыря, я бы  вернулась туда.  Бегу  куда  глаза
глядят.
     Меня останавливают мужчины, я в ужасе. Падаю без чувств от  изнеможения
на  пороге свечной лавки; мне  оказывают  помощь.  Очнувшись,  вижу  себя на
каком-то  нищенском  ложе. Вокруг  меня  стоят люди.  Меня спрашивают, кто я
такая. Не  знаю,  что я  им ответила. Мне дают в провожатые  служанку. Иду с
ней, опираясь  на ее руку. Пройдя довольно большое расстояние, девушка  меня
спрашивает:
     - Вы, конечно, знаете, мадемуазель, куда мы идем?
     - Нет, дитя мое, не знаю. Должно быть, в приют для бедных.
     - В приют? Разве у вас нет пристанища?
     - Увы, нет.
     - Что  же  вы такое натворили, если вас в такой поздний час выгнали  из
дому? Вот мы уже у ворот приюта святой Екатерины. Посмотрим, откроют ли нам.
Так или иначе, не беспокойтесь: вы не останетесь на улице, вы переночуете со
мной.
     Возвращаюсь к  хозяину  свечной лавки. Служанка  ужасается,  увидев мои
ноги: они все в ссадинах от  падения при моем  бегстве из монастыря. Провожу
ночь в лавке. На  следующий день вечером  снова иду  в  приют св. Екатерины.
Остаюсь  там  три  дня, по  истечении которых мне  заявляют,  что  я  должна
отправиться  в  общегородской  приют  или же поступить  на первое попавшееся
место.
     В  приюте св. Екатерины меня подстерегают опасности со стороны мужчин и
женщин. Сюда, как я после узнала, приходят развратники и  городские сводницы
за добычей.
     Несмотря на грозящую мне  нужду, грубые  попытки соблазнить  меня ни  к
чему не приводят. Я продаю свою одежду и приобретаю платье, более подходящее
для моего положения.
     Поступаю  в  прачечное заведение,  где нахожусь  и  в  настоящее время.
Принимаю  белье  и  глажу  его. Работа очень тяжелая;  кормят меня  скверно,
помещение  и кровать очень  плохи, зато  ко  мне  относятся  по-человечески.
Муж-извозчик, жена его  грубовата, но, впрочем,  добрая  женщина. Я  была бы
даже довольна своей участью, если бы могла надеяться, что покой мой не будет
нарушен. Узнаю, что полиция задержала похитившего меня монаха и передала его
в  руки  церковных  властей.  Несчастный  человек!  Его  следует еще  больше
пожалеть, чем меня.  Его проступок наделал много шума, а вы не представляете
себе, с какой жестокостью монахи  расправляются за вину, получившую огласку.
Тюрьма  будет его  пристанищем до конца дней.  Таков будет и мой  удел, если
меня поймают;
     но монах проживет дольше, чем я.
     Боль от падения дает себя чувствовать. Ноги распухли, я не могу сделать
ни шагу.  Работаю я  сидя,  потому  что  мне  трудно стоять. Тем не  менее я
страшусь  своего  выздоровления.  Какой  я тогда  найду  предлог,  чтобы  не
выходить из дому? И какие только опасности не ждут меня, когда я покажусь на
улице!  К счастью, у  меня еще много времени впереди.  Мои  родственники  не
сомневаются в  том,  что  я в Париже, и, бесспорно, принимают все  возможные
меры  для моего розыска. Я  хотела бы вызвать к себе на чердак г-на  Манури,
выслушать его советы и последовать им, но г-на Манури уже нет.
     Я живу в постоянной тревоге. При малейшем шуме в доме, на лестнице  или
на  улице мной овладевает страх,  я  вся дрожу,  ноги у меня  подкашиваются,
работа валится из рук. Целые ночи я не смыкаю глаз, а если  засыпаю, то меня
мучают кошмары, я говорю во сне, зову на помощь, кричу. Не  могу понять, как
окружающие меня люди не разгадали еще, кто я.
     Мой побег, по-видимому, уже всем известен. Я этого ждала. Вчера одна из
моих товарок рассказала мне о нем с добавлением омерзительных подробностей и
ряда соображений, способных привести в отчаяние.  К  счастью она в это время
развешивала мокрое белье и не заметила моего смущения, так как стояла спиной
к свету, Однако хозяйка увидела, что я плачу, и спросила:
     - Мари, что с вами?
     - Ничего,- ответила я.
     -  И  надо же быть такой дурой,- заявила  она,- чтобы лить  слезы из-за
дрянной,  распутной монахини,  которая  забыла  Бога, втюрилась в  какого-то
паршивого  монаха  и  убежала  с  ним  из  монастыря.  Видно,  уж  очень  вы
жалостливы. Жила как у Христа за  пазухой, пила, ела, молилась Богу и спала.
Чего ей вздумалось  бежать?  Попробовала бы она три-четыре  раза пополоскать
белье на реке, да еще  в такую погоду,- тогда  бы и  монастырь показался  ей
сладок.
     На это я ответила, что, должно быть, она немало выстрадала
     Лучше мне было промолчать, потому что тогда мне не пришлось бы услышать
в ответ:
     - Бросьте, это просто дрянь, которую Бог накажет.
     При этих  словах  я  низко склонилась  над своим столом  и оставалась в
таком положении, пока хозяйка на меня не прикрикнула:
     - Мари, о чем это вы замечтались? Пока вы тут дремлете, работа стоит.
     По духу я всегда была чужда монашеству, об этом с  достаточной ясностью
свидетельствует мой последний  шаг,  но  в монастыре я  привыкла к некоторым
обычаям, от  которых не могу отучиться. Например, когда зазвонят в колокола,
я крещусь или преклоняю колена; когда постучат в дверь, я откликаюсь: "Ave",
когда  меня спрашивают,  мой  ответ всегда кончается:  "да, матушка",  "нет,
матушка",  "нет,  сестра". Если неожиданно  приходит посторонний человек,  я
Непроизвольно скрещиваю руки на груди и, вместо того чтобы сделать реверанс,
низко кланяюсь. Мои товарки покатываются со смеху и думают, что  я дурачусь,
передразнивая монахинь. Однако  невозможно, чтобы их заблуждение длилось без
конца. Моя опрометчивость выдаст меня, и я погибну.
     Господин  маркиз, поспешите помочь мне.  Вы, несомненно, меня спросите:
"Укажите, что я могу сделать для вас?" Вот что: мои желания весьма скромны -
мне нужно место горничной, кастелянши или даже простой служанки, лишь бы мне
жить в  неизвестности,  где-нибудь  в  деревне,  в провинциальной  глуши,  у
порядочных  людей, которые чуждаются  большого общества. Жалованье  не имеет
значения,  безопасность,  покой, хлеб  и вода-вот все, что мне нужно. Будьте
уверены,  что  моей  работой  останутся довольны.  В родительском доме  меня
приучили к  труду, а  в  монастыре-к  послушанию. Я  молода.  У меня  мягкий
характер. Когда заживут мои ноги,  у меня  будет сил  больше, чем  нужно для
исполнения моих обязанностей. Я  умею шить, прясть, вышивать, стирать белье.
Когда я  была еще  в миру, я сама  чинила  свои  кружева и  скоро верну себе
прежнюю  сноровку. Я все  умею делать и  не брезгаю никакой работой. У  меня
есть голос,  я знаю музыку и играю на клавесине настолько удовлетворительно,
что сумею развлечь свою хозяйку,  если она  этого пожелает.  Я даже могла бы
давать уроки музыки ее детям, но боюсь, что это свидетельство тонкости моего
воспитания меня выдаст. Если бы понадобилось причесывать  мою хозяйку, то  у
меня есть  вкус, я  взяла бы несколько уроков и  скоро  освоилась бы  с этим
нехитрым делом.
     Сударь, сносное место, если это  будет возможно, или же  любое  место -
вот все, что  мне нужно.  О большем я не мечтаю. Вы можете поручиться за мою
нравственность;  несмотря  на  всю   видимость,  я  добродетельна,   я  даже
благочестива. Ах, сударь, если бы меня не  удержал Бог, всем моим страданиям
давно  пришел бы конец и мне уже нечего было бы бояться людей. Сколько раз я
подходила к  глубокому колодцу  в  конце монастырского  сада!  И если  я  не
бросилась  в  него,  то  только  потому,  что  в  этом  отношении  мне  была
предоставлена полная свобода. Не знаю, какая  участь  меня ждет,  но если бы
мне когда-нибудь пришлось  вернуться в монастырь, каков бы он ни был,- я  не
ручаюсь за себя: повсюду  есть колодцы. Господин маркиз, сжальтесь надо мной
и избавьте себя самого от долголетних угрызений совести.
     Р.  S. Я изнемогаю от усталости.  Ужас охватывает меня, и покой от меня
бежит. Эти воспоминания, написанные мною наспех, я только что перечла уже со
свежей головой и заметила, что совершенно непроизвольно показала себя каждой
своей строчкой столь же несчастной, какой я была на  самом деле, но  гораздо
более достойной симпатии, чем я  есть в действительности. Не  считаем  ли мы
мужчин более равнодушными к описанию наших горестей, чем к изображению наших
прелестей,  и  не  кажется ли нам, что легче  их пленить, чем растрогать?  Я
слишком мало  знакома с ними  и  недостаточно себя  изучила,  чтобы  в  этом
разобраться.   Однако  если  господин  маркиз,  известный   своей   душевной
чуткостью,  придет к убеждению, что я обращаюсь не к его милосердию, а к его
страстям,-  что подумает он  обо мне? Эта мысль меня тревожит. Поистине,  он
был  бы очень  не  прав, вменяя в  вину  лично мне  инстинкт, присущий всему
нашему полу.  Я женщина, быть может, немного  кокетливая, право не  знаю. Но
это вложено природой и совершенно безыскусственно.