тем, сударыня,  это  так просто. Не  все люди одинаковы. Вам
нравится жизнь  в  монастыре,  а  я ее ненавижу.  Бог даровал  вам  радости,
связанные с монашеством, а мне он их не дал. Вы погибли бы в миру, здесь вам
обеспечено  спасение;  а  я  погибла бы  здесь и. надеюсь спастись в миру: я
дурная монахиня и останусь такою.
     - Но почему же? Ведь никто не исполняет своих обязанностей лучше вас.
     - Да, но я делаю это через силу и против воли.
     - Тем больше ваша заслуга.
     -  Никто  не  знает  лучше  меня,  чего  я  заслуживаю, и  я  вынуждена
сознаться, что, несмотря на всю мою покорность, у меня нет никаких заслуг. Я
устала от  собственного лицемерия. Делая то, что другим приносит спасение, я
ненавижу  себя  и  гублю свою  душу.  Словом,  сударыня, я считаю  истинными
монахинями лишь тех, кого  удерживает здесь склонность к уединенной жизни  и
кто  остался бы  в  монастыре  даже в том случае, если б вокруг  не было  ни
решеток,  ни  толстых стен. Я  далеко не  такова: тело мое здесь,  но сердце
отсутствует,  и  если  бы  мне  пришлось  выбирать между  смертью  и  вечным
затворничеством, я не колеблясь выбрала бы смерть. Таковы мои чувства,
     - Как! Неужели вы без угрызений совести сбросите  с себя это покрывало,
эти одежды, посвящающие вас Иисусу Христу?
     - Да, сударыня, так как я надела их необдуманно и против воли.
     Я отвечала  очень  сдержанно, хотя  сердце подсказывало мне совсем иные
слова;  оно  кричало:  "О,  поскорее  бы дожить  до  минуты, когда  я  смогу
разорвать их и отбросить далеко прочь!.."
     Тем не менее ответ  мой ужаснул настоятельницу. Она  побледнела, хотела
что-то сказать, но губы ее дрожали, и она не находила слов.
     Я большими шагами ходила взад и вперед по келье, а она восклицала:
     - О Господи! Что  скажут наши сестры? О Иисусе, смилостивься над нею!..
Сестра Сюзанна!
     - Да, сударыня?
     - Так  это ваше окончательное решение? Вы хотите  покрыть нас  позором,
сделать себя и нас притчей во языцех, погубить себя?
     - Я хочу выйти отсюда.
     - Но если дело только в том, что вам не нравится этот монастырь...
     -  Монастырь, монашество, обеты!.. Я не хочу жить  под замком ни здесь,
ни где бы то ни было.
     - Дитя мое, в вас вселился злой дух. Это он возмущает вас,  внушает вам
такие слова, приводит в исступление. Да, да, это так; посмотрите, в каком вы
виде!
     В самом деле-бросив на себя  взгляд,  я увидела, что мое платье было  в
беспорядке,  нагрудник съехал почти на  спину,  покрывало сползло на  плечи.
Злые слова настоятельницы,  произнесенные притворно  ласковым тоном,  вывели
меня из себя, и я сказала ей с раздражением:
     - Нет, сударыня, нет, я не хочу больше носить это платье, не хочу...
     Говоря это, я все же делала попытки привести  в порядок свое покрывало,
но  руки у меня дрожали, и чем больше я старалась поправить его, тем  больше
оно сбивалось на сторону. Тогда, потеряв терпение, я порывисто схватила его,
сорвала с себя, бросила на пол и стояла теперь перед настоятельницей с одной
только   повязкой  на   лбу  и  с  растрепанными  волосами.  Не,  зная,  что
делать-остаться или уйти,-она ходила взад и вперед по келье, повторяя:
     - О Иисусе, в нее вселился бес! Нет сомнения, в нее вселился бес!..
     И лицемерная женщина осеняла себя крестом своих четок, Я  быстро пришла
в себя и почувствовала все неприличие своего вида и всю неосторожность своих
слов. Я постаралась по возможности  овладеть собой, подняла с полу покрывало
и надела его, потом обернулась к настоятельнице и сказала:
     - Сударыня, я не сошла с ума, и в меня не вселился бес. Я стыжусь своей
выходки и прошу вас простить  меня  за нее; но  теперь судите сами, как мало
подходит мне звание  монахини и как правильно я  поступаю, стараясь по  мере
сил избавиться от него.
     Не  слушая  меня,  она  повторяла:  "Что скажут  люди? Что скажут  наши
сестры?"
     -  Сударыня,- сказала  я,-  вы хотите  избежать огласки? Для этого есть
средство. Я не забочусь о  своем вкладе, я хочу только свободы.  Я не  прошу
вас  раскрыть передо  мной  двери монастыря, я прошу одного - сделайте  так,
чтобы  сегодня,  завтра,   через  несколько  дней   их  дурно   охраняли,  и
постарайтесь заметить мой побег как можно позже...
     - Несчастная! Как смеете вы предлагать мне это?
     - Я только даю совет,  и добрая, разумная настоятельница должна была бы
последовать ему в отношении всех тех, для кого монастырь-тюрьма. Для меня же
он  в   тысячу   раз  страшнее   тюрьмы,  настоящей  тюрьмы,   где  содержат
преступников. Либо я выйду отсюда,  либо погибну...  Сударыня,- торжественно
продолжала я, смело глядя на нее,-выслушайте меня: если закон, к  которому я
обратилась, обманет  мои ожидания, то чувство отчаяния  - а я слишком хорошо
знакома  с ним-может  толкнуть меня на... здесь есть колодец... в  доме есть
окна...  повсюду  есть  стены... есть  платье... которое можно  разорвать...
руки, которыми можно...
     - Замолчите, несчастная! Я содрогаюсь! Как! Вы могли бы?..
     - Если бы не было таких  средств,  которые  помогают  сразу покончить с
житейскими невзгодами, я могла бы отказаться от пищи. Вы вольны есть и пить,
а  вольны и  голодать... Если после того, что я  вам сказала, у  меня хватит
мужества,-а вы знаете, что у меня  его достаточно и  что в иных случаях жить
труднее,  чем умереть...- вообразите себя перед судом Божиим и скажите  мне,
кто  покажется  Господу  более  виновной - настоятельница  или ее  монахиня?
Сударыня, я не требую обратно того, что дала обители, и никогда не потребую.
Избавьте  меня от злодеяния, избавьте себя от длительных  угрызений совести,
давайте придем к соглашению...
     -  Что  вы  говорите, сестра  Сюзанна! Чтобы я нарушила  первейшую свою
обязанность, приложила руку к преступлению, приняла участие в кощунстве!
     -  Истинное кощунство,  сударыня,  совершаю  я, совершаю его ежедневно,
оскверняя презрением священные одежды, которые ношу. Снимите их с меня, я их
недостойна, пошлите в деревню за лохмотьями самой бедной крестьянки, и пусть
двери монастырской ограды приоткроются для меня.
     - А куда же вы пойдете искать лучшего?
     - Не знаю куда, но нам плохо лишь там,  где Бог не хочет нас, а Бог  не
хочет, чтобы я была здесь.
     - У вас ничего нет.
     - Это правда, но меньше всего я боюсь нужды.
     - Бойтесь пороков, к которым она приводит.
     - Мое прошлое-порука за будущее. Если б я хотела слушать голос греха, я
была бы уже свободна,  но  я  хочу  выйти  из  этой  обители  либо с  вашего
согласия, либо с разрешения закона. Выбирайте...
     Этот  разговор  длился долго. Вспоминая его, я краснею за нескромные  и
нелепые   вещи,  которые  делала  и  говорила.   Но   их   уже  не  вернешь.
Настоятельница  все  еще  восклицала:  "Что  скажут  люди?  Что  скажут наши
сестры?",  когда колокол,  призывавший на  молитву, прервал нас.  Уходя, она
сказала:
     - Сестра Сюзанна, сейчас вы придете в церковь. Попросите Бога, чтобы он
тронул ваше сердце и вернул вам смирение, подобающее вашему званию. Спросите
вашу совесть и доверьтесь тому, что она вам скажет: не может быть, чтобы она
не стала упрекать вас. Освобождаю вас от пения.
     Мы спустились  вниз  почти  одновременно.  Когда служба кончилась и все
сестры уже собирались разойтись по кельям, настоятельница  постучала пальцем
по требнику и задержала их.
     - Сестры мои,-  сказала она,- призываю  вас  пасть  к подножию алтаря и
молить Бога сжалиться над одной монахиней, которую он  покинул. Она утратила
склонность  к  монашеству,  дух  благочестия  и готова  совершить  поступок,
святотатственный в глазах Бога и постыдный в глазах людей.
     Не могу вам описать  всеобщее  изумление.  Во  мгновение ока каждая, не
двигаясь с места, окинула  взглядом  своих  товарок, надеясь,  что  смущение
выдаст виновную. Все упали ниц и молились молча. Это длилось довольно долго,
затем настоятельница вполголоса запела "Veni, Creator" и все тихо продолжали
"Veni,  Creator".  После  этого  снова  наступило  молчание,  настоятельница
постучала по аналою, и все разошлись.
     Можете себе представить,  какие разговоры пошли  в монастырской общине.
"Кто это?  Кто  бы это  мог  быть?  Что  она  сделала?  Что  она  собирается
сделать?.." Эти догадки длились недолго.  О моем прошении заговорили в миру.
У меня перебывало  множество посетителей.  Одни упрекали меня, другие давали
советы, некоторые  одобряли,  иные порицали. У меня было лишь одно  средство
оправдаться в  глазах всех-рассказать  о  поведении  моих  родителей;  но вы
понимаете, какую осторожность я должна была соблюдать в этом вопросе. Только
с несколькими искренне преданными  мне  людьми и  с  г-ном Манури, взявшимся
вести  мое  дело,  я могла быть вполне откровенна. Бывали минуты, когда меня
охватывал страх  перед грозившими мне мучениями,  и тогда карцер, где я была
заперта  однажды, вставал в моем  воображении со всеми его  ужасами:  я  уже
знала, что  такое  ярость монахинь.  Я поделилась своими опасениями  с г-ном
Манури,  и  он  сказал  мне:  "Разумеется,  вам  не  избежать  всякого  рода
неприятностей. Они у вас будут,  и вы давно должны были подготовиться к ним.
Надо  вооружиться  терпением  и поддерживать себя надеждой на  то,  что  они
кончатся. Что  до  этого карцера, то я обещаю вам, что вы никогда  больше не
попадете туда. Это  я беру на себя..." И действительно, через несколько дней
он привез настоятельнице  предписание вызывать меня в приемную, когда бы это
ни потребовалось.
     На  следующий день после церковной  службы общине было опять предложено
молиться за меня. Монахини молились молча, а потом тихо пропели тот же гимн,
что  и накануне.  На третий день-то же самое, с  той лишь  разницей, что мне
было  приказано  стоять  посреди церкви,  а вокруг  меня читали  молитвы  за
умирающих  и  литании  святым с припевом  "Ога pro  еа"  (молись за нее). На
четвертый день  состоялась нелепая  церемония, показывающая взбалмошный нрав
настоятельницы. После церковной  службы меня положили в гроб посреди церкви,
по бокам  поставили  свечи  и  кропильницу, покрыли  меня  саваном  и прочли
заупокойную молитву, после чего каждая монахиня, уходя, усердно кропила меня
святой  водой и говорила:  "Requiescat in pace" (да почиет  с  миром). Надо:
знать язык  монастырей, чтобы понять угрозу, заключающуюся в этих  последних
словах. Две монахини сняли с меня саван, погасили свечи и ушли, оставив меня
промокшей до  нитки. Мое платье высохло на  мне, так как  мне не во что было
переодеться. За этим испытанием  последовало  другое. Собралась вся  община,
меня объявили  проклятой  Богом,  мой  поступок-вероотступничеством,  и всем
монахиням,   под   страхом   нарушения  обета   послушания,  было  запрещено
разговаривать со мной, в чем-либо  помогать мне,  приближаться ко мне и даже
прикасаться к  вещам, которыми я пользовалась. Приказания  эти выполнялись с
точностью.  У нас узкие коридоры;  в некоторых местах  двое  с  трудом могут
разойтись там.  Так вот, если  какая-нибудь монахиня шла  мне навстречу, она
сейчас  же  возвращалась  назад  или  же  со страхом  прижималась  к  стене,
придерживая  покрывало и платье, чтобы только не прикоснуться к моей одежде.
Если надо было что-нибудь взять из моих рук, то я ставила эту вещь на пол, и
ее брали тряпкой. Если же надо было  передать какую-либо вещь мне, ее просто
бросали. Когда какая-нибудь  монахиня имела несчастье  прикоснуться ко  мне,
она считалась  оскверненной и шла на  исповедь, к  настоятельнице,  чтобы та
отпустила ей  этот  грех. Лесть  считается  чем-то  низменным  и подлым; она
становится  жестокой  и изобретательной,  когда ее направляют  на то,  чтобы
угодить  одному  человеку,  придумывая унижения  для  другого.  Как  часто я
вспоминала слова моей дорогой настоятельницы де Мони:
     "Дитя  мое,  среди всех  этих девушек,  находящихся  среди  нас,  таких
послушных, невинных и кротких, нет почти  ни одной, да, ни одной, из которой
я не могла  бы сделать дикого зверя. Странное превращение! И оно  происходит
тем легче, чем раньше девушка попадет в келью  и чем меньше она знает жизнь.
Эти слова удивляют  вас, сестра Сюзанна? Упаси вас Господь испытать на себе,
насколько они правдивы! Знайте:
     хорошая  монахиня-лишь та,  которая пришла в монастырь, чтобы  искупить
какой-нибудь тяжкий грех".
     Меня не допускали  ни  к какой работе.  В церкви по обе стороны от меня
оставляли  по  одному  пустому сиденью. В  трапезной я  сидела за  отдельным
столом, и мне ничего  не подавали. Я вынуждена была сама ходить  на кухню  и
просить свою порцию. В первый раз сестра-стряпуха крикнула мне:
     - Не входите, отойдите подальше. Я повиновалась.
     - Что вам надо?
     - Есть.
     - Есть! Вы недостойны жить...
     Иногда я уходила и оставалась целый день без пищи, иногда же  требовала
ее, и  мне  ставили  на пол еду, которую  постыдились бы дать скотине.  Я со
слезами  подбирала  ее  и  уходила. Если мне  случалось последней  подойти к
двери, ведущей на клирос, она  оказывалась запертой. Тогда  я становилась на
колени и  ждала конца  службы. Если запертой оказывалась  садовая калитка, я
возвращалась в свою келью. Между тем силы мои все убывали от недостаточности
и дурного качества пищи, которую мне давали, а главное-от горя, причиняемого
мне  этими постоянными проявлениями  бесчеловечности.  Я почувствовала, что,
если буду по-прежнему страдать молча, мне ни за что не дожить до конца моего
процесса.  Итак, я  решила  поговорить  с  настоятельницей.  Полумертвая  от
страха, я все  же  подошла к ее двери и тихонько  постучалась. Она отворила.
Увидев меня, она отступила на несколько шагов с криком:
     - Вероотступница, отойдите! Я отошла.
     - Дальше.
     Я отошла дальше.
     - Что вам надо?
     - Ни Бог, ни люди не приговаривали  меня к смерти, поэтому я прошу вас,
сударыня, приказать, чтобы мне дали жить.
     -  Жить!  Да  разве  вы  достойны  жить?-сказала  она,  повторяя  слова
сестры-стряпухи.
     - Про это знает Бог, и я предупреждаю, что, если мне будут отказывать в
пище,  я  вынуждена  буду  подать жалобу  лицам,  принявшим  меня  под  свое
покровительство. Я нахожусь здесь лишь временно, до тех пор, пока не решится
мое пребывание в монашестве, пока не решится моя участь.
     -  Идите,-  сказала  она,-  не   оскверняйте  меня  своим  взглядом.  Я
распоряжусь...
     Я  повернулась  и  резко  захлопнула  дверь.  Должно  быть, она  отдала
соответствующее  распоряжение,  но  мне  отнюдь  не  стало  легче,  так  как
считалось заслугой не подчиняться ей  в этом: мне швыряли самую грубую пищу,
да еще портили ее, примешивая к ней золу и всякие отбросы.
     Такую жизнь вела я,  пока тянулся мой  процесс. Вход  в приемную не был
мне окончательно запрещен, у меня не могли отнять нрава говорить с судьями и
адвокатом, но,  чтобы  добиться свидания со  мной,  последнему  неоднократно
приходилось прибегать к угрозам. В  этих случаях  меня сопровождала  одна из
сестер.  Она была  недовольна,  когда я  говорила  тихо, сердилась,  если  я
задерживалась слишком долго, прерывала меня, опровергала, противоречила мне,
повторяла  настоятельнице  мои  слова,  искажая  их,  истолковывая  в дурном
смысле, быть может даже приписывая мне то,  чего  я вовсе не  говорила. Дело
дошло до того, что меня начали обворовывать, похищать мои вещи, забирать мои
стулья,  простыни, матрацы. Мне перестали  давать  чистое  белье, моя одежда
изорвалась, я ходила почти босая. С трудом удавалось мне добывать себе воду.
Много раз приходилось самой ходить за ней к колодцу-к тому самому колодцу, о
котором я вам  говорила.  Всю  мою посуду перебили, и,  не  имея возможности
унести воду домой, я должна была пить ее тут же на месте. Под окнами келий я
должна была проходить  как можно скорее, чтобы не быть облитой  нечистотами.
Некоторые сестры плевали мне в лицо. Я стала  ужасающе грязна. Опасаясь, как
бы  я не пожаловалась на все  это  нашим духовникам, мне запретили ходить на
исповедь.
     Однажды  в  большой  праздник-кажется,  это  был  день  Вознесения-меня
заперли на замок в келье, и  я не смогла  пойти к обедне. Быть может, я была
бы совершенно лишена возможности  посещать церковную службу, если бы  не г-н
Манури, которому сначала говорили,  что никто не знает, где я, что я куда-то
исчезла  и  не  исполняю никаких  обязанностей, подобающих христианке. Между
тем, исцарапав  себе руки, я все же сломала замок и  дошла до двери, ведущей
на клирос; она оказалась запертой, как это бывало всегда, когда  я приходила
не из  первых.  Я легла на  пол, прислонившись  головой  и спиной к  стене и
скрестив на груди руки, так что мое тело загораживало дорогу.  Когда  служба
кончилась  и монахини начали выходить, первая  из них внезапно остановилась.
Вслед за ней остановились и остальные. Настоятельница поняла, в чем дело,  и
сказала:
     - Шагайте  по  ней, это все  равно что  труп. Некоторые повиновались  и
начали топтать меня  ногами. Другие оказались  более человечными, но ни одна
не  посмела протянуть мне руку и поднять меня. Во  время моего отсутствия  у
меня похитили из кельи  мою молитвенную  скамеечку,  портрет  основательницы
нашего монастыря, все иконы, унесли даже и распятие.  Мне оставили  лишь то,
которое  было у меня на четках, но вскоре забрали и его. Таким-то образом  я
жила в голых четырех стенах, в комнате без двери, без стула-и вынуждена была
теперь  либо стоять,  либо лежать  на  соломенном  тюфяке.  У  меня  не было
никакой, даже самой  необходимой,  посуды, что вынуждало меня выходить ночью
для  удовлетворения  естественной надобности,  а наутро меня обвиняли в том,
что  я нарушаю  покой  монастыря, брожу, теряю рассудок.  Так как келья  моя
больше не  запиралась, ночью ко мне с  шумом входили,  кричали,  трясли  мою
кровать, били стекла, всячески пугали  меня. Шум доходил до верхнего  этажа,
доносился  до  нижнего,  и  те  монахини,  которые  не  состояли в заговоре,
говорили,  что  в моей комнате происходят странные  вещи, что оттуда  слышны
зловещие  голоса,  крики, лязг цепей,  что я  разговариваю с  привидениями и
злыми духами, что, должно  быть, я продала душу дьяволу и надо бежать вон из
моего коридора.
     В монастырских  общинах  есть слабоумные;  таких даже очень много.  Они
верили всему,  что  им  рассказывали, не  смели пройти мимо  моей  двери, их
расстроенному воображению я представлялась чудовищем, и, встречаясь со мной,
они  крестились и убегали с криком: "Отойди от меня, сатана! Господи, помоги
мне!.." Как-то раз  одна из самых молодых показалась в конце коридора, когда
я  шла в  ее сторону.  Она  никак не могла избежать встречи  со  мной,  и ее
охватил  дикий  ужас.  Сначала  она  отвернулась к  стене,  бормоча дрожащим
голосом: "Господи! Господи! Иисусе! Дева Мария!.." Между тем я приближалась.
Почувствовав, что  я рядом с ней, и  боясь  увидеть меня,  она обеими руками
закрыла  лицо, ринулась в мою  сторону, бросилась прямо ко  мне в объятия  и
закричала: "На  помощь! На  помощь! Пощадите! Я  погибла! Сестра Сюзанна, не
причиняйте  мне зла! Сестра  Сюзанна, сжальтесь  надо  мной!..."  И  с этими
словами она замертво упала на пол.
     Все  сбегаются  на ее  крики, ее  уносят, и  не могу  вам передать, как
извратили  всю  эту  историю.  Меня сделали  настоящей  преступницей,  стали
говорить,  что мною  овладел демон  распутства,  приписали мне  намерения  и
поступки,  которые  я не решаюсь назвать,  -  а  явный беспорядок  в  одежде
молодой  монахини  объяснили  моими  противоестественными  желаниями.  Я  не
мужчина,  я, право, не  знаю, что  можно  вообразить  о  женщине, когда  она
находится с другой женщиной, и еще меньше-о  женщине, когда она одна. Однако
у моей  кровати  сняли  полог,  ко  мне в  комнату входили в любое время, и,
знаете,  сударь,-должно  быть,  при  всей  их   внешней  сдержанности,   при
скромнос