не хотела бороться,
не  будучи  уверенной в  победе. Тем не  менее она  начала  убеждать  меня и
мало-помалу воспламенилась. По  мере  того как моя  скорбь затихала, ее  пыл
возрастал;  внезапно она упала на колени, я сделала  то же. Мне  показалось,
что  я готова разделить ее порыв,  я этого хотела. Она  произнесла несколько
слов, потом вдруг умолкла. Напрасно  я ждала: она ничего больше не  сказала,
встала и залилась  слезами.  Взяв  меня  за  руку, она прижала меня  к себе.
"Милое  дитя,-сказала  она,-какое  ужасное  действие  оказали  вы  на  меня!
Конечно, святой  дух удалился, я чувствую  это. Идите, и пусть Бог говорит с
вами сам: ему не угодно изъявить свою волю моими устами..."
     И в  самом  деле, с ней произошло что-то  непонятное.  Внушила ли я  ей
неверие в ее силы, которое так и не рассеялось больше, вселила  ли в ее душу
робость или действительно прервала ее общение с небом,-но дар утешения так к
ней и не вернулся. Накануне дня
     пострига  я пошла повидаться с нею; она была так  же печальна, как я. Я
заплакала,  она  тоже. Я упала к  ее ногам, она  благословила меня, подняла,
поцеловала и отослала  со  словами: "Я  устала жить, мне  хочется умереть. Я
просила Бога, чтобы он не дал мне увидеть этот день,  но на то нет его воли.
Идите,  я поговорю  с вашей матерью, я проведу  ночь в молитве; помолитесь и
вы, но потом ложитесь в постель, приказываю вам это".
     - Позвольте мне помолиться вместе с вами,-попросила я.
     - Вы можете пробыть со мной с девяти до одиннадцати часов, не дольше. Я
стану на молитву в  половине десятого, вы  сделаете то же,  но в одиннадцать
часов вы оставите меня молиться одну,  а сами пойдете отдыхать. Идите, милое
дитя, я буду бодрствовать перед Господом остаток ночи.
     Она хотела молиться, но не могла. В то  время как я  спала, эта  святая
женщина  прошла  по  коридорам  и,  стучась  в  каждую дверь,  стала  будить
монахинь, предлагая им бесшумно спуститься  в  церковь.  Когда все  монахини
собрались там, она призвала их обратиться к небу с молитвой за меня. Сначала
молились молча, потом  настоятельница погасила свечи, и все вместе прочитали
"Miserere"  -  все, кроме настоятельницы, которая распростерлась у  подножия
алтаря и, жестоко истязая  себя, повторяла: "О Господи! Если ты покинул меня
за  какую-нибудь совершенную  мной  вину, то  даруй мне прощение. Я не прошу
тебя  вернуть отнятый у меня  дар,  но обратись сам к этой невинной, которая
спит, в то время как я взываю здесь к тебе, моля о ней. Господи, наставь ее,
наставь ее родителей и прости меня", На  следующий день рано утром она вошла
в  мою келью. Я не слышала ее шагов, я  еще не проснулась"  Сев на край моей
постели,  она  осторожно положила  руку мне  на  лоб и  посмотрела  на меня:
беспокойство,  смятение и скорбь сменялись на ее лице, и такою я увидела ее,
открыв глаза. Она ничего не  сказала мне о  том, что произошло ночью, только
спросила, рано ли я легла. Я ответила:
     - Когда вы мне приказали.
     - Спали ли вы?
     - Крепко спала.
     - Так я и думала... Как вы чувствуете себя?
     - Прекрасно. А вы, матушка?
     - Увы! Я никогда не  была спокойна перед  постригом любой из послушниц,
но ни за одну из них я не тревожилась так,  как за вас. Как бы мне хотелось,
чтобы вы были счастливы!
     - Если вы всегда будете любить меня, то я буду счастлива.
     - Ах, если бы все дело было только в этом! Вы ни о чем не думали ночью?
     - Нет.
     - Ничего не видели во сне?
     - Нет.
     - Что происходит сейчас в вашей душе?
     - Я отупела. Я  повинуюсь своей  участи  без отвращения и без  охоты. Я
чувствую, что необходимость увлекает меня, и отдаюсь течению. Ах, матушка, я
вовсе   не  ощущаю  той  тихой  радости,  того  трепета,  той  грусти,  того
сладостного смятения, какое иногда замечала  у других в  подобные минуты.  Я
ничего  не понимаю,  я  не  могу даже  плакать.  Этого  хотят, так  надо-вот
единственная мысль, которая приходит мне в голову... Но вы молчите?..
     - Я пришла не для того, чтобы  разговаривать с  вами, а для того, чтобы
видеть  и слышать вас, Я жду  вашу матушку. Постарайтесь не волновать  меня.
Пусть чувства накопятся в моей душе. Когда она будет полна,  я  покину  вас.
Мне надо  помолчать:  я знаю  свое  сердце-это  вулкан,  который извергается
только раз, но извергается с силой, и не на вас должна обрушиться  его лава.
Полежите еще немного, я буду смотреть на вас.  Скажите мне несколько  слов и
дайте  получить  здесь  то,  за  чем  я  пришла.  Я  уйду,  и  Бог  довершит
остальное...
     Я умолкла и, откинувшись на подушку, протянула  ей руку. Она сжала ее в
своей.  Видимо,  она размышляла,  и размышляла глубоко. Она силилась держать
глаза закрытыми, но время от  времени открывала их, возводила к небу и снова
переводила  взгляд на меня. Она начала волноваться. В ее  смятенной  душе то
бурлили, то утихали страсти. Поистине, эта женщина была рождена, чтобы стать
пророчицей: об  этом  говорили ее  внешность  и характер. Когда-то она  была
прекрасна, но годы,  сделав дряблой  и морщинистой ее  кожу, лишь придали ее
лицу еще больше  достоинства. Глаза у нее были небольшие,  но, казалось, они
всегда  смотрели  либо  в  глубь ее души, либо,  проникая сквозь  окружающие
предметы, различали где-то там, вдали, прошлое или будущее. Время от времени
она с силой сжимала мне руку. Внезапно она спросила, который час.
     - Скоро шесть.
     -Прощайте, я ухожу.  Сейчас  придут  облачать вас, я не  хочу быть  при
этом, это отвлечет меня от моих мыслей. У меня  сейчас одна забота-сохранить
сдержанность в первые минуты.
     Не успела она  выйти, как вошли наставница послушниц и мои товарки. Они
сняли  с меня  монашескую одежду и надели  мирскую: вы, наверно, знаете этот
обычай. Я не слышала,  о чем говорили вокруг меня, я превратилась в автомат.
Я не замечала ничего окружающего и только по временам судорожно вздрагивала.
Мне  говорили,  что  я  должна  делать,  и  я  это  делала,  причем  нередко
приходилось по нескольку раз  повторять  мне одно и  то  же, ибо я с первого
раза не понимала. Нельзя сказать, что я думала о другом,- нет, просто я была
слишком поглощена тем, что творилось в моей душе. В голове я ощущала сильную
тяжесть,  словно   от  избытка  размышлений.  Тем  временем   настоятельница
беседовала с моей  матерью.  Я  так никогда  и не узнала  впоследствии,  что
произошло при этом свидании, длившемся очень долго. Мне только сказали, что,
уходя,  моя  мать  была  так  взволнована,  что  не  могла  найти  дверь,  а
настоятельница вышла, сжимая голову руками.
     Но вот зазвонили в  колокола, и  я спустилась в  церковь. Собрание было
малочисленно. Не знаю, хорошо или плохо  было напутственное слово, с которым
ко  мне  обратились,- я  не слыхала его. Со мной  делали все, что  хотели, в
продолжение  всего этого утра, совершенно выпавшего из моей жизни.  Не знаю,
сколько  времени оно  длилось, не  знаю, что  я делала, что говорила. Должно
быть, мне задавали вопросы, и, должно быть, я отвечала;  я  произнесла обет,
но ничего не помню об этом, и сделалась монахиней так же бессознательно, как
сделалась когда-то христианкой. Во всем  обряде пострига я поняла не больше,
чем в обряде крещения,  и, по-моему,  разница между  ними единственно лишь в
том, что один из них дарует благодать, а другой только обещает ее. Правда, я
не  высказала протеста в Лоншане, как сделала  это в монастыре св. Марии, но
скажите мне,  сударь, разве  вы считаете, что теперь я более связана, нежели
тогда? Отдаю себя  на  ваш суд.  Отдаю себя  на  суд  Божий. Я  была в такой
глубокой  прострации, что, когда  несколько дней спустя мне  заявили,  что я
участвую в хоре, я не поняла, что это значит. Я  спросила - правда ли, что я
постриглась;  попросила  показать мне  подпись, поставленную под данным мною
обетом.  Окружающие  были  вынуждены  присоединить  к  этим  доказательствам
свидетельство всей общины и  нескольких посторонних лиц, присутствовавших на
церемонии. Я много раз обращалась к настоятельнице с вопросом:
     "Неужели  это  правда?"-и все время ждала, что  она ответит мне:  "Нет,
дитя  мое, вас  обманывают..." Ее неоднократные  подтверждения  не  убеждали
меня, я не могла постичь, как это,  проведя  целый день, столь бурный, столь
богатый необычайными разнообразными событиями,  я не помню ни одного из них,
не  помню  лиц  женщин, прислуживавших  мне, лица священника, произносившего
напутственное слово, лица человека, который  принимал мой обет. С меня сняли
монашескую одежду  и  надели  мирскую-вот  единственное, что  я  припоминаю.
Начиная с этой минуты, я была  буквально невменяема.  Понадобилось несколько
месяцев,  чтобы  я вышла  из  такого состояния, и  именно длительности этого
периода  выздоровления, если  его  можно назвать так, я приписываю  глубокое
забвение всего происшедшего: так бывает  с людьми,  которые перенесли долгую
болезнь; они как будто бы рассуждали вполне здраво, приобщились святых тайн,
а выздоровев, не  сохранили ни о чем ни малейшего воспоминания. Мне пришлось
видеть в монастыре подобные примеры, и я сказала самой себе:
     "Должно  быть, именно  это  случилось со мной в  день  моего пострига".
Однако остается узнать-исходят ли эти действия от человека и участвует ли он
в них, хотя и кажется, что это так?
     В том  же  году я понесла три значительные утраты: умер мой отец,  или,
вернее,  тот,  кто  считался  им,- он  был  немолод,  много  работал; умерла
настоятельница,  и  затем  умерла  моя  мать.  Достойная  монахиня   задолго
почувствовала приближение смертного часа. Она наложила на себя обет молчания
и приказала принести в свою спальню гроб;
     она утратила сон и  проводила дни и  ночи,  размышляя и записывая  свои
мысли: после нее осталось пятнадцать "Размышлений",  которые  представляются
мне  образцом душевной красоты. У меня сохранился список. Если  когда-нибудь
вам  захочется  познакомиться  с  мыслями, внушенными  предсмертным часом, я
перешлю их вам. Они озаглавлены: "Последние минуты сестры де Мони".
     Перед  смертью, лежа в постели, она велела  одеть себя. Ее причастили и
соборовали. В  руках она  держала  распятие.  Это  было  ночью, свет больших
восковых свечей озарял это мрачное зрелище. Мы со слезами окружили ее, келья
огласилась  рыданиями.  Вдруг   глаза  умирающей  засветились,  и,  внезапно
приподнявшись,  она  заговорила. Голос  ее  звучал почти так же громко,  как
прежде,  когда  она  была  здорова. Утраченный дар вновь вернулся к ней. Она
упрекнула  нас за слезы, которые мы проливали, как  бы завидуя ожидаемому ее
вечному  блаженству.  "Дети  мои,-  сказала она,-  ваша  скорбь вводит вас в
заблуждение. Вот там, там,- она указала  на небо,- буду я служить вам. Глаза
мои будут неустанно устремлены на эту обитель, я буду молиться за вас, и мои
молитвы будут услышаны. Подойдите же все,  чтобы я могла обнять вас, примите
мое  благословение и мой прощальный  привет..." Вот последние слова, которые
произнесла  перед  кончиной  эта  удивительная  женщина,  оставившая по себе
бесконечную скорбь и сожаления.
     Моя мать умерла в конце осени, вскоре после поездки к одной из дочерей.
У нее было много горя, здоровье ее  было сильно расшатано. Я так и не узнала
от нее ни  имени моего отца, ни истории  моего рождения.  Наш общий духовник
передал мне  по ее поручению  небольшой сверток, зашитый в кусок полотна.  В
нем были пятьдесят луидоров и записка. Вот что я прочла в ней:
     "Дитя мое, здесь очень немного, но совесть не позволяет мне располагать
большей  суммой;  это  остаток  того,  что  мне  удалось  скопить  благодаря
небольшим подаркам  господина  Симонена.  Живите праведно, это  вернее всего
может дать Вам счастье-даже и в  этом мире. Молитесь за меня. Ваше рождение-
это единственный большой грех, совершенный мною;
     помогите же мне искупить его, и  пусть  Господь  простит мне  то, что я
произвела  Вас на свет,  за те добрые дела, которые совершите Вы. Главное-не
нарушайте покоя семьи, и хотя образ жизни, который Вы ведете, принят Вами не
столь добровольно, как я этого желала, бойтесь изменить его. Зачем я сама не
была заперта в  монастыре  всю мою жизнь! Мысль  о  том, что через минуту  я
должна буду предстать пред грозным судией, не так пугала  бы меня. Дитя мое,
помните,  что  участь Вашей  матери в мире ином  во многом зависит от Вашего
поведения в этом мире:
     всевидящий  Бог  в  своем правосудии зачтет мне все  добро и  все  зло,
которые Вы совершите. Прощайте, Сюзанна, не требуйте ничего от Ваших сестер,
они  не  в состоянии помочь Вам. Ни на что не надейтесь со стороны отца;  он
опередил меня, его уже озарил великий свет, он меня ждет, и мое  присутствие
будет  для  него  менее страшно,  нежели встреча с  ним-для  меня.  Еще  раз
прощайте. О, несчастная мать! О,  несчастная дочь! Приехали Ваши сестры, и я
недовольна ими: они все хватают, все тащат; на глазах у умирающей матери они
заводят ссоры  из-за  денег,-это меня удручает. Когда  они подходят  к  моей
постели,  я отворачиваюсь:  я не  хочу  видеть  эти два создания,  в которых
бедность  вытравила все  естественные  чувства.  Они  жаждут  завладеть  тем
немногим, что я оставляю;
     они задают врачу и  сиделке неприличные вопросы,  показывающие, с каким
нетерпением они  ждут минуты, когда меня  не  будет и  они  станут хозяевами
всего,  что меня  окружает.  Не  знаю,  каким образом,  но  у  них  возникло
подозрение, что у меня под матрацем спрятаны какие-то деньги. Они делали все
возможное, чтобы заставить меня подняться, но, к счастью, сегодня пришел мой
доверенный, и вот  я  вручаю  ему этот сверток вместе с письмом, которое  он
пишет сейчас под мою диктовку. Сожгите письмо, и когда узнаете, что меня уже
нет в  живых,-  а это  будет скоро,- отслужите обедню за упокой моей  души и
повторите Ваш обет:  ибо я по-прежнему желаю, чтобы Вы оставались монахиней.
Мысль о  том, что Вы можете  очутиться в  миру,  без  помощи, без поддержки,
такая молодая, окончательно нарушила бы покой моих последних минут".
     Отец  мой  умер  5  января,  настоятельница-в конце того же  месяца,  а
мать-на следующее Рождество.
     Место матушки  де  Мони заступила  сестра  Христина. Ах, сударь,  какая
разница  между ними! Я уже говорила вам, что за женщина  была первая. Вторая
была  мелочна,  ограничена,  суеверна.  Она  увлекалась  новыми религиозными
течениями, совещалась  с сульпицианцами и  иезуитами. Она возненавидела всех
любимиц  своей  предшественницы,  и  монастырь сразу  наполнился  раздорами,
ненавистью,  злословием,  доносами,  клеветой  и  гонениями.  Нас  заставили
заниматься  вопросами  богословия,  в которых  мы ровно  ничего не смыслили,
одобрять религиозные формулы, участвовать в нелепых обрядах.  Сестра де Мони
никогда  не одобряла способов покаяния, изнуряющих плоть. Она сама применила
их  лишь  дважды  в  своей  жизни:  первый  раз-накануне  моего  пострига  и
второй-при  других,  сходных обстоятельствах. Она говорила, что  эти способы
покаяния не  исправляют от каких-либо недостатков, а лишь порождают гордыню.
Она  хотела,  чтобы ее  монахини  чувствовали себя хорошо, чтобы у  них было
здоровое тело  и ясный  дух. Вступив в должность, она прежде  всего отняла у
сестер все власяницы и плети, запретив и впредь держать их у себя,  а  также
запретила примешивать к пище золу и спать  на голых досках. Сестра Христина,
напротив,  вернула  каждой  монахине ее власяницу  и плеть и  отняла  у всех
Ветхий и Новый завет. Фаворитки прежней королевы никогда не бывают в милости
у  ее  преемницы.   Я  была  безразлична,  если  не  сказать  больше,  новой
настоятельнице по той причине, что меня нежно любила ее предшественница, и я
не замедлила  ухудшить свою  участь  поступками,  которые вы припишете  либо
безрассудству,  либо  стойкости, в зависимости  от точки зрения, с  какой вы
посмотрите на них.
     Во-первых, я открыто предалась  скорби, которую вызвала  во  мне смерть
сестры  де  Мони,  при  каждом  удобном  случае  восхваляла  ее и  проводила
сравнение  между нею и новой настоятельницей-сравнение, которое  всегда было
не в  пользу сестры Христины. Я  рисовала  картины жизни монастыря в прежние
годы,  напоминала о мире, каким мы тогда наслаждались,  о снисходительности,
какую нам выказывала сестра де Мони, о пище - как духовной, так и телесной,-
которую  нам  предоставляли,   и   восторгалась  добродетелью,  чувствами  и
характером  прежней  настоятельницы.  Во-вторых,  я сожгла свою власяницу  и
выбросила плеть, побуждая к тому же и своих товарок, причем некоторые из них
последовали моему примеру. В-третьих, раздобыла себе  Ветхий  и Новый завет.
В-четвертых,  отвергла  всякое  сектантство,  называя   себя  христианкой  и
отказываясь  принять  имя   янсенистки  или  молинистки.   В-пятых,   строго
замкнулась в рамках монастырского устава, не  отступая от него ни в ту, ни в
другую   сторону  и,  следовательно,  не   выполняя  никаких  дополнительных
повинностей,   ибо  и  обязательные  казались   мне  чрезмерно  трудными:  я
соглашалась сесть  за орган только  в  праздник,  пела  только  в  хоре"  не
разрешала злоупотреблять  моей  услужливостью  и  музыкальными  талантами  и
выставлять   меня  напоказ  чуть  ли   не  ежедневно.  Я  прочла  и  перечла
монастырский  устав, я выучила  его наизусть.  Если  мне приказывали сделать
что-нибудь такое, что было не совсем ясно выражено в уставе, или вовсе в нем
отсутствовало,  или  же  казалось  мне  противоречащим  ему,   я  решительно
отказывалась  выполнить  приказание. Я  показывала  книгу  и говорила:  "Вот
обязательства, принятые мною. Никаких других я на себя не брала".
     Мои речи  увлекли кое-кого из  товарок. Власть старших оказалась сильно
ограниченной,  они  не могли  больше  распоряжаться нами,  как рабынями.  Не
проходило ни одного дня  без какой-нибудь бурной сцены. Во всех сомнительных
случаях товарки советовались со мной, и всегда я вставала на защиту устава и
против деспотизма.  Вскоре я приобрела  репутацию  бунтовщицы, и, пожалуй, в
какой-то степени  я действительно играла  эту  роль. То  и дело в  монастырь
приглашались  старшие викарии архиепископа, и  меня  вызывали на суд,  где я
защищала себя и  своих  товарок, причем  ни  разу не  случилось,  чтобы меня
признали  виновной, ибо  доводы разума всегда  оказывались  на моей стороне.
Невозможно было обвинить меня  и  в нарушении моих  обязанностей,  так как я
выполняла  их самым  тщательным образом. Что до небольших поблажек,  которые
всецело  зависят  от  настоятельницы, то  я никогда и не просила  о  них.  Я
никогда  не  появлялась в приемной; не имея никаких  знакомств, я никогда не
принимала  гостей.   Но  я  сожгла  свою  власяницу  и  выбросила  плеть,  я
посоветовала и другим сделать то  же, я  не хотела  слушать разговоров ни об
янсенизме,  ни  о молинизме,  независимо  от того,  хвалили эти  теории  или
осуждали. Когда  меня спрашивали, подчиняюсь  ли  я уставу, я  говорила, что
подчиняюсь церкви; на вопрос,  признаю ли я папскую буллу,  я  отвечала, что
признаю Евангелие. Как-то раз обыскали мою келью и нашли там Ветхий и  Новый
завет.  Мне  случалось  вести неосторожные  беседы  по поводу подозрительной
близости  нескольких фавориток между  собой.  Настоятельница имела  долгие и
частые свидания с глазу  на глаз с одним молодым священником, и я раскрыла и
причину их и  предлог. Словом, я делала все, чтобы  вызвать к  себе страх  и
ненависть, чтобы погубить себя,  и в  конце  концов добилась своего. На меня
больше не  жаловались церковным властям,  а просто решили  сделать мою жизнь
невыносимой. Остальным  монахиням запретили  общаться со  мной,  и вскоре  я
осталась одна.  У меня было несколько подруг-очень  немного.  Настоятельница
догадалась, что они  постараются найти способ потихоньку  нарушить запрет и,
не  имея  возможности беседовать со мной днем, будут  приходить ко мне ночью
или