ть  ему  мою  признательность.  Мое  смущение, растерянность, мое
умиление,-  ибо  я  в  самом  деле была  очень растрогана,- слезы и  радость
вперемежку,  все  мое поведение было более красноречиво, чем могли  быть мои
слова.  Его ответ был  не более связен,  чем моя речь. Он был так же смущен,
как и я. Не  знаю точно, что  он  сказал, но  я  поняла,  что он  более  чем
вознагражден, если  ему удалось смягчить мою участь, что он будет вспоминать
о том, что сделал, с  еще  большим  удовольствием, чем я сама, что  судебные
дела,  которые его  удерживают  в  Париже,  не  позволят  ему часто посещать
арпажонский монастырь, но что  он надеется получить от г-на старшего викария
и г-жи настоятельницы разрешение справляться о моем здоровье и моем душевном
состоянии.
     Старший викарий не расслышал последних слов, а настоятельница ответила:
     - Сколько  вам  будет угодно, сударь; она будет делать, что захочет. Мы
постараемся загладить зло, которое ей причинили.
     И добавила совсем тихо, обращаясь ко мне:
     - Дитя  мое, ты очень страдала? Как осмелились эти твари из лоншанского
монастыря обижать тебя? Я знала когда-то твою настоятельницу, мы вместе были
пансионерками в  Пор-Рояле. Она была у нас  бельмом  на глазу. Мы еще успеем
наговориться, ты мне обо всем расскажешь...
     При этих  словах она взяла мою руку и похлопала  по ней  своей ладонью.
Молодые  священники  также  сказали мне  несколько любезных слов.  Было  уже
поздно.  Г-н  Манури  простился  с  нами.  Старший  викарий и  его  спутники
направились к г-ну сеньору Арпажона, куда были приглашены, и я осталась одна
с настоятельницей, но ненадолго. Все монахини, все послушницы  и пансионерки
прибежали вперемежку.  В мгновение ока я была окружена сотней незнакомок.  Я
не знала, кого слушать, кому  отвечать. Каких только тут не было лиц,  о чем
только  тут  не болтали!  Однако  я  заметила, что  мои ответы  и я сама  не
произвели дурного впечатления.
     Когда эти надоедливые расспросы наконец кончились и  первое любопытство
было удовлетворено,  толпа стала редеть. Настоятельница выпроводила всех еще
остававшихся  у нее и пошла сама устраивать меня  в моей  келье. Она на свой
лад проявила ко мне радушие: указывая на иконостас, говорила:
     - Тут  мой  дружок будет молиться Богу.  Я прикажу  положить подушку на
скамеечку, чтобы она не поцарапала себе  коленки. В кропильнице нет ни капли
святой  воды, сестра Доротея вечно  что-нибудь  забудет.  Сядьте  в  кресло,
посмотрите, удобно ли вам...
     Болтая таким образом, она усадила меня, прислонила мою голову к  спинке
кресла  и поцеловала  в  лоб. Затем  подошла к окну удостовериться, легко ли
подымаются и опускаются рамы, к кровати - задернула и отдернула полог, чтобы
испытать, плотно ли он сходится. Внимательно осмотрела одеяло:
     - Одеяло неплохое.
     Взяла подушку и, взбивая ее, сказала:
     - Дорогой головке будет на  ней  очень покойно.  Простыни грубоваты, но
таковы все в общине, матрацы хороши...
     Покончив с осмотром,  она подошла ко мне, поцеловала  и ушла. Во  время
этой сцены я думала про  себя: "Что за безумное создание!"-и приготовилась к
хорошим и к дурным дням.
     Я  устроилась  в  своей  келье,  затем отстояла  вечерню,  поужинала  и
направилась в  рекреационный зал. Некоторые  из находившихся там монахинь ко
мне  приблизились,  другие отошли  в  сторону. Первые  рассчитывали  на  мое
влияние  у  настоятельницы,   вторые  уже  были  встревожены  оказанным  мне
предпочтением.  Несколько минут прошло во  взаимных похвалах, в расспросах о
монастыре,  который я оставила; монахини  пытались  распознать мой характер,
вкусы,  наклонности, убедиться, умна ли я.  Вас прощупывают со всех  сторон,
расставляют  ряд  ловушек,  с  помощью которых приходят  к весьма правильным
выводам. Например,  принимаются  о ком-нибудь злословить и  смотрят на  вас,
начинают что-нибудь  рассказывать  и  ждут, попросите  вы  продолжать или не
проявите  любопытства; если  вы  скажете  что-нибудь самое обыденное, вашими
словами  восхитятся,  хотя  все  прекрасно  понимают, что  в них  нет ничего
особенного; вас намеренно хвалят или порицают; стараются выпытать ваши самые
сокровенные мысли; интересуются вашим чтением, предлагают книги духовные или
светские и отмечают ваш  выбор; побуждают вас в какой-нибудь мелочи нарушить
монастырский  устав;  поверяют  вам свои секреты;  упоминают  о  странностях
настоятельницы. Все принимается к сведению, обо всем судачат;
     вас оставляют в покое и снова за вас принимаются;
     выведывают ваше отношение к вопросам морали,  к благочестию, религии, к
мирской и монастырской жизни-словом, решительно ко всему. В результате таких
повторных испытаний придумывается характерный для вас эпитет, который в виде
прозвища добавляют к вашему имени. Так, например, меня стали называть сестра
Сюзанна Скрытница.
     В первый  же  вечер  меня  посетила настоятельница. Она пришла, когда я
раздевалась.  Она сама  сняла с  меня покрывало,  головной убор и нагрудник,
причесала на ночь,  сама меня  раздела. Она наговорила  мне множество нежных
слов, осыпала ласками, которые меня слегка смутили, не  знаю почему, так как
я  ничего дурного в  них не видела, да и она также. Даже теперь, когда я  об
этом думаю, я не понимаю, что тут могло быть предосудительного. Тем не менее
я рассказала  об  этом моему духовнику.  Он  отнесся  к этой фамильярности,-
которая казалась мне тогда, да и теперь кажется, вполне невинной,- с большой
серьезностью  и решительно запретил мне впредь  допускать ее. Она поцеловала
мне шею,  плечи, руки, похвалила округлость моих форм  и  фигуру,  уложила в
постель, подоткнула с двух сторон одеяло,  поцеловала глаза, задернула полог
и ушла. Да, забыла  еще  упомянуть, что  настоятельница, предполагая, что  я
утомлена, разрешила мне оставаться в постели, сколько мне заблагорассудится.
     Я воспользовалась ее разрешением.  Это, думается мне, была единственная
спокойная ночь,  проведенная  мною  в монастырских стенах, а я  почти их  не
покидала.
     На  следующее утро,  около  девяти  часов, кто-то  тихо  постучал в мою
дверь;  я  еще лежала в  постели.  Я  откликнулась, вошла монахиня. Довольно
сердитым тоном она заметила, что уже поздно и что мать настоятельница просит
меня к себе. Я встала, поспешно оделась и побежала к ней.
     - Доброе утро, дитя мое,- сказала она.- Хорошо ли вы провели ночь? Кофе
вас ждет  уже  целый  час.  Думаю,  что он вам придется по вкусу.  Пейте его
поскорей, а потом мы побеседуем.
     Говоря это, она разостлала  на столе салфетку,  подвязала меня  другой,
налила кофе и положила сахар. Другие монахини  тоже завтракали друг у друга.
В то  время  как я ела, она рассказывала о моих товарках, обрисовала мне их,
руководствуясь  своей неприязнью или  симпатией,  обласкала  меня,  засыпала
вопросами об оставленном мною монастыре, о моих родителях,  о пережитых мною
огорчениях. Хвалила,  осуждала, болтая,  что  взбредет в  голову, ни разу не
дослушав до конца  моего  ответа. Я  ей  ни  в чем не перечила. Она осталась
довольна  моим умом, моей рассудительностью,  моей  сдержанностью. Между тем
пришла  одна  монахиня,  потом  вторая,  потом   третья,  четвертая,  пятая.
Заговорили  о  птицах настоятельницы. Одна  рассказала о  странных привычках
какой-то    сестры,    другая   подсмеивалась    над   разными    слабостями
отсутствовавших. Все пришли  в веселое  настроение духа. В углу кельи стояли
клавикорды, и  я по рассеянности стала перебирать клавиши. Только что прибыв
в монастырь, я  не  знала тех, над которыми трунили,  и  не  находила  в том
ничего забавного. Впрочем, если бы я  и знала их,  это  не доставило бы  мне
удовольствия. Нужно обладать очень тонким юмором,  чтобы шутка была удачной,
да  и у кого же  из  пас  нет смешных сторон? В то время как все смеялись, я
взяла несколько аккордов и мало-помалу привлекла к себе внимание окружающих.
Настоятельница подошла ко мне и, похлопав по плечу, сказала:
     - А ну, сестра Сюзанна, позабавь нас-сначала сыграй что-нибудь, а потом
спой.
     Я  сделала то, что она велела,- исполнила две-три пьесы,  которые знала
наизусть,  потом  импровизировала  немного, наконец спела несколько строф из
псалмов на музыку Мондонвиля.
     -  Все это  прекрасно,-  заметила настоятельница,- но святости мы имеем
достаточно  в  церкви.   Чужих  здесь  никого   нет,  это   все  мои  добрые
приятельницы, которые станут и твоими; спой нам что-нибудь повеселей.
     -  Но,  может  быть, она ничего другого не знает,-  возразили некоторые
монахини.- Она устала с дороги, нужно ее поберечь, хватит на этот раз.
     - Нет, нет,- заявила настоятельница,- она чудесно себе аккомпанирует, а
лучшего голоса, чем  у нее, нет ни  у кого  в мире. (И в  самом  деле, я пою
недурно,  но скорее могу похвалиться  хорошим слухом, мягкостью  и нежностью
звука, чем силой голоса и широтой диапазона.) Я не отпущу ее,  пока она  нам
не споет что-нибудь в другом роде.
     Слова  монахинь меня задели, и я ответила настоятельнице, что мое пение
больше не доставляет удовольствия сестрам.
     -  Зато  оно еще доставит удовольствие мне.  Я  не  сомневалась в таком
ответе и спела  довольно  игривую песенку.  Все  захлопали  в  ладоши, стали
хвалить меня,  целовать, осыпать  ласками,  просили спеть еще -  неискренние
восторги,   продиктованные   ответом   настоятельницы.   Между   тем   среди
присутствующих монахинь не было почти  ни  одной, которая не лишила бы  меня
голоса  и не переломала  бы  мне  пальцев, если  бы только могла. Те из них,
которые,  быть может, никогда  в  жизни не слышали  музыки,  позволили  себе
сделать по  поводу моего пения какие-то нелепые  и язвительные замечания, но
это не произвело на настоятельницу никакого впечатления.
     - Замолчите!-приказала она.-Сюзанна играет и  поет, как ангел.  Я хочу,
чтобы она каждый  день  ко мне приходила. Я сама когда-то немного играла  на
клавесине; она должна помочь мне припомнить то, что я знала.
     - Ах, сударыня,- возразила я,- что раньше умел,  того никогда полностью
не забудешь...
     - Ну хорошо, я попробую; пусти меня на свое, место...
     Она взяла  несколько  аккордов и  сыграла  какие-то  пьески -  шальные,
причудливые, бессвязные, как и  ее  мысли. Но несмотря  на все недостатки ее
исполнения, я видела, что  у  нее  гораздо больше беглости в  пальцах, чем у
меня. Я ей об этом сказала, потому что  люблю отмечать чужие  достоинства  и
редко упускаю такой случай,  если только похвала не противоречит истине. Это
так приятно!
     Монахини разошлись  одна  за  другой, и  я  осталась  почти  наедине  с
настоятельницей. Мы заговорили  о музыке.  Она сидела, я же стояла  рядом  с
ней. Она взяла мои руки и, пожимая их, сказала:
     - Она не  только прекрасно играет, у  нее еще самые прелестные пальчики
на свете. Взгляните-ка, сестра Тереза.
     Сестра  Тереза  опустила  глаза,   покраснела  и  что-то  пробормотала.
Однако-прелестные у меня пальцы или нет, права настоятельница или нет-почему
это произвело такое впечатление на сестру Терезу? Настоятельница обняла меня
за  талию и, восхищаясь моей  фигурой, привлекла меня  к себе,  посадила  на
колени, приподняла мне голову и попросила смотреть на нее.  Она восторгалась
моими  глазами,  ртом,  щеками, цветом  лица.  Я  молчала, потупив глаза,  и
переносила все ее ласки покорно, как истукан. Сестра Тереза  была рассеянна,
встревожена,  она  ходила  взад  и  вперед  по  келье,  трогала  без  всякой
надобности все, что ей  попадалось  под руку, не знала, что с  собой делать,
смотрела в окно, прислушиваясь, не стучит ли кто-нибудь в дверь.
     - Сестра Тереза, ты можешь уйти,  если  соскучилась с нами,- предложила
ей настоятельница.
     - Нет, сударыня, мне не скучно.
     - У меня еще тысяча вопросов к этой малютке. Я хочу знать всю ее жизнь.
Как я могу загладить зло, которое ей причинили, если мне ничего не известно?
Я хочу, чтобы  она поведала  мне  все свои  горести,  ничего  не  скрывая. Я
уверена, что у  меня сердце будет разрываться и  я заплачу, но  это неважно.
Сестра Сюзанна, когда же я все узнаю?
     - Когда вы прикажете, сударыня.
     - Я бы попросила  тебя немедля приступить к рассказу,  если у нас  есть
еще время. Который час?
     - Пять  часов, сударыня,-  ответила сестра  Тереза.-  Сейчас  ударят  к
вечерне.
     - Пусть она все-таки начнет.
     -  Вы  обещали,  сударыня, уделить  мне  минутку  и утешить меня  перед
вечерней. У меня возникают такие мучительные мысли.  Я бы так хотела открыть
свою  душу вам,  матушка. Без этого я не смогу молиться в  церкви,  не смогу
сосредоточиться.
     -  Нет, нет,-  перебила ее настоятельница,- ты  с ума  сошла; брось эти
глупости. Держу пари, что знаю, в чем дело. Мы поговорим об этом завтра.
     -  Ах,  матушка,- молила сестра  Тереза, упав  к ногам настоятельницы и
заливаясь слезами,-лучше сейчас.
     -  Сударыня,-  сказала я  настоятельнице,  поднимаясь  с  ее колен,  на
которых еще сидела,- согласитесь на просьбу сестры, прекратите ее страдания.
Я уйду; я еще успею исполнить ваше желание и рассказать все о себе. Когда вы
выслушаете сестру Терезу, она перестанет болеть душой.
     Я сделала шаг к двери, чтобы выйти,  но  настоятельница  удержала  меня
одной  рукой.  Сестра  Тереза схватила  другую  руку  и,  стоя  на  коленях,
покрывала ее поцелуями и плакала.
     -  Право,  сестра  Тереза,-  промолвила  настоятельница,-ты  мне  очень
докучаешь своими тревогами. Я тебе уже об этом говорила, мне это неприятно и
стеснительно. Я не хочу, чтобы меня стесняли.
     - Я это знаю, но я не властна над своими чувствами;  я бы хотела, но не
могу...
     Тем временем я ушла, оставив настоятельницу с молоденькой сестрой.
     Я не могла удержаться, чтобы не посмотреть на нее в церкви. Она все еще
оставалась угнетенной и печальной. Наши глаза несколько раз встретились. Мне
показалось,  что  она  с трудом  выдерживает  мой  взгляд. Что  же  касается
настоятельницы, то она задремала в своем заалтарном кресле.
     Службу  закончили  с необычайной быстротой.  Церковь,  по-видимому,  не
являлась излюбленным  местом  в монастыре. Сестры выпорхнули из нее, щебеча,
как стая птиц, вылетающих из своей клетки. Они побежали друг к другу, смеясь
и болтая. Настоятельница заперлась у себя,  а  сестра Тереза остановилась на
пороге своей кельи, следя за мной,  словно желая узнать, куда я направляюсь.
Я вошла  к  себе, и только несколько  минут  спустя  сестра  Тереза бесшумно
закрыла дверь своей кельи.
     Мне пришло  на  ум,  что  эта молодая  девушка ревнует ко мне,  что она
боится,  как  бы  я  не  похитила того места, которое она  занимает  в  душе
настоятельницы, и не лишила ее благоволения нашей матушки.
     Я наблюдала за нею  несколько  дней подряд, и когда ее злобные вспышки,
ее  ребяческий  страх  и упорная  слежка за мной, ее  внимание ко  всем моим
действиям, старания не оставлять нас вдвоем с настоятельницей, вмешиваться в
наши  беседы, умалять мои достоинства  и  подчеркивать мои недостатки, а еще
более ее  бледность, ее тоска,  слезы, расстройство ее здоровья и, возможно,
даже рассудка убедили меня в  правильности моих подозрений, я пошла к  ней и
спросила:
     - Милый друг, что с вами?
     Она мне не  ответила. Мое посещение застало ее врасплох, она смутилась.
Она не знала, что сказать и что делать.
     - Вы  недостаточно  справедливы  ко мне. Будьте со мной откровенны.  Вы
боитесь,   чтобы   я   не   воспользовалась   расположением   ко  мне  нашей
настоятельницы и не вытеснила вас из  ее сердца. Успокойтесь,  это не в моем
характере. Если мне посчастливится добиться какого-нибудь влияния на нашу...
     - Вы добьетесь всего, чего пожелаете. Она вас любит. Она делает для вас
в точности то, что вначале делала для меня.
     -  Ну  так  не сомневайтесь, что я  использую  доверие, которое она мне
окажет, только для того, чтобы усилить ее нежное чувство к вам.
     - Разве это будет зависеть от вас?
     - А почему бы и нет?
     Вместо ответа она бросилась мне на шею и сказала, вздыхая:
     - Это не ваша вина,  я знаю, я себе это все время твержу,  но  обещайте
мне...
     - Что я должна обещать вам?
     - Что... что...
     - Говорите, я сделаю все, что будет от меня зависеть.
     Она  замялась, закрыла  руками  глаза и проговорила так тихо,  что я  с
трудом расслышала:
     - Что вы будете как можно реже видеться с ней... Эта просьба показалась
мне столь странной, что я не могла удержаться, чтобы не спросить:
     -  А  какое для вас имеет  значение,  часто или редко вижусь я с  нашей
настоятельницей? Меня  нисколько  не  огорчит, если вы будете хоть все время
проводить с ней.  И  вас тоже не  должно огорчать, если я буду часто  с  ней
видеться. Разве вам мало  моего обещания не вредить ни вам, ни кому бы то ни
было другому?
     Отойдя от  меня  и  бросившись  на  кровать,  она мне  ответила  только
следующими словами, произнесенными тоном глубокого страдания:
     - Я погибла!
     - Погибли?  Но  почему  же?  Вы, как видно, считаете  меня  самым  злым
существом в мире!
     В эту минуту вошла настоятельница. Она заходила в мою келью, не застала
меня там и  безрезультатно  обошла почти  весь  монастырь. Ей и  в голову не
пришло,  что  я могла быть у сестры Терезы.  Когда она об этом узнала от тех
сестер, которых послала меня искать,  то поспешила  сюда.  Какое-то смятение
отражалось  в ее глазах и лице, но она ведь так редко бывала в  ладу  сама с
собой.
     Сестра Тереза молчала, сидя на своей кровати; я стояла рядом.
     -  Матушка,-обратилась я к настоятельнице,- простите, что  я сюда зашла
без вашего разрешения.
     - Конечно,-ответила она,-было бы лучше попросить у меня разрешения.
     - Мне стало жаль милую сестру, я видела, что она очень сокрушается.
     - Из-за чего?
     - Сказать ли вам? А почему бы не сказать? Такая чувствительность делает
честь ее душе  и  так  убедительно говорит о ее  привязанности к вам.  Знаки
вашего расположения  ко мне  задели в ней самые чувствительные  струны.  Она
боится,  чтобы я  не  заняла  первого места  в  вашем  сердце.  Это  чувство
ревности, столь достойное, естественное и лестное для  вас, дорогая матушка,
причинило, как мне кажется, страдание сестре, и я пришла ее успокоить.
     Выслушав меня, настоятельница приняла строгий и внушительный вид.
     - Сестра Тереза,-сказала она ей,-я  вас любила и еще люблю.  Я ни в чем
не могу пожаловаться на вас, и вам не придется жаловаться на меня,  но я  не
желаю выносить таких исключительных притязаний. Откажитесь от  них, если  не
хотите  утратить то, что  осталось от  моей привязанности  к вам, и если еще
помните судьбу сестры Агаты...
     Тут, повернувшись ко мне, она пояснила:
     - Это высокая брюнетка,  которую вы  видели в церкви  напротив меня. (Я
так мало общалась с другими  монахинями,  так  недавно еще  появилась в этом
монастыре, была  таким здесь  новичком,  что  еще не  знала имен  всех  моих
товарок.) Я любила  Агату,- продолжала настоятельница,-когда  сестра  Тереза
вступила в наш  монастырь  и когда я начала ее баловать. Сестра  Агата стала
так же волноваться, совершала те же  безумства. Я предупредила ее, но она не
исправилась,  и  тогда мне  пришлось  прибегнуть  к  суровым мерам,  которые
применялись слишком  долго  и  которые  совершенно  не  соответствуют  моему
характеру;
     все сестры вам скажут, что я добра и наказываю только скрепя сердце...
     Затем, снова обратившись к сестре Терезе, она прибавила:
     -  Дитя  мое,  я не  потерплю  никаких  стеснений,  я вам об  этом  уже
говорила. Вы меня знаете, не доводите меня до крайности...
     Потом, опершись на мое плечо, сказала мне:
     - Пойдемте,  сестра  Сюзанна, проводите  меня. Мы вышли.  Сестра Тереза
хотела последовать за  нами,  но  настоятельница, небрежно обернувшись через
мое плечо, тоном, не терпящим возражен