остями  это дитя... Повторите  за  мной:
"Satana,  vade retro, apage, Satana" (сатана, отступи, отойди, сатана). Если
эта несчастная станет  вас расспрашивать, ничего  не утаивайте, передайте ей
мои  слова,  скажите,  что лучше, если бы она вовсе не рождалась на свет или
наложила на себя руки и низринулась одна в преисподнюю.
     - Но, отец мой,-возразила я,-вы ведь сами только что исповедовали ее.
     Он  мне  ничего  не  ответил, только, тяжко вздохнув, оперся  руками на
перегородку  исповедальни  и  прислонил к  ней голову, как человек,  объятый
скорбью.  Несколько минут оставался он  в  таком положении.  Я не знала, что
думать, колени  у меня  подгибались,  я  была  в  таком  смятении,  в  таком
замешательстве,  что  и  представить  себе невозможно.  Так  чувствует  себя
путник,  бредущий  во  мраке  между   безднами,  скрытыми  от  его  глаз,  и
потрясенный подземными голосами, кричащими ему со всех сторон: "Ты погиб!"
     Потом, взглянув  на меня спокойным  и растроганным взором,  он  спросил
меня:
     - Вы совершенно здоровы?
     - Да, отец мой.
     - Вас не слишком измучит ночь, проведенная без сна?
     - Нет, отец мой.
     - Так вот, сегодня вы вовсе не  ляжете спать и сразу же  после вечерней
трапезы  пойдете  в церковь, падете ниц перед алтарем и всю ночь проведете в
молитве. Вы сами не знаете, какой опасности  подвергались,-возблагодарите же
Бога,  что  он  охранил вас  от нее. А  завтра подойдете  к святому престолу
вместе  со всеми  сестрами. Я  налагаю на  вас  только  одну епитимью  -  не
подпускать  к   себе  близко   настоятельницу  и  решительно   отвергать  ее
отравленные  ласки. Идите. Я, со  своей стороны, присоединю свои  молитвы  к
вашим. Как я буду  тревожиться за вас!  Я понимаю  все  последствия советов,
которые вам  даю, но таков мой долг перед вами и перед самим собой. Бог  наш
владыка, и да свершится воля его!
     Я лишь смутно припоминаю, сударь, все,  что он мне тогда сказал. Теперь
же,  сопоставляя  его  речи,  в  том виде, в  каком  передала их вам,  с тем
страшным  впечатлением,  которое  они  на  меня  тогда  произвели,  я  вижу,
насколько несравнимо одно  с другим. И это происходит оттого, что  изложение
мое бессвязно, отрывочно,  что многое уже изгладилось теперь из моей памяти,
потому что суть его слов осталась для меня неясной и я не придавала тогда-да
и сейчас  не придаю-никакого  значения тому,  на  что он обрушивался с такой
яростью. Почему, например, сцена у клавесина показалась  ему столь странной?
Разве  нет людей, на которых музыка  производит сильнейшее впечатление?  Мне
самой  говорили, что под  влиянием некоторых мелодий, некоторых модуляций  я
совершенно меняюсь в лице; в такие минуты я перестаю владеть собою, почти не
сознаю, что со мной происходит.  Так  разве  в  этом есть какой-нибудь грех?
Почему же это не могло случиться с моей настоятельницей, которая несмотря на
все ее сумасбродства,  всю неровность  ее характера, была, конечно, одной из
самых чувствительных  женщин  на свете? Всякий  сколько-нибудь  трогательный
рассказ  заставлял  ее проливать слезы. Когда я рассказала ей мою жизнь, это
привело ее в  такое состояние,  что  на нее  было жалко  смотреть.  Разве ее
сострадательность духовник  также ставил  ей в вину?  А ночная  сцена...  Ее
развязки он ожидал в смертельной тревоге... Действительно, этот человек  был
слишком строг.
     Как бы  то  ни  было,  но я в точности  выполнила все  его предписания,
неминуемые   последствия  которых   он,  несомненно,  предвидел.  Выйдя   из
исповедальни,  я  сразу  же  пала ниц  перед алтарем. Мысли мои  путались от
страха. В церкви я оставалась до ужина.  Настоятельница, встревоженная  моим
отсутствием,  послала  за  мной. Ей  ответили, что  я стою  на молитве.  Она
несколько раз появлялась у дверей  церкви,  но я делала вид,  что не замечаю
ее. Зазвонили к ужину.  Я  пошла в  трапезную, наскоро  поела  и после ужина
сразу  же вернулась в  церковь. Вечером я не появилась в рекреационном зале,
не вышла  из церкви  и  тогда, когда наступило время расходиться по кельям и
ложиться спать. Настоятельница  знала,  где  я.  Поздней  ночью,  когда  все
смолкло  в монастыре,  она  спустилась  ко  мне.  Ее образ,  очерченный  мне
духовником,  возник в моем воображении;  меня охватила дрожь, я  не решалась
взглянуть  на  нее,  я боялась, что  увижу  чудовище,  объятое  пламенем,  и
повторяла про себя: "Satana vade retro, apage, Satana. Господи, охрани меня,
удали от меня дьявола".
     Она преклонила колени и, помолившись, спросила меня:
     - Что вы тут делаете, сестра Сюзанна?
     - Вы сами видите, сударыня.
     - Знаете ли вы, который теперь час?
     - Знаю, сударыня.
     - Почему вы не вернулись к себе в положенный час отхода ко сну?
     - Я хотела приготовиться к завтрашнему великому празднику.
     - Значит, вы решили провести здесь всю ночь?
     - Да, матушка.
     - А кто вам это позволил?
     - Это мне приказал духовник.
     -  Духовник не  имеет права давать  приказания,  противоречащие  уставу
монастыря. Я вам приказываю идти спать.
     - Сударыня, это епитимья, которую он на меня наложил.
     - Вы замените ее другим богоугодным делом.
     - Мне не предоставлен выбор.
     -  Полно,  дитя  мое,  идем. Ночной  холод в  церкви повредит  вам,  вы
помолитесь в своей келье.
     Она хотела взять меня за руку, но я отскочила в сторону.
     - Вы бежите от меня? -спросила она.
     - Да, матушка, я бегу от вас.
     Святость  места,  близость  Бога,  невинность  моей  души  придали  мне
смелости, я решилась поднять на нее глаза, но, как только увидела ее, громко
вскрикнула и побежала по церкви, как безумная, крича: "Отыди, сатана!"
     Она не пошла за мной,  не двинулась с места, только кротко протянула ко
мне руки и трогательным, нежным голосом проговорила:
     - Что с  вами?  Откуда  этот ужас?  Остановитесь.  Я не сатана,  я ваша
настоятельница, ваш друг...
     Я остановилась, еще раз повернула к ней голову и  убедилась,  что  была
напугана  причудливым образом, созданным моим  воображением:  свет церковной
лампады падал только на кончики пальцев настоятельницы, остальное же  было в
тени, и  именно это произвело  на меня  такое страшное  впечатление. Немного
придя в себя, я  бросилась на заалтарную скамью. Она приблизилась ко  мне  и
хотела сесть рядом,  но я вскочила и  поднялась  в верхний ряд  скамей. Так,
преследуемая ею, я перебегала с одного места на другое, пока  не оказалась у
самого крайнего сиденья. Здесь  я остановилась  и начала  молить ее оставить
хоть одно свободное сиденье между нами.
     -  Хорошо, я согласна,-сказала  она.  Итак, мы обе сели; нас  разделяло
одно сиденье, Тогда настоятельница обратилась ко мне:
     - Можно ли узнать, сестра Сюзанна, почему мое присутствие приводит  вас
в такой ужас?
     - Матушка, простите меня,-ответила я,-но я тут ни  при чем, это исходит
от отца Лемуана. Он изобразил мне нежные чувства, которые вы ко мне питаете,
ваши ласки, в которых, должна признаться, я  не вижу ничего дурного, в самых
ужасающих красках. Он приказал мне  избегать вас, не  входить одной к  вам в
келью, покидать  свою,  если  вы зайдете  ко мне;  он обрисовал вас истинным
демоном. Всего не перескажешь, что он мне говорил по этому поводу.
     - Значит, вы ему сказали?
     - Нет,  матушка, но я не могла  уклониться от ответа, когда он сам стал
меня спрашивать.
     - И я стала чудовищем в ваших глазах?
     - Нет, матушка, я не могу перестать любить вас, не могу не ценить вашей
доброты  ко  мне  и прошу  не  лишать  меня  ее и  в дальнейшем, но  я  буду
повиноваться моему духовнику.
     - И вы больше не будете заходить ко мне?
     - Нет, матушка.
     - И не позволите мне навещать вас?
     - Нет, матушка.
     - Вы отвергнете мои ласки?
     - Мне  это будет нелегко, потому что я по природе ласкова и ценю всякую
ласку, однако придется. Я обещала это моему духовнику  и поклялась у алтаря.
Если  б я могла  передать, в каких выражениях  он говорил о вас! Это человек
благочестивый и  просвещенный. Ради  чего  он станет указывать на  опасность
там, где  ее вовсе нет?  Ради чего станет отдалять сердце монахини от сердца
ее  настоятельницы? Но, должно быть,  он  видит  в самых невинных поступках,
моих и ваших, зерно тайной развращенности, которое, по его мнению, созрело в
вас  и  грозит под  вашим влиянием  развиться во мне. Не  скрою от вас, что,
припоминая ощущения,  которые иногда  возникали  у меня... Отчего,  матушка,
расставшись  с вами и вернувшись к себе,  я бывала взволнованна и рассеянна?
Отчего  я не  могла ни  молиться,  ни заняться  каким-нибудь  делом?  Отчего
какая-то странная, никогда  не испытанная тоска овладевала мной? Почему меня
клонило  ко  сну? Ведь  я никогда не сплю днем. Я  думала, что вы подвержены
какой-то заразительной болезни, которая начала передаваться и  мне,  но отец
Лемуан смотрит на это совсем иначе.
     - Как же он смотрит на это?
     -  Он  видит  в  этом  всю мерзость  греха,  вашу  окончательную  и мою
возможную гибель. Разве я могу разобраться в этом?
     - Полноте,- сказала она,- ваш отец Лемуан просто фантазер. Я уже не раз
подвергалась  таким   нападкам  с  его   стороны.  Стоит  мне  только  нежно
привязаться  к   какой-нибудь   сестре,   почувствовать   к  ней   дружеское
расположение, как он тут же старается сбить ее с толку. Он  чуть не довел до
безумия  бедную  сестру  Терезу. Это начинает мне надоедать. Я отделаюсь  от
этого  человека.   К   тому  же  он  живет  за   десять  лье  отсюда.  Очень
затруднительно посылать за ним; его никогда нет, когда он нужен. Но  об этом
мы  поговорим в более подходящем месте. Вы,  значит, не  хотите  подняться к
себе?
     - Нет, матушка, умоляю вас разрешить мне остаться  здесь всю ночь. Если
я не  выполню  свой  долг, то не осмелюсь  завтра приобщиться святых тайн со
всей общиной. А вы, матушка, вы будете причащаться?
     - Конечно.
     - Значит, отец Лемуан ничего вам не сказал?
     - Ничего. * - Почему же?
     - Да потому, что у  него  не было повода говорить  со мной об этом.  На
исповедь идут, чтобы покаяться в своих грехах, а я не нахожу ничего грешного
в моей любви  к  такому прелестному ребенку,  как сестра  Сюзанна. Если  я в
чем-нибудь виновата, то только в том, что все свои  чувства сосредоточила на
ней  одной,  а должна  была бы изливать их  на  всех  без исключения  сестер
общины. Но  это  от  меня  не  зависит,  я  не  могу запретить  себе  видеть
достоинства  там, где они есть, и оказывать им предпочтение.  Я прошу за это
прощения  у Господа  и  не  понимаю, почему  ваш  отец  Лемуан решил, что  я
бесповоротно проклята Богом за  вполне естественное пристрастие, от которого
так  трудно  уберечься.  Я стараюсь обеспечить счастье  всех сестер, но есть
такие, которых я  больше уважаю и  люблю, чем других, потому что  они  более
достойны  любви и уважения. Вот  и весь мой грех. Вы находите, что он  очень
велик, сестра Сюзанна?
     - Нет, матушка.
     - Ну,  тогда,  дорогое  дитя,  прочтем  каждая  коротенькую  молитву  и
подымемся к себе.
     Я  снова стала  умолять  ее разрешить мне  провести ночь в церкви.  Она
согласилась, с условием, что это больше не повторится, и ушла.
     Я стала  припоминать ее  слова и  просила Господа  просветить  меня.  Я
крепко задумалась и, тщательно все  взвесив, пришла к выводу, что люди, хотя
и  принадлежащие к одному полу,  могут не совсем  пристойно  проявлять  свои
симпатии  друг  к  другу,  что  отец  Лемуан,  человек  непреклонных правил,
возможно,  допустил  некоторое  преувеличение, но  что  его совету  избегать
чрезмерной  близости  со  стороны  настоятельницы  и самой проявлять большую
сдержанность необходимо следовать,- и я дала себе в этом слово.
     Утром, когда все монахини собрались в церкви, они  застали меня на моем
обычном  месте.  Они  все  приблизились  к  святому   престолу  во  главе  с
настоятельницей,   что  окончательно  убедило  меня  в  ее   невинности,  не
поколебав, однако, принятого мною решения. К тому же  она привлекала  меня в
гораздо меньшей степени, чем я ее. Я не могла не сравнивать ее с моей первой
настоятельницей.   Какая   разница   между  ними  в  отношении  благочестия,
серьезности,  достоинства, ревностного исполнения  долга, в отношении ума  и
любви к порядку!
     За несколько  следующих дней произошли два крупных  события: первое-то,
что я  выиграла  процесс  против  лоншанских  монахинь,  которых  суд обязал
выплачивать монастырю  св.  Евтропии,  где  я находилась, ежегодную ренту, в
соответствии с моим  вкладом. Вторым событием была смена духовника.  Об этом
мне сообщила сама настоятельница.
     Тем  не менее я бывала теперь у нее только в сопровождении какой-нибудь
монахини, и она тоже больше не приходила ко мне  одна. Она постоянно  искала
меня,  но я  ее  избегала. Она  это заметила и  упрекала меня.  Не знаю, что
творилось в этой душе, но,  по всей  вероятности, что-то необыкновенное. Она
вставала ночью и бродила по коридорам, особенно по моему. Я слышала, как она
ходила  взад  и  вперед,  останавливалась  у моей двери,  жалобно стонала  и
вздыхала. Я вся дрожала и забивалась поглубже в постель.
     Днем,  где  бы  я  ни  находилась-на   прогулке,  в  мастерской  или  в
рекреационном зале,  она украдкой целыми часами пристально смотрела на меня,
стараясь, чтобы я ее не заметила.
     Она следила за  каждым моим шагом.  Когда я спускалась, то  находила ее
внизу  лестницы; когда  поднималась,  она ожидала меня наверху. Однажды  она
остановила  меня,  долго  смотрела, не произнося ни  слова,  к  слезы ручьем
катились из ее глаз. Вдруг, бросившись наземь сжимая  руками мои колени, она
воскликнула:
     - Жестокая сестра,  проси у меня жизнь,  я отдам ее тебе, но только  не
избегай меня. Без тебя я не могу больше жить!..
     У  нее был такой  вид, что  мне  стало жаль ее.  Глаза  ее погасли, она
исхудала и побледнела.  Это была моя  настоятельница, и она была у моих ног.
Она обнимала мои колени, прижималась к  ним головой. Я протянула к ней руки,
она схватила их и с жаром поцеловала, потом  опять стала смотреть на меня. Я
подняла  ее. Она  шаталась, ноги отказывались ей служить. Я проводила ее  до
кельи. Когда я открыла ей дверь, она взяла меня за руку и молча, не глядя на
меня, тихонько потянула за собой.
     - Нет, матушка,- сказала я ей,- я дала себе слово. Так лучше и для  вас
и для меня. Я занимаю слишком большое место в вашей душе,  оно потеряно  для
Бога, а в ней должен царить он один.
     - Вам ли упрекать меня в этом?..
     Говоря с ней, я старалась высвободить свою руку.
     - Значит, вы не зайдете?
     - Нет, матушка, нет.
     - Вы  отказываетесь, сестра Сюзанна? Вы не  знаете,  к  каким это может
привести последствиям, нет, вы этого не знаете! Я умру из-за вас...
     Последние  слова возбудили во  мне чувства, совершенно  противоположные
тем,  на  которые она  рассчитывала. Я вырвала  свою  руку  и  убежала.  Она
обернулась, посмотрела  мне  вслед, потом возвратилась  в свою келью,  дверь
которой   оставалась  открытой;  раздались  раздирающие  душу  стоны.  Я  их
услышала. Они глубоко  меня тронули.  Минуту я  колебалась, не зная,  на что
решиться-уйти  или  вернуться к  ней.  Однако  какое-то  чувство  отвращения
заставило  меня  удалиться, хотя мне  и  больно было  оставлять  ее  в таком
состоянии: ведь по природе я очень отзывчива. Я заперлась в своей келье, мне
было  очень  не  по  себе,  я  исходила   ее  вдоль  и  поперек,  смущенная,
растерянная, не  зная, чем  заняться. Я вышла,  снова  вернулась  к  себе  и
наконец решила постучаться к сестре Терезе, моей соседке. Она была поглощена
беседой с другой молоденькой монахиней, своей подругой.
     -  Сестрица,-обратилась  я  к  ней,-я  очень  сожалею,  что  приходится
прервать вас,  но  прошу  уделить мне  несколько минут,  мне  нужно  кое-что
сказать вам.
     Она последовала за мной в мою келью.
     - Не знаю, что  с нашей матерью-настоятельницей,- сказала я ей,- но она
очень сокрушается. Пойдите к ней; быть может, вы ее утешите...
     Тереза ничего мне не ответила, оставила подругу у себя в келье, закрыла
за собой дверь и побежала к настоятельнице.
     Между тем  состояние этой женщины ухудшалось со дня  на день, она стала
задумчивой  и печальной. Веселью, не прекращавшемуся со дня моего прибытия в
монастырь,  сразу наступил конец. Все подчинилось самому  строгому  порядку:
церковные службы совершались с подобающей торжественностью, посетители почти
не допускались в  приемную, монахиням запретили посещать друг друга;  обряды
выполнялись с самой неукоснительной точностью; монахини больше не собирались
у настоятельницы, не лакомились у нее.
     Малейшие  проступки сурово  карались. Иногда  кое-кто  еще обращался ко
мне,  чтобы  добиться  прощения   ноя  наотрез  отказывалась  вступаться  за
провинившихся. Причина этой резкой перемены ни для кого не составляла тайны;
старые монахини  об этом  не  жалели, но молодые были  в отчаянии. Они стали
относиться  ко  мне враждебно, но я, убежденная в своей правоте не  обращала
внимания на их недовольство и упреки.
     Что  касается настоятельницы, страданий которой я  не могла  облегчить,
хотя всем  сердцем ее жалела,  то она от меланхолии перешла к благочестию, а
от благочестия к  бреду. Не  стану  описывать все  перипетии ее болезненного
состояния,-  я потонула  бы в  бесконечных подробностях. Скажу только, что в
начале своей болезни она то искала, то избегала  меня. Иногда она относилась
ко мне и к остальным с привычной ей мягкостью, иногда же внезапно переходила
к безграничной строгости; она вызывала нас к себе и тотчас отсылала обратно;
предоставляла  досуг, а  минутой  позже отменяла свои распоряжения, вызывала
нас в церковь, и когда все, повинуясь ей, приходило в движение, снова ударял
колокол,  приглашая  нас  разойтись по своим кельям. Трудно представить себе
царивший у нас хаос: день проходил в том, что мы то покидали свои  кельи, то
возвращались в них, то брались за
     требник, то откладывали его в  сторону,  ходили  по  лестницам  вверх и
вниз, опускали  и поднимали покрывала. Ночь была почти такой же беспокойной,
как день.
     Некоторые  монахини обращались ко мне и намекали на то, что при большей
снисходительности и внимании с моей стороны к настоятельнице все вернется, к
обычному порядку-следовало бы сказать, к обычному беспорядку.
     Я же с грустью им отвечала:
     - Мне от души жаль  вас, но скажите ясно, что  я должна делать. Одни из
них отходили, опустив голову и не отвечая, другие давали мне советы, которые
полностью  противоречили  советам  духовника.  Я   говорю  о  том,  которого
сместили; что касается его преемника, то он еще не появлялся у нас.
     Настоятельница  не выходила  больше  по ночам.  Она заперлась у себя  и
неделями  не  показывалась  ни  на  богослужении,   ни  в  трапезной,  ни  в
рекреационном зале.  Иногда же она бродила по  коридорам  или  спускалась  в
церковь, стучала в двери к монахиням и жалобным голосом просила каждую:
     - Милая сестра, помолитесь за меня...
     Распространился  слух, что она готовится к общей исповеди во всех своих
грехах.
     Однажды, сойдя первой в церковь, я увидела листок бумаги, прикрепленный
к занавесу у решетки. Я приблизилась  и прочла: "Дорогие сестры, молитесь за
заблудшую монахиню, которая забыла  свой долг  и теперь  хочет  вернуться  к
Богу..."
     Я  хотела было сорвать листок, но не тронула его. Несколько дней спустя
появился другой листок, на  котором значилось:  "Дорогие  сестры,  призовите
милосердие Божие на монахиню, сознавшую свои заблуждения. Они велики..."
     Затем появился еще  призыв, гласивший: "Дорогие сестры,  молите Господа
спасти от отчаяния монахиню, потерявшую веру в милосердие Божие..."
     Все эти призывы, отражавшие тяжелые  муки  этой мятущейся души, глубоко
меня