и доставалось ей еще  больше,  а  потом  ее  мать
бросалась с жалобами к первому встречному, и по всей  округе  говорили,  что
"негодяй коробейник бьет свою жену".
     А крошка Софи была такой терпеливой! Она очень  любила  своего  беднягу
отца, хотя он и не мог ей ничем помочь. Волосы у нее были густые и черные  и
вились от природы. Одного я не понимаю - почему я  не  сошел  с  ума,  когда
смотрел, бывало, как она бежит перед фургоном, увертываясь от своей  матери,
а мать хватает ее за кудри, валит на землю и начинает колотить.
     Я сказал, что она была терпеливой. И сколько ей приходилось терпеть!
     - В следующий раз ты не обращай внимания, папочка, - шептала она мне, а
ее личико еще пылало, и в ясных глазках блестели слезы. - Если я  не  кричу,
значит, мне не очень больно. А даже если и закричу,  то  просто  чтобы  мать
меня скорее отпустила.
     Сколько эта девчушка терпела... ради меня... и не кричала.
     Но в остальном мать очень о ней заботилась.  Платьица  ее  всегда  были
чистенькими и аккуратными, и мать без устали стирала их и чинила. Вот  какая
несуразица бывает в жизни! Ездили мы в дождливую погоду по болотистому краю:
потому-то, думается мне, и захворала Софи лихорадкой; но отчего  бы  это  ни
случилось, едва она заболела, как навсегда отвернулась от матери и ни за что
не позволяла той даже прикоснуться к себе.  Когда  мать  протягивала  к  ней
руки, она вся содрогалась и шептала -  "нет,  нет,  нет",  а  потом  прятала
личико у меня на плече и крепче обнимала меня за шею.
     А торговля шла из рук вон плохо, просто не упомню, когда еще так бывало
- то да се (да железные дороги, которые еще положат конец коробейному  делу,
помяните мое слово!), и остался я совсем без гроша. И  вот  как-то  вечером,
когда Софи было совсем худо, оказалось, что ни есть, ни пить нам  нечего,  и
пришлось мне остановить фургон и разложить товары.
     Только девочка моя милая никак  не  хотела  лечь  и  меня  от  себя  не
отпускала, да, по правде сказать, у меня и духу не хватало ее уговаривать  -
так я с ней и вышел  на  подножку.  А  они,  чуть  нас  увидели,  все  прямо
покатились со смеху, и один тупоголовый боров (просто убил бы его на месте!)
заорал во всю мочь: "Даю за нее два пенса! Кто больше?"
     - Эй вы, деревенские олухи, - говорю, а на сердце у меня такая тяжесть,
словно туда дроби насыпали, - предупреждаю вас, что повыманю у  вас  денежки
из карманов, а взамен надаю столько добра, что с этих пор будете  вы  ходить
за своим жалованьем по субботам только в надежде опять меня  повстречать  да
со своими деньгами расстаться, но только не  видать  вам  меня  больше,  как
своих ушей! А почему? А потому, что я разбогател, продавая  свои  товары  на
семьдесят пять процентов дешевле, чем сам за них платил,  и  на  той  неделе
вознесут меня в Палату Лордов и  дадут  мне  титул  герцога  Офени,  маркиза
Коробейника. Ну-ка, скажите, чего вам сегодня надобно, и что  ни  пожелаете,
все получите. Но сперва рассказать вам, почему я держу на руках эту девочку?
Вы и знать не хотите? Ну, так сейчас узнаете. Она фея. И умеет предсказывать
будущее. Вот она мне пошепчет на ухо, и я все про вас узнаю - даже  возьмете
вы товар или нет. Ну, так вот: нужна вам пила? Нет, говорит она,  не  нужна,
уж больно вы неуклюжи. А такая бы пила для умелого  человека  на  всю  жизнь
была б кормилицей за четыре шиллинга... за три шиллинга шесть  пенсов...  за
три... за два шиллинга шесть пенсов... за два... за полтора. Только никто из
вас ее не получит  -  при  вашей  всем  известной  неуклюжести  это  уже  на
человекоубийство смахивало бы. Потому и этих трех рубанков я вам не  продам,
так что и не торгуйтесь даже. А теперь я ее спрошу, чего вам надобно. (Тут я
шепнул: "У тебя такой горячий лобик, радость моя, - наверно,  головка  очень
болит?", а  она  ответила,  не  открывая  усталых  глаз:  "Совсем  немножко,
папочка".) Ага! Моя гадалочка говорит, что нужна вам  записная  книжка.  Так
чего же вы молчите? Вот она. Глядите хорошенько. Двести листов  первосортной
тисненой веленевой бумаги  -  коли  не  верите,  сами  пересчитайте,  -  уже
разлинованных под ваши расходы, да еще навечно отточенный карандаш, чтобы их
записывать, да еще перочинный нож с двумя лезвиями, чтобы их выскребать,  да
еще печатная таблица, чтобы подсчитывать доходы, и складной  табурет,  чтобы
было на что сесть, когда вы пожелаете этим заняться!  И  еще  зонтик,  чтобы
прятаться от луны, коли вздумаете взяться за  это  дело  в  безлунную  ночь.
Какую же цену дадите вы за все вместе? Я ведь не спрашиваю,  кто  больше,  а
кто меньше? Самую что ни на есть малость? Не  стыдитесь,  говорите  вслух  -
ведь моя гадалочка и так это знает.  (Тут  я  притворился,  будто  шепчу  ей
что-то, и поцеловал ее, а она поцеловала меня.) Эге! Да она говорит, что  вы
додумались до такой низости, как три шиллинга три пенса! Такому я не поверил
бы даже про вас, если бы это не она мне сказала. Три шиллинга три  пенса!  А
ведь к  книжке  прилагаются  таблицы,  с  которыми  ваш  доход  можно  будет
рассчитать до сорока тысяч фунтов годовых! С годовым доходом в  сорок  тысяч
фунтов вам жалко потратить три шиллинга три пенса, скряги вы этакие! Ну, так
послушайте, что я вам скажу: я до того презираю трехпенсовики, что уж  лучше
возьму чистых три шиллинга. Значит, по рукам. За три шиллинга, три шиллинга,
три шиллинга! Продано. Ну-ка, передайте товар счастливчику.
     Только и  трех-то  шиллингов  никто  не  предлагал,  ну,  и  стали  они
переглядываться и пересмеиваться, а я погладил Софи по щечке и  спросил,  не
дурно ли ей, не кружится ли у нее головка.
     - Чуть-чуть, папочка. Скоро совсем пройдет.
     Потом я отвернулся от милых  терпеливых  глазок,  которые  теперь  были
открыты, но  ничего  не  видели,  кроме  моей  плошки  с  горящим  салом  да
ухмыляющихся рож, и опять затараторила
     - Где ваш мясник? (Сквозь навернувшиеся слезы я как раз заметил, что  к
толпе подошел толстый молодой  мясник.)  Она  говорит,  что  счастье  выпало
мяснику. Где же он?
     Тут покрасневшего мясника вытолкнули в первый  ряд,  и  поднялся  такой
хохот, что ему только и оставалось сунуть руку в карман  и  расплатиться  за
покупку. Когда вот так выкликаешь покупателя, он почти всегда берет товар  -
в четырех случаях из шести. Потом я продал еще такую же  книжку  с  теми  же
приложениями на полшиллинга дешевле, что всегда очень потешает зрителей. Тут
дошла очередь до очков. Товар это не ходкий, но я вздел их на нос и  сказал,
что вижу, как канцлер собирается  снизить  налоги,  и  чем  занимается  дома
дружок вон той девушки в шали, и какие блюда подают на обед епископам -  ну,
и еще много всякой  всячины,  которая  веселит  честной  народ.  А  чем  они
веселее, тем больше дают. Потом пошел  в  ход  дамский  товар  -  фарфоровый
чайник, чайница, стеклянная сахарница, полдюжины  ложечек  и  подставка  для
яйца. И все это время я то и дело ссылался на свою гадалку, чтобы посмотреть
на свою бедную девочку да чтобы шепнуть ей словечко. Но когда все глазели на
второй дамский набор, Софи вдруг приподняла головку с моего  плеча  и  стала
всматриваться в темный проулок.
     - Что тебя тревожит, радость моя?
     - Ничего, папочка, ничего. Только там и правда видно красивое кладбище?
     - Да, родная.
     - Папочка, милый, поцелуй меня два раза  и  положи  меня  отдохнуть  на
кладбищенскую траву. Она такая мягкая и зеленая.
     Головка ее опять упала ко мне на плечо, а я, шатаясь,  отступил  внутрь
фургона и сказал ее матери:
     - Быстрее! Закрой дверь, чтобы эти зеваки ничего не видели!
     Она закричала:
     - Что случилось?!
     - Женщина! - говорю я ей. - Больше ты не будешь таскать мою крошку Софи
за волосы, она навсегда вырвалась из твоих рук!
     Может, слишком это были жестокие слова, но только с тех пор  стала  моя
жена все чаще задумываться: то  сидит  в  фургоне,  то  идет  рядом  с  ним,
скрестив руки и уставившись в землю - и так много часов подряд. Когда на нее
находило - правда, теперь это случалось совсем редко, - вела она себя совсем
по другому и так билась головой о стенки, что  мне  приходилось  держать  ее
силой. И к бутылке она стала порой прикладываться, а это ей тоже  на  пользу
не шло,  и  в  те  года,  шагая  рядом  с  моим  старым  конягой,  я  подчас
задумывался, много ли найдется на дорогах таких унылых  фургонов,  как  наш,
хоть я и слыл королем коробейников. Так и  тянулась  наша  тоскливая  жизнь,
пока однажды, возвращаясь летом из ЗапаДной Англии, не въехали мы вечером  в
Эксетер * и не увидели, что какая-то  женщина  колотит  девочку,  а  та  все
кричит: "Не бей меня! Мама, мама, мамочка!" Тут моя жена заткнула уши и  как
безумная бросилась прочь, а на следующий день ее тело вытащили из реки.
     Остались мы в фургоне вдвоем - я и мой пес. Я научил его тявкать, когда
честной народ мялся и не предлагал своей цены, а еще тявкать и кивать, когда
я спрашивал его: "Кто сказал полкроны? Это вы, сэр, предложили полкроны?" Он
скоро стал знаменитостью и, хотите верьте, хотите нет, сам  научился  рычать
на тех, кто предлагал не больше шести пенсов. Но лет ему было уже немало,  и
как-то вечером, когда я продавал в  Йорке  очки  и  вся  толпа  хохотала  до
судорог, у него тоже начались судороги, только совсем  другого  рода,  и  он
сдох прямо на подножке рядом со мной.
     Человек я по натуре привязчивый, так что после этого и вовсе извелся  с
тоски. В часы торговли я  с  ней  еще  справлялся,  потому  что  приходилось
заботиться о своей репутации (да и о своем пропитании тоже), но  стоило  мне
остаться одному, как она меня совсем одолевала. Так вот оно и бывает с нами,
любимцами публики. Поглядите на нас, пока мы на подножке, и  вы  согласитесь
дорого заплатить, чтобы поменяться с  нами  местом.  Поглядите,  каковы  мы,
когда сходим с подножки, и вы добавите еще чуть-чуть,  лишь  бы  расторгнуть
сделку. Вот в такое-то время я и  разговорился  с  великаном.  Кабы  не  моя
тоска, я, наверное, посчитал бы такое знакомство слишком низким.  Вообще-то,
когда ведешь кочевую жизнь, не след знаться с  самозванцами  и  обманщиками.
Если  человек  не  может  заработать  на  хлеб  насущный  с  помощью   своих
натуральных способностей, то он тебе не компания. А этот  великан  во  время
представления выдавал себя за римлянина.
     Был он  слабосильный  юноша,  что  я  объясняю  расстоянием  между  его
противоположными концами. Голова у него была  маленькая,  а  в  ней  и  того
меньше, был он жидковат  в  коленках  и  подслеповат  -  одним  словом,  как
взглянешь на него, так и поймешь, что велик  он  не  по  суставам  и  не  по
разуму. Впрочем, юноша он был вежливый, хоть и робкий (его маменька  сдавала
его внаймы, а деньги тратила сама), и мы с ним познакомились, когда  он  шел
пешком, чтобы  дать  отдохнуть  лошади  между  двумя  ярмарками.  Звался  он
Ринальдо ди Веласко, потому что фамилия его была Пиклсон *.
     Этот великан, а другими словами Пиклсон, сообщил мне по секрету, что не
только он сам себе тяжкая ноша, но и жизнь  стала  ему  тяжкой  ношей  из-за
того, что его хозяин жестоко обращается со своей глухонемой падчерицей. Мать
ее умерла, вступиться за нее было некому, и бедняжке  приходилось  несладко.
Ездила она с их балаганом только потому, что негде было ее оставить, и  этот
великан, а другими словами Пиклсон,  был  даже  убежден,  будто  его  хозяин
нарочно старается где-нибудь ее потерять. Этот юноша был таким слабосильным,
что уж не  знаю,  сколько  времени  ему  понадобилось,  чтобы  изложить  всю
историю, но в конце концов она добралась-таки до  его  верхней  оконечности,
хоть у него и была повреждена циркуляция флюидов.
     Когда я услышал все это от великана, а  другими  словами  Пиклсона,  да
узнал к тому же, что у бедняжечки длинные черные кудри и ее за них  хватают,
валят наземь и колотят, у меня совсем глаза застлало. Вытер я их и  дал  ему
шестипенсовик (кошелек-то у него был такой же тощий, как он сам), а  он  его
потратил на две кружки джина с водой - по три пенса за  кружку,  и  до  того
разошелся, что спел модную песенку "Знобки-ознобки, ну и мороз!". А ведь его
хозяин чего только не пробовал, чтобы того  же  от  него  добиться,  как  от
римлянина - и все впустую!
     Звали его хозяина Мим, грубый был человек и немножко мне  знакомый.  На
эту ярмарку я отправился как частное лицо, а фургон оставил за городом; пока
шло представление, я стал обходить балаган сзади и, наконец, увидел бедняжку
глухонемую - дремлет себе, прижавшись к грязному колесу повозки. Сперва  мне
показалось, что она сбежала из зверинца, но потом,  когда  я  хорошенько  ее
разглядел, то подумал, что, если бы  о  ней  заботились  побольше,  да  били
поменьше, была бы она очень похожа на мою дочурку. И лет  ей  было  столько,
сколько исполнилось бы Софи, если бы в тот злосчастный вечер ее  головка  не
упала мне на плечо.
     Ну, долго тут рассказывать нечего: я поговорил по душам с  Мимом,  пока
тот бил в гонг перед балаганом, зазывая на Пиклсона свежую  публику,  и  вот
что ему предложил: "Для вас она обуза, что  вы  за  нее  просите?"  Мим  был
ужасный ругатель. Если пропустить ту часть его ответа, которая была  длиннее
всего, то сказал он мне вот что:
     - Пару подтяжек.
     - Вот послушайте, что я вам предложу, -  говорю  я.  -  Сбегаю-ка  я  к
фургону за полдюжиной отличнейших нодтяжек, а потом заберу ее с собой.
     А Мим отвечает (опять с добавлением):
     - Поверю только, когда своими глазами увижу товар, и не раньше.
     Я побежал со всех ног, пока он не передумал, и сделка состоялась,  а  у
Пиклсона до того на  душе  полегчало,  что  он  как  змея  выполз  из  своей
маленькой дверцы и на  прощанье  спел  нам  шепотом  "Знобки-ознобки"  между
колесами.
     Тот день, когда я поселил Софи в фургоне, был счастливым для нас обоих.
Я ее сразу назвал Софи, чтобы она навсегда стала для меня,  как  моя  дочка.
Когда она сообразила, что от меня ей будет только добро и ласка, мы с божьей
помощью скоро научились понимать друг друга. И до чего же она меня полюбила!
Нет, вы не знаете, что это значит, если кто-нибудь так вас полюбит  -  разве
что и вас тоска да одиночество одолевали, как меня в те дни, в которых я уже
говорил.
     Ну и смеялись бы вы - а может, как раз наоборот,  это  уже  зависит  от
вашего характера, - если бы видели, как я обучал Софи грамоте. Сперва мне  в
этом помогали - вот ни за что не догадаетесь - придорожные столбы. У меня  в
коробке была азбука - каждая буква на отдельной костяной пластинке, - и вот,
скажем, едем мы в Виндзор: я даю ей эти буквы в нужном порядке, а  потом  на
каждом столбе показываю ей те же буквы в том же самом порядке, а потом -  на
королевский дворец. В другой раз я даю ей фургон и пишу это слово  мелом  на
нашем фургоне. Потом даю ей Доктор Мериголд и прицепляю такую же надпись  на
свою жилетку. Прохожие пялили на нас глаза и смеялись, но мне было все равно
- лишь бы она поняла, в  чем  тут  дело.  И  она  поняла  -  правда,  немало
потребовалось трудов и терпения, - а уж тогда все пошло как по маслу, можете
мне поверить! Сперва она  иной  раз  считала,  что  я  фургон,  а  фургон  -
королевский дворец, но это скоро прошло.
     Потом мы придумали свои собственные знаки, и было их  несколько  сотен.
Бывало, сидит она, глядя на меня, и соображает, как поговорить со  мной  про
что-нибудь новое, как спросить меня о том, чего она не понимает -  и  в  эти
минуты она становилась (или мне только казалось - да не все ли  равно?)  так
похожа на мою родную дочку, только подросшую, что я порой всерьез думал,  не
она ли это сама старается рассказать мне  о  небесах  и  обо  всем,  что  ей
довелось повидать с той страшной ночи, когда она упорхнула от меня. Личико у
нее было очень хорошенькое, и  теперь,  когда  ее  глянцевитые  волосы  были
всегда причесаны, потому что никто ее за них  не  таскал,  в  ней  появилась
какая-то  особенная  трогательность,   и   воцарилось   в   фургоне   мирное
спокойствие,  но  совсем  не  похожее  на  меланхолию  (между  прочим,   мы,
коробейники, называем ее лимондолией, и тут публика всегда смеется).
     Просто удивительно, как она научилась понимать каждый мой взгляд. Когда
я торговал, она сидела в фургоне, и снаружи ее никто не видел, но стоило мне
туда заглянуть, она посмотрит мне в глаза и сразу подаст именно то, что  мне
нужно. А потом захлопает в ладоши и засмеется от радости. А мне-то, когда  я
видел ее такой веселенькой и  вспоминал,  как  она  спала,  прислонившись  к
грязному колесу - голодная, вся в синяках, одетая в лохмотья, мне-то до того
хорошо становилось, что я еще больше прославился и  упомянул  Пиклсона  (под
именем Странствующий Мимов Великан,  а  другими  словами  Пиклсон)  в  своем
завещании - оставил ему пять фунтов.
     Так и жили мы с  ней  счастливо  в  фургоне,  пока  ей  не  исполнилось
шестнадцать. И тут стала меня мучить мысль, что я больше о себе думаю, а  не
о ней, что нужно бы найти ей учителей  получше,  чем  я.  Немало  мы  с  ней
поплакали, когда я сказал ей про это. Но что  нужно,  то  нужно,  и  тут  ни
слезами, ни смехом ничего не изменишь.
     Взял я ее однажды за руку и повел в лондонский Приют для глухонемых,  и
когда к нам вышел какой-то джентльмен, я ему и говорю:
     - Ну так вот что я вам предложу, сэр. Я всего только коробейник, но все
же за последние годы отложил кое-что на черный день.  Это  моя  единственная
дочь (приемная), и самая что ни на есть глухая и немая.  Обучите  ее  всему,
чему ее можно обучить,  за  самую  короткую  разлуку,  какую  только  можно,
назовите цену - и я выложу вам деньги  полностью.  Ни  единого  фартинга  не
стану у вас выторговывать, сэр, а выложу все деньги вот сейчас, не  сходя  с
места, да еще с благадарностью накину фунт,  только  бы  вы  их  взяли.  Вот
так-то!
     Тут джентльмен улыбнулся и говорят:
     - Ну-ну, - говорит он, - только я сперва должен  узнать,  что  она  уже
умеет. Покажите, как вы с ней объясняетесь.
     Тут я ему показал, а она написала  печатными  буквами  названия  всяких
вещей и все прочее, а потом мы с Софи поболтали о сказочке, которую  ей  дал
джентльмен и которую она сумела прочесть.
     - Просто чудеса, - говорит он, - неужели, кроме вас, ее никто не учил?
     - Никто, сэр, - отвечаю я, - если не считать ее самой.
     - Значит, - говорит джентльмен,  и  приятнее  слов  мне  не  доводилось
слышать, - вы умный человек и добрый человек.
     Потом он знаками повторил Софи то, что сказал мне, а она давай целовать
ему руки, хлопать в ладоши, смеяться и плакать.
     Всего мы побывали у этого джентльмена четыре раза, а когда  он  записал
мое имя и спросил, как это я стал  Доктором,  оказалось,  что  он  -  родной
племянник по женской линии того самого  доктора,  в  честь  которого  я  был
наречен. После этого мы стали совсем друзьями, и вот он мне и говорит:
     - Скажите-ка мне, Мериголд, чему еще хотели бы вы обучить свою приемную
дочь?
     - Хотелось бы мне, сэр, чтобы она как можно меньше страдала  от  своего
несчастья и не чувствовала бы себя совсем оторванной от других людей, а  для
этого  научилась  бы  читать  все,  что  написано,  с  полной  легкостью   и
удовольствием.
     Тут он как раскроет глаза и говорит:
     - Да что вы, милейший, я и сам-то этого не умею.
     Я, конечно, понял, что он шутит, посмеялся как положено (уж мне  ли  не
знать, каково это, когда на твои шутки не смеются!), а  потом  объяснил  ему
все подробнее.
     - Ну, а дальше что,  -  спрашивает  меня  джентльмен  вроде  как  бы  с
сомнением, - будете возить ее с собой по всей Англии?
     - Так ведь это же в фургоне, сэр. Фургон будет ей надежным приютом.  Не
стану же я ее показывать всяким зевакам. Да я бы ни за какие деньги  на  это
не согласился!
     Тут мой джентльмен кивнул, и вроде бы с одобрением.
     - Ну, - говорит он, - а согласитес