еизменно
слушал это с удовольствием. Он знал, что ему только воздают должное, но  все
же было приятно.
     Он уже достиг окраин Кокстауна и ступил на нейтральную  почву,  другими
словами - очутился в местности, которая не была ни городом, ни деревней,  но
обладала худшими свойствами и города и деревни, когда до слуха его донеслись
звуки музыки. Барабаны и трубы бродячего  цирка,  обосновавшегося  здесь,  в
дощатом балагане, наяривали во всю мочь. Флаг, развевавшийся на вышке  этого
храма искусства, возвещал всему миру о том, что  на  благосклонное  внимание
публики притязает не что иное, как "Цирк Слири". Сам Слири,  поставив  возле
себя  денежный  ящик,  расположился  -  точно   монументальная   современная
скульптура - в будке, напоминавшей  нишу  собора  времен  ранней  готики,  и
принимал плату за вход. Мисс Джозефина Слири, как  можно  было  прочесть  на
очень длинных и узких афишах, открывала программу своим коронным  номером  -
"конно-тирольской пляской  цветов".  Среди  прочих  забавных,  но  неизменно
строго-благопристойных чудес, - которые нужно увидеть воочию, чтобы поверить
в  них,  -  афиша  сулила  выступление  синьора  Джупа  и  его   превосходно
дрессированной  собаки  Весельчак.  Кроме  того,  будет  показан  знаменитый
"железный фонтан" -  лучший  номер  синьора  Джупа,  состоящий  в  том,  что
семьдесят пять центнеров железа, подбрасываемые  вверх  его  могучей  рукой,
сплошной струей подымаются в воздух, -  номер,  подобного  которому  еще  не
бывало  ни  в  нашем  отечестве,  ни  за  его  пределами,  и  который  ввиду
неизменного и бешеного успеха у публики не может быть снят с программы.  Тот
же синьор Джуп "в промежутках между номерами  будет  оживлять  представление
высоконравственными шутками  и  остротами  в  шекспировском  духе"  *.  И  в
заключение синьор Джуп сыграет свою любимую  роль  -  роль  мистера  Уильяма
Баттона  с  Тули-стрит  в  "чрезвычайно   оригинальном   и   преуморительном
ипповодевиле "Путешествие портного в Брентфорд".
     Томас Грэдграйнд, разумеется,  и  не  глянул  на  эту  пошлую  суету  и
проследовал  дальше,  как  и  подобает  человеку   практическому,   стараясь
отмахнуться от шумливых двуногих козявок и мысленно отправляя их за решетку.
Но поворот дороги привел его к задней  стене  балагана,  а  у  задней  стены
балагана  он  увидел  сборище  детей   и   увидел,   что   дети,   в   самых
противоестественных позах, украдкой заглядывают в  щелку,  дабы  хоть  одним
глазком полюбоваться волшебным зрелищем.
     Мистер Грэдграйнд остановился.
     - Уж эти бродяги, - проговорил  он,  -  они  соблазняют  даже  питомцев
образцовой школы.
     Так как от юных питомцев его отделяла полоса земли,  где  между  кучами
мусора пробивалась чахлая травка, он вынул из  жилетного  кармана  лорнет  и
стал вглядываться - нет ли здесь детей, известных ему по фамилии, которых он
мог бы окликнуть и прогнать отсюда. И что же открылось его  взорам!  Явление
загадочное, почти невероятное, хотя и отчетливо  зримое:  его  родная  дочь,
металлургическая Луиза, прильнув к сосновым доскам, не отрываясь смотрела  в
дырочку, а его родной сын, математический Томас, самым унизительным  образом
ползал по земле, в надежде увидеть хоть  одно  копыто  из  "конно-тирольской
пляски цветов"!
     Мистер Грэдграйнд в немом изумлении  подошел  к  своим  чадам,  занятым
столь позорным делом, и, тронув за  плечо  блудного  сына  и  блудную  дочь,
воскликнул:
     - Луиза!! Томас!!
     Оба вскочили, красные и сконфуженные. Но Луиза смотрела на отца смелее,
нежели Томас. Собственно говоря, Томас вовсе не смотрел на него, а  покорно,
словно машина, дал оттащить себя от балагана.
     -  Вот  она,  праздность,  вот  безрассудство!   -   восклицал   мистер
Грэдграйнд, хватая обоих за руки и уводя их прочь. - Ради  всего  святого  -
что вы здесь делаете?
     - Хотели посмотреть, что там такое, - коротко отвечала Луиза.
     - Посмотреть, что там такое?
     - Да, отец.
     В обоих детях,  особенно  в  девочке,  чувствовалось  какое-то  угрюмое
недовольство; но сквозь хмурое выражение ее лица пробивался  свет,  которому
нечего было  озарять,  огонь,  которому  нечего  было  жечь,  изголодавшееся
воображение, которое как-то умудрялось существовать, и потому лицо Луизы все
же казалось оживленным. Это было  не  то  естественное,  веселое  оживление,
которое  свойственно  счастливому   детству,   но   опасливое,   судорожное,
болезненное, какое вспыхивает на лице слепого, ощупью бредущего по дороге.
     Луизе шел шестнадцатый год; полуребенок, но недалек тот день, когда она
внезапно превратится в женщину. Так думал ее  отец,  глядя  на  нее.  Хороша
собой. Была бы своевольна, будь она иначе воспитана (заключил он с  присущей
ему практичностью).
     - Томас! Даже имея перед глазами бесспорный факт, я едва могу поверить,
что ты, с твоим воспитанием, с твоим умственным развитием, решился  привести
сестру в такое неподобающее место.
     - Это я привела Тома, - торопливо сказала Луиза.  -  Я  позвала  его  с
собой.
     - Грустно, очень, очень грустно. Это не  уменьшает  его  вины,  а  твою
увеличивает, Луиза.
     Она опять посмотрела ему в лицо, но глаза ее были сухи.
     - Подумай! Томас и ты, которым открыт доступ ко всем  наукам;  Томас  и
ты, которые, можно сказать, насыщены фактами; Томас и ты, которые приучены к
математической точности; и вдруг - Томас и ты - здесь! -  воскликнул  мистер
Грэдграйнд. - И за каким недостойным занятием! Уму непостижимо.
     - Мне было скучно, отец. Мне уже  давно  скучно,  -  сказала  Луиза.  -
Надоело.
     - Надоело? Что же тебе надоело? - спросил изумленный отец.
     - Сама не знаю. Кажется, все на свете.
     - Довольно! - прервал ее мистер Грэдграйнд. - Это ребячество. И слушать
не хочу. - Больше он ничего не прибавил и только после того, как  они  молча
прошли с полмили, у него вырвались негодующие слова: - Что бы  сказали  твои
друзья, Луиза? Разве ты не дорожишь их добрым  мнением?  Что  скажет  мистер
Баундерби?
     При упоминании этого имени  Луиза  украдкой  бросила  на  отца  быстрый
испытующий взгляд. Но мистер Грэдграйнд ничего не заметил,  потому  что  она
опустила глаза прежде, чем он посмотрел на нее.
     - Что скажет мистер Баундерби? - повторил он. И  всю  дорогу  до  дому,
уводя в Каменный Приют обоих малолетних преступников, он  время  от  времени
повторял с возмущением: - Что  скажет  мистер  Баундерби?  -  словно  мистер
Баундерби был вовсе не мистер и не Баундерби, а пресловутая миссис Гранди *.


ГЛАВА IV

     Мистер Баундерби

     А ежели мистер Баундерби не миссис Гранди, то кто же он такой?
     Мистер Баундерби, можно сказать, самый закадычный, самый  близкий  друг
мистера Грэдграйнда, поскольку вообще уместно говорить об узах дружбы  между
двумя людьми, в равной мере лишенными  теплых  человеческих  чувств.  Именно
такого близкого - или, если угодно, далекого - друга имеет мистер Грэдграйнд
в лице мистера Баундерби.
     Мистер Баундерби - известный богач; он и банкир, и купец, и  фабрикант,
и невесть кто еще. Он толст, громогласен, взгляд  у  него  тяжелый,  смех  -
металлический. Сделан он из грубого  материала,  который,  видимо,  пришлось
сильно натягивать, чтобы получилась  такая  туша.  Голова  у  него  большая,
словно раздутая, лоб выпуклый, жилы на висках как веревки, кожа  лица  такая
тугая, что кажется, будто это она не дает глазам закрыться  и  держит  брови
вздернутыми. В общем и целом, он сильно напоминает  воздушный  шар,  который
только что накачали и вот-вот запустят. Он очень не  прочь  похвастаться,  и
хвастает он преимущественно тем, что сам вывел себя в люди. Он неустанно, во
всеуслышание - ибо голос у него что медная труба -  твердит  о  своем  былом
невежестве и былой бедности. Чванное смирение - его главный козырь.
     Мистер  Баундерби  года  на  два  моложе  своего   в   высшей   степени
практического друга, но выглядит старше: к его сорока семи или сорока восьми
годам можно бы свободно прибавить еще семь-восемь лет, ни в  ком  не  вызвав
удивления. Волос у него немного. Вероятнее всего, они повылезали со  страху,
что он заговорит их до смерти, а те, что остались, торчат  во  все  стороны,
потому что их постоянно треплют порывы его бурного бахвальства.
     В чопорной гостиной Каменного Приюта на  коврике  перед  камином  стоял
мистер Баундерби и, греясь  у  огня,  делился  с  миссис  Грэдграйнд  своими
мыслями по поводу того, что нынче день  его  рождения.  Стоял  же  он  перед
камином, во-первых, потому, что денек  выдался  хоть  и  солнечный,  но  еще
по-весеннему прохладный; во-вторых, потому, что дух  непросохшей  штукатурки
отказывался покинуть сумрачные покои Каменного Приюта; и в-третьих,  потому,
что таким образом он занимал господствующее  положение  и  мог  смотреть  на
миссис Грэдграйнд сверху вниз.
     - Что такое обувь, я знать не знал. А что до чулок, - даже слова такого
никогда не слышал. День я проводил в канаве, а ночь в свинарнике. Именно так
я отпраздновал свое десятилетие. Но канава  не  была  мне  в  новинку.  Я  и
родился в канаве.
     Миссис  Грэдграйнд  -  маленькая,  щуплая  женщина,  очень  бледная,  с
красноватыми глазами, вся увязанная в платки и шали, равно немощная и плотью
и духом, которая вечно без всякой пользы глотала лекарства и которую  каждый
раз,  как  она  подавала  признаки  жизни,   оглушало   увесистым   осколком
какого-нибудь факта, - выразила надежду, что в канаве было сухо.
     - Ничего подобного! Было очень мокро. Вода стояла по колено,  -  заявил
мистер Баундерби.
     - Так можно простудить ребенка, - заметила миссис Грэдграйнд.
     - Простудить? Да я родился с воспалением легких, и не только легких,  а
думается мне, всего прочего, что только может воспаляться, - отвечал  мистер
Баундерби. - Ежели бы вы знали,  сударыня,  каким  жалким  заморышем  я  был
когда-то. Такой больной и хилый, что я только и делал, что пищал  и  визжал.
Такой оборванный и грязный, что вы и щипцами не захотели бы  дотронуться  до
меня.
     В ответ на это миссис  Грэдграйнд  неуверенно  покосилась  на  каминные
щипцы, вероятно решив, по слабоумию своему, что ничего более  подходящего  к
случаю и не придумаешь.
     - И как только я выжил? - продолжал мистер Баундерби. -  Просто  понять
не могу. Уж такой нрав, видимо. У меня очень решительный нрав, сударыня,  и,
видимо, таким я уродился. И вот, миссис Грэдграйнд, я здесь  перед  вами,  и
благодарить мне некого - сам всего достиг.
     Миссис Грэдграйнд едва слышно выразила надежду, что его мать...
     - Моя мать? Сбежала, сударыня! - выпалил мистер Баундерби.
     Миссис Грэдграйнд, по своему обыкновению, не выдержала удара и сдалась.
     - Моя мать бросила меня на бабушку, - сказал Баундерби, - и  ежели  мне
не изменяет память, такой мерзкой и гнусной старухи, как моя  бабушка,  свет
не видал. Бывало, посчастливится мне раздобыть пару башмачков, а она  стащит
их с меня, продаст и напьется. Сколько раз на моих глазах она еще в постели,
до завтрака, выдувала четырнадцать стаканов джина!
     Миссис Грэдграйнд, слушавшая его со слабой улыбкой  на  устах,  но  без
каких-либо иных признаков жизни, больше всего походила сейчас (как, впрочем,
и всегда) на посредственно  исполненный  и  скудно  освещенный  транспарант,
изображающий женскую фигурку.
     - Она держала мелочную  торговлю,  -  продолжал  Баундерби,  -  а  меня
держала в ящике из-под яиц. Вот какая у меня была колыбелька -  старый  ящик
из-под яиц. Едва я чуть-чуть  подрос,  я,  конечно,  сбежал.  И  сделался  я
бродяжкой. И уже не одна только старуха помыкала мной и  морила  голодом,  а
все, и стар и млад, помыкали мной и морили голодом. Я  их  не  виню:  так  и
следовало. Я был для всех помехой, обузой, чумой. Я отлично сам это знаю.
     Мысль о том, что в его  жизни  была  пора,  когда  он  сподобился  быть
помехой, обузой и чумой, переполнила мистера Баундерби  гордостью,  и  чтобы
дать ей выход, он трижды во весь голос повторил эти слова.
     - Пришлось как-то вылезать, миссис Грэдграйнд. Хорошо ли, плохо ли,  но
я это сделал. Я вылез, сударыня, хотя никто не бросил мне веревку.  Бродяга,
мальчик на  побегушках,  опять  бродяга,  поденщик,  рассыльный,  приказчик,
управляющий, младший компаньон и, наконец, Джосайя Баундерби  из  Кокстауна.
Таковы вехи моего восхождения к  вершине.  Джосайя  Баундерби  из  Кокстауна
учился грамоте по вывескам, сударыня, а узнавать время по башенным часам  на
лондонской церкви святого Джайлса под руководством пьяного калеки, который к
тому же был злостный бродяга, осужденный за воровство.  А  вы  мне,  Джосайе
Баундерби из Кокстауна, толкуете о сельских школах, об образцовых школах для
учителей и еще невесть  о  каких  школах.  Так  вот,  Джосайя  Баундерби  из
Кокстауна заявляет вам: отлично, превосходно -  хотя  ему,  правда,  суждено
было иное, - но люди нам нужны с  крепкой  головой  и  дюжими  кулаками;  не
каждому под силу то воспитание, которое он сам получил, - это  ясно,  однако
такое воспитание он получил, и вы можете заставить его,  Джосайю  Баундерби,
глотать кипящее сало, но вы не заставите его отречься от фактов своей жизни.
     Утомленный собственным красноречием,  Джосайя  Баундерби  из  Кокстауна
остановился. И остановился как раз в ту минуту, когда его в  высшей  степени
практический друг, все еще держа за руку обоих маленьких арестантов, вошел в
комнату. Увидев Баундерби, в  высшей  степени  практический  друг  его  тоже
остановился и устремил на Луизу укоризненный взор,  говоривший  яснее  слов:
"Видишь, вот тебе и Баундерби!"
     -  Ну-с,  -  затрубил  мистер  Баундерби,  -  что   случилось?   Почему
Томас-младший нос повесил?
     Спрашивал он о Томасе, но глядел на Луизу.
     - Мы смотрели в щелку на цирковое представление, -  не  поднимая  глаз,
вызывающе отвечала Луиза, - и отец застал нас.
     - Мог ли я ожидать этого, сударыня! - строго сказал мистер  Грэдграйнд,
обращаясь к своей супруге. - Теперь еще только не хватает, чтобы я увидел их
за чтением стихов.
     - Ах, боже мой, - захныкала миссис Грэдграйнд. - Луиза! Томас!  Да  что
же это вы? Я просто удивляюсь вам. Вот имей после этого детей! Ну как тут не
подумать, что лучше бы их вовсе у меня не было. Хотела бы я знать, что бы вы
тогда стали делать!
     Несмотря на  железную  логику  этих  слов,  мистер  Грэдграйнд  остался
недоволен. Он досадливо поморщился.
     - Неужели вы, зная, что у матери мигрень, не могли посмотреть  на  свои
ракушки и минералы и  на  все,  что  вам  полагается?  -  продолжала  миссис
Грэдграйнд. - Зачем вам цирк? Вы не хуже меня знаете, что у детей не  бывает
ни учителей из цирка, ни цирковых коллекций, ни занятий по  цирку.  Что  вам
понадобилось знать о цирке? Делать вам нечего, что ли? С моей мигренью  я  и
названий всех фактов не припомню, которые вам нужно выучить.
     - Вот в этом-то и причина! - упрямо сказала Луиза.
     - Пустое ты говоришь, это не может быть причиной,  -  возразила  миссис
Грэдграйнд. - Ступайте сейчас же  и  займитесь  своими  ологиями.  -  Миссис
Грэдграйнд была несведуща в науках и, отсылая своих детей к занятиям, всегда
пользовалась этим всеобъемлющим названием,  предоставляя  им  самим  выбрать
подходящий предмет.
     Надо сказать, что  вообще  запас  фактов,  которым  располагала  миссис
Грэдграйид, был нищенски скуден; но мистер Грэдграйнд,  возводя  ее  в  ранг
супруги, руководствовался двумя соображениями: во-первых,  она  олицетворяла
собой  вполне  приемлемую  сумму,  а  во-вторых,  была  "без  фокусов".  Под
"фокусами" он подразумевал воображение;  и  поистине,  вряд  ли  нашлось  бы
другое человеческое существо, которое, не будучи идиотом от  рождения,  было
бы вместе с тем столь же безгрешно в этом смысле.
     Оставшись наедине со своим мужем и мистером Баундерби,  почтенная  леди
так  потерялась  от  этого,  что  даже  не   понадобилось   столкновения   с
каким-нибудь новым фактом: она снова умерла для мира, и никто уже не  глядел
в ее сторону.
     - Баундерби, - заговорил мистер Грэдграйнд, придвигая кресло к  камину.
- Вы всегда принимаете живейшее участие в моих детях  -  особенно  в  Луизе,
поэтому я,  не  таясь,  могу  сказать  вам,  что  сильно  раздосадован  моим
открытием. Я постоянно и неуклонно (как вам известно) стремился развивать  в
моих детях разум. Все воспитание ребенка  (как  вам  известно)  должно  быть
направлено единственно на развитие  разума.  И  вот,  Баундерби,  исходя  из
непредвиденного случая, происшедшего нынче, - хотя сам по себе он и  кажется
пустяком, - нельзя не предположить, что в сознание Томаса и  Луизы  вкралось
нечто, являющееся... или, вернее,  не  являющееся...  словом,  -  нечто,  не
имеющее ничего общего с разумом и отнюдь не  предусмотренное  моей  системой
воспитания.
     - Могу засвидетельствовать, - отвечал Баундерби, -  что  интересоваться
кучкой бродяг весьма неразумно. Когда я был бродягой, никто не интересовался
мной. Уж в этом не сомневайтесь.
     - Вопрос стоит так: в чем источник  такого  низменного  любопытства?  -
сказал в высшей степени практический родитель, сосредоточенно глядя в огонь.
     - Я вам отвечу: в праздном воображении.
     - Неужели это возможно? Хотя должен сознаться, что эта  страшная  мысль
приходила мне на ум, когда я шел с ними домой.
     - В праздном воображении, Грэдграйнд, - повторил Баундерби. - Это  всем
вредно, а для такой девушки, как Луиза, это просто  черт  знает  что.  Я  не
прошу миссис Грэдграйнд извинить меня за крепкое словцо - она знает,  что  я
человек неотесанный. Никому не советую ожидать от меня изысканных манер.  Не
такое я получил воспитание.
     - Может быть, - рассуждал мистер Грэдграйнд,  глубоко  засунув  руки  в
карманы и устремив взор из-под нависших  бровей  на  огонь,  -  может  быть,
кто-нибудь из учителей или слуг что-нибудь внушил им? Может быть, Луиза  или
Томас  вычитали   нечто   подобное?   Может   быть,   вопреки   всем   мерам
предосторожности в дом  проникла  книга  глупых  рассказов?  Иначе,  как  же
объяснить такое странное, непостижимое явление в детях, которые  с  колыбели
развивались по всем правилам практического воспитания?
     - Стойте! - закричал Баундерби, все еще маяча на коврике перед  камином
и своим воинственным самоуничижением бросая вызов даже мебели, которой  была
обставлена комната. - Да у вас в школе учится дочь одного из этих циркачей.
     - Сесилия Джуп, - подтвердил мистер Грэдграйнд, не без  смущения  глядя
на своего друга.
     - Стойте, стойте! - опять закричал Баундерби. - А как она попала туда?
     - Я сам до нынешнего дня не видел этой девочки. Но факт  тот,  что  она
приходила сюда с просьбой принять ее, хотя она не живет  постоянно  в  нашем
городе, и... да, да, Баундерби, вы правы, вы безусловно правы.
     - Стойте, стойте! - еще раз крикнул Баундерби. - Когда  она  приходила,
Луиза видела ее?
     - Луиза, несомненно, видела  Сесилию  Джуп,  потому  что  именно  Луиза
сказала мне, о  чем  она  просит.  Но  я  уверен,  что  Луиза  видела  ее  в
присутствии миссис Грэдграйнд.
     - Будьте добры, миссис Грэдграйнд, - сказал  Баундерби,  -  расскажите,
как это было?
     - Ах, боже мой! - простонала миссис Грэдграйнд. -  Ну,  девочка  хотела
ходить в школу, а мистер Грэдграйнд хочет, чтобы девочки ходили в  школу,  а
Луиза и Томас сказали, что девочка хочет  ходить  и  что  мистер  Грэдграйнд
хочет, чтобы девочки ходили, и как я могла спорить против такого  очевидного
факта?
     - Так вот что, Грэдграйнд! - сказал мистер Баундерби.  -  Выгоните  вон
эту девчонку, и дело с концом.
     - Я склоняюсь к тому же мнению.
     - Делать так делать - всегда было моим правилом, с  самого  детства,  -
сказал Баундерби. - Когда я решил бежать от моей бабушки и  от  моего  ящика
из-под яиц, я сделал это немедля. И  вы  действуйте  так  же.  Прогоните  ее