ской трик-трака, то  и
дело напряженно смотрела в окно, пытаясь проникнуть взором в полутемный сад.
     - Что там такое, сударыня? - спросил мистер Баундерби. - Уж не пожар ли
вы видите?
     - Что вы, сэр, нет,  нет,  -  отвечала  миссис  Спарсит,  -  меня  роса
беспокоит.
     - А какое вам дело до росы, сударыня? - спросил мистер Баундерби.
     - Дело не во мне, сэр, - отвечала миссис- Спарсит. - Я  боюсь,  как  бы
мисс Грэдграйнд не простудилась.
     - Она никогда не простужается, - сказал мистер Баундерби.
     - Вот как, сэр? - сказала миссис Спарсит.
     И вдруг сильно закашлялась.
     Когда пришло время ложиться спать, мистер Баундерби налил  себе  стакан
воды.
     - Что вы, сэр? - воскликнула миссис Спарсит. - А почему  не  подогретый
херес с лимонной цедрой и мускатным орехом?
     - Я уже отвык от этого, сударыня, - отвечал мистер Баундерби.
     - Очень жаль, сэр, - сказала миссис Спарсит. - Я вижу,  вы  мало-помалу
отказываетесь от всех своих добрых старых привычек. Но не  печальтесь,  сэр!
Ежели мисс Грэдграйнд разрешит,  я  сейчас  приготовлю  вам  стаканчик,  как
делала это столь часто в прошлом.
     Так как мисс Грэдграйнд с величайшей охотой  разрешила  миссис  Спарсит
делать все, что угодно, то сия заботливая особа  немедля  приготовила  питье
для мистера Баундерби и вручила ему стакан со  словами:  "Это  вам  поможет,
сэр. Душу согреет. Именно это вам нужно, не  лишайте  себя  этого,  сэр".  А
когда  мистер  Баундерби  сказал:   "Ваше   здоровье,   сударыня!"   -   она
проникновенно ответила: "Благодарю вас, сэр. И вам того же, а также побольше
счастья". Наконец, чуть не плача от умиления,  она  пожелала  ему  спокойной
ночи; и мистер Баундерби отправился спать в глубоком унынии, убежденный, что
он чем-то уязвлен в своих лучших чувствах, но чем именно - он  и  вообразить
не мог.
     Еще долго после того, как Луиза разделась и легла  в  постель,  она  не
засыпала, поджидая возвращения Тома. Она  знала,  что  он  едва  ли  приедет
раньше часу ночи; но безмолвие погруженной в сон природы не  успокаивало,  а
лишь усугубляло ее тревогу, и время для нее  тянулось  томительно  медленно.
Прошло, как ей казалось, много часов, в течение которых тишина и мрак, точно
состязаясь между собой, становились все глубже,  и  вот,  наконец,  у  ворот
зазвонил колокольчик. У нее мелькнула смутная мысль, что хорошо бы он звонил
до самого рассвета; но колокольчик умолк, его  последний  отзвук,  все  шире
расходясь кругами, замер вдали, и снова настала мертвая тишина.
     Она подождала еще немного, по ее расчетам  -  с  четверть  часа.  Потом
встала с постели, накинула капотик, вышла из комнаты и впотьмах поднялась  в
комнату  брата.  Она  тихо  отворила  дверь  и,   окликнув   его,   бесшумно
приблизилась к его кровати.
     Она опустилась возле нее на колени, обняла его за  шею  и  притянула  к
себе его голову. Она  знала,  что  он  только  притворяется  спящим,  но  не
произнесла ни слова.
     Вдруг он приподнялся, как будто его только что  разбудили,  и  спросил,
кто тут и что случилось?
     - Том, тебе нечего сказать мне? Если когда-нибудь ты любил меня, -  что
бы ты ни утаил от других, откройся мне.
     - Не понимаю, о чем ты говоришь, Лу. Тебе что-то приснилось.
     - Дорогой мой Том, - она положила голову на подушку, и  ее  распущенные
волосы накрыли его, точно она пыталась спрятать брата от всех,  кроме  самой
себя, - нет  ли  чего-нибудь,  о  чем  ты  хотел  бы  мне  сказать?  Нет  ли
чего-нибудь, о чем ты мог бы мне сказать, если бы  захотел?  Что  бы  ты  ни
сказал, я буду все та же для тебя. Том, скажи мне правду!
     - Не понимаю, о чем ты говоришь, Лу!
     - Как ныне ты здесь лежишь один, в ночной тиши, так суждено тебе лежать
в ином месте, и даже я, если доживу до того времени,  должна  буду  покинуть
тебя. Как ныне я здесь подле тебя, босая, полуодетая, неразличимая во мраке,
так суждено мне некогда лежать всю долгую ночь, истлевая, пока  не  обращусь
во прах. Во имя этого неотвратимого часа,  заклинаю  тебя,  Том,  скажи  мне
правду!
     - О чем ты меня спрашиваешь?
     - Знай одно, - в порыве любви и  Отчаяния  она  прижала  его  к  груди,
словно малого ребенка, - знай, что я никогда не упрекну тебя.  Знай,  что  я
пожалею тебя и останусь верна тебе. Знай, что я спасу тебя любой ценой. Том,
подумай, тебе нечего сказать мне? Шепни совсем тихо. Скажи только "да", -  и
я все пойму!
     Она приблизила ухо к его губам, но он упрямо хранил молчание.
     - Ни единого слова, Том?
     - Как могу я сказать "да"  или  "нет",  когда  я  не  знаю,  о  чем  ты
говоришь? Послушай, Лу, ты хорошая, славная, и я понимаю, что я тебя не стою
- не такого брата бы тебе иметь. Но больше  мне  тебе  нечего  сказать.  Иди
спать, иди.
     - Ты устал, - прошептала она более спокойным тоном.
     - Да, смертельно устал.
     - Сегодня у тебя было много забот и хлопот. Открылось что-нибудь новое?
     - Известно только то, что ты слышала... от него.
     - Том, ты никому не говорил, что мы ходили к тем людям и видели их  там
втроем?
     - Нет. Ты же сама настаивала, чтобы я держал это в тайне, когда просила
меня проводить тебя.
     - Да. Но я ведь тогда не знала, что случится.
     - И я не знал. Откуда я мог знать?
     Уж очень быстро он произнес эти слова.
     - Следует ли мне, после того что случилось,  сознаться,  что  я  ходила
туда? - спросила Луиза, поднявшись с колен и стоя возле кровати. - Нужно  ли
это? Должна я это сделать?
     - Бог мой, Лу, - отвечал Том, - не в твоих  привычках  советоваться  со
мной. Говори или не говори, как хочешь. Если ты будешь  молчать,  и  я  буду
молчать. Если ты расскажешь, что ж, так и будет.
     Было темно, и они не видели друг друга, но и он и  она  говорили  очень
осторожно, взвешивая каждое слово.
     - Том, как ты думаешь, тот человек, которому я  дала  деньги,  в  самом
деле причастен к ограблению?
     - Не знаю. Не вижу, почему бы и нет.
     - Он показался мне очень честным.
     - Это ничего не значит. Кто-нибудь может казаться тебе нечестным, а  на
самом деле быть честным.
     Он запнулся и умолк. Молчала и она.
     - Впрочем, - продолжал  Том  немного  погодя,  словно  приняв  какое-то
решение, - раз уж ты об этом заговорила, то имей в виду, что  он  отнюдь  не
внушал мне большого доверия. Я даже вышел с ним за дверь, чтобы с  глазу  на
глаз объяснить ему, что он должен ценить подарок  моей  сестры,  -  и  пусть
хорошо распорядится этими деньгами. Ты ведь помнишь, что я выходил вместе  с
ним. Я ничего дурного не хочу сказать о  нем.  Может  быть,  он  и  отличный
малый, не знаю. Надеюсь, что это именно так.
     - А он не обиделся на тебя?
     - Нет, он выслушал меня спокойно; во всяком случае, вполне учтиво.  Где
ты, Лу? - Он сел на кровати и  поцеловал  ее.  -  Спокойной  ночи,  дорогая,
спокойной ночи.
     - Больше тебе нечего мне сказать?
     - Нет. Что я мог бы сказать еще? Уж не хочешь ли ты, чтобы я тебе лгал?
     - Меньше всего, Том, я хочу, чтобы ты лгал мне этой ночью,  сколько  бы
ночей - и, надеюсь, более счастливых - тебе ни суждено прожить.
     - Спасибо, Лу. Я так устал, что, кажется, готов  сказать,  что  угодно,
лишь бы мне дали уснуть. Иди ложись, иди.
     Он еще раз поцеловал ее, отвернулся к стене, натянул одеяло на голову и
лежал так тихо, словно уже пробил тот  час,  которым  сестра  заклинала  его
сказать правду. Она постояла  еще  немного  возле  кровати,  потом  медленно
отошла. Открыв дверь, она еще раз с порога оглянулась на него через плечо  и
спросила, не звал ли он ее?  Но  он  лежал  не  шевелясь,  и  она,  бесшумно
притворив дверь, спустилась в свою комнату.
     Тогда  злополучный  мальчишка  осторожно  выглянул  из-под   одеяла   и
убедился, что она ушла; сполз с постели, запер  дверь  и  опять  уткнулся  в
подушку; он рвал на себе волосы, плакал упрямыми слезами, боролся с  любовью
к сестре, ненавидел и презирал самого себя, но  не  чувствовал  раскаяния  и
столь же бесплодно ненавидел и презирал все доброе на земле.


ГЛАВА IX

     Обретенный покой

     Миссис Спарсит, проживая ради укрепления своих нервов в усадьбе мистера
Баундерби, так зорко присматривалась ко всему из-под  густых  кориолановских
бровей, что глаза ее, подобно двум маякам на скалистом берегу, предостерегли
бы любого благоразумного моряка об  опасности,  таившейся  в  римском  носе,
который, словно гордый утес, грозно высился, окруженный темными  кручами,  -
не будь ее непроницаемого  спокойствия.  Хотя  с  трудом  верилось,  что  по
вечерам она удаляется в свою комнату не только для виду, ибо и тени  дремоты
не бывало в ее античных  глазах,  и  сколь  ни  странным  казалось,  что  ее
непреклонный нос может уступить естественной потребности в отдыхе, однако  -
сидела ли она праздно, поглаживая свои жесткие, негнущиеся митенки,  похожие
на проволочные ящики  для  хранения  мяса,  или  рысила  к  неведомой  цели,
опираясь на стремя из бумажной пряжи, - она неизменно  являла  собой  пример
безмятежной кротости, и, глядя на нее, оставалось только  предположить,  что
это голубиная душа, которую шаловливая природа заключила в  земную  оболочку
хищной птицы.
     Ее способность рыскать по дому  просто  поражала.  Как  ухитрялась  она
попадать из одного этажа в другой, казалось неразрешимой загадкой. Дико было
бы подумать, что столь благовоспитанная особа, связанная родственными  узами
с высшим кругом, станет прыгать через перила лестницы или съезжать по ним; а
между тем изумительная легкость, с какой она перемещалась,  наводила  именно
на эту нелепую мысль. Вызывало удивление и еще одно свойство миссис  Спарсит
- она  никогда  не  спешила.  Кубарем  скатившись  с  чердака  в  сени,  она
появлялась там без малейших признаков суетливости или одышки.  И  ни  единое
человеческое око ни разу не видело, чтобы она ускорила шаг.
     Она сильно благоволила к мистеру Хартхаусу  и  имела  с  ним  несколько
весьма  приятных  бесед.  Однажды  утром,  вскоре  после  своего   прибытия,
повстречав его в саду, она церемонно присела перед ним и сказала:
     - Как будто только  вчера  это  было,  сэр,  что  я  удостоилась  чести
принимать вас в банке и вы пожелали узнать адрес мистера Баундерби!
     - Этот случай, могу вас заверить, навеки запечатлен в  моей  памяти,  -
сказал мистер Хартхаус, томно склонив голову  в  ответ  на  реверанс  миссис
Спарсит.
     - Мы живем в странном мире, сэр, - проговорила миссис Спарсит.
     - По лестному для меня совпадению, я имел честь высказать схожую мысль,
хоть и выраженную не столь афористически.
     - Да, сэр, в странном мире, - продолжала миссис Спарсит, предварительно
в знак благодарности за комплимент сдвинув темные брови, что придало ее лицу
выражение несколько отличное от елейных звуков ее  голоса.  -  Это  особенно
относится  к  тому  обстоятельству,  что  временами  мы  завязываем  близкое
знакомство с людьми, которых в другие времена не знали вовсе. Я  припоминаю,
сэр, наш  первый  разговор  с  вами:  вы  сказали  тогда,  что  положительно
опасаетесь встречи с мисс Грэдграйнд.
     - Ваша память  оказывает  мне  больше  чести,  нежели  заслуживает  моя
скромная особа. Я воспользовался вашими любезными указаниями, и это  помогло
мне преодолеть мою боязнь, - нет нужды добавлять, что  они  были  безупречно
точны.  Талант  миссис  Спарсит   во   всех   делах,   требующих   точности,
подкрепленный незаурядной силой духа и высоким происхождением,  обнаруживает
себя столь часто, что его нельзя не признать бесспорным. -  Мистер  Хартхаус
чуть не  заснул,  произнося  сей  замысловатый  мадригал  -  так  лениво  он
растягивал слова и так далеки были его мысли от того, что он говорил.
     - Мисс Грэдграйнд... ах, как  я  глупа!  -  никак  не  могу  привыкнуть
называть ее миссис Баундерби... показалась вам такой юной, какой  я  описала
ее? - вкрадчиво спросила миссис Спарсит.
     - Вы превосходно нарисовали ее портрет, - отвечал  мистер  Хартхаус.  -
Разительное сходство.
     - Много обаяния, сэр, - сказала миссис Спарсит, медленно  потирая  свои
митенки.
     - Чрезвычайно много.
     - Всегда существовало мнение, - сказала  миссис  Спарсит,  -  что  мисс
Грэдграйнд не хватает живости характера. Но, признаюсь, я  просто  поражена,
до какой степени она с этой стороны переменилась к лучшему. А вот  и  мистер
Баундерби! - вскричала миссис Спарсит, усиленно и многократно кивая головой,
словно только о нем и думала и  говорила  все  это  время.  -  Как  вы  себя
чувствуете, сэр? Прошу вас, будьте веселы, сэр.
     Настойчивые усилия миссис Спарсит утолить его страдания и облегчить его
бремя уже возымели свое действие и привели к тому,  что  он  мягче  обычного
обращался с ней и жестче обычного с другими людьми, начиная со  своей  жены.
Так, когда миссис  Спарсит  нарочито  бодрым  голосом  заметила:  "Вам  пора
завтракать, сэр; надо думать, мисс Грэдграйнд скоро спустится и займет  свое
место за столом", - мистер Баундерби ответил: "Вы отлично знаете,  сударыня,
что, ежели я стал бы дожидаться, пока моя жена проявит  заботу  обо  мне,  я
прождал бы до второго пришествия; поэтому я попрошу вас похозяйничать вместо
нее". Миссис Спарсит повиновалась и как встарь принялась разливать чай.
     Это напоминание о прошлом опять-таки повергло сию достойную  женщину  в
крайнюю степень умиления.
     Вместе с тем она не заносилась, а напротив, как только  Луиза  вошла  в
комнату, тотчас же встала и смиренно стала уверять, что и помыслить не могла
бы при нынешних обстоятельствах занять  это  место  за  столом,  хоть  ей  и
нередко выпадала честь кормить завтраком мистера  Баундерби,  прежде  нежели
мисс Грэдграйнд... виновата, она хотела сказать мисс Баундерби...  ей  очень
стыдно, но, право же, она никак не может  привыкнуть  к  новому  имени  мисс
Грэдграйнд, однако твердо надеется в скорости приучить себя к нему -  заняла
положение хозяйки. Единственно лишь по той причине (сказала она),  что  мисс
Грэдграйнд случайно несколько замешкалась, а время мистера  Баундерби  столь
драгоценно, и она издавна знает, как  важно  для  мистера  Баундерби,  чтобы
завтрак был подан минута в минуту, она  взяла  на  себя  смелость  выполнить
требование мистера  Баундерби,  поскольку  его  воля  всегда  была  для  нее
законом.
     - Довольно!  Можете  не  продолжать,  сударыня,  -  прервал  ее  мистер
Баундерби. - Не трудитесь! Я думаю,  миссис  Баундерби  только  рада  будет,
ежели вы избавите ее от хлопот.
     - Не говорите так, сэр, - возразила миссис  Спарсит  даже  с  некоторой
строгостью, - вы обижаете миссис Баундерби. А обижать кого-нибудь -  это  на
вас не похоже, сэр.
     - Будьте покойны, сударыня, никакой обиды не будет. Тебя  ведь  это  не
огорчает, Лу? - с вызовом обратился мистер Баундерби к жене.
     - Конечно, нет. Пустяки! Какое это может иметь значение для меня?
     - Какое это вообще может иметь значение, миссис  Спарсит,  сударыня?  -
сказал мистер Баундерби, начиная закипать от обиды. - Вы, сударыня, придаете
слишком  большое  значение  таким  пустякам.  Погодите,  здесь  вас   научат
уму-разуму.  Вы  слишком  старомодны,  сударыня.  Вы  отстали  от  века,  не
поспеваете за детьми Тома Грэдграйнда.
     - Что с вами?  -  с  холодным  удивлением  спросила  Луиза.  -  Чем  вы
недовольны?
     - Недоволен! - повторил Баундерби. - Как ты думаешь - ежели  я  был  бы
недоволен чем-нибудь, я умолчал бы об  этом  и  не  потребовал,  чтобы  было
сделано по-моему? Я, кажется, человек прямой. Не хожу вокруг да около.
     - Вероятно, никто еще не  имел  повода  заподозрить  вас  в  чрезмерной
застенчивости или излишнем такте, - спокойно отвечала Луиза. - Я, во  всяком
случае, ни разу не упрекнула вас в этом  ни  до  замужества,  ни  после.  Не
понимаю, чего вы хотите?
     - Чего хочу? - переспросил Баундерби. -  Ровно  ничего.  Иначе,  -  как
тебе,  Лу  Баундерби,  досконально  известно,  -  я,  Джосайя  Баундерби  из
Кокстауна, добился бы своего.
     Он ударил кулаком по столу так, что чашки зазвенели. Луиза вспыхнула  и
посмотрела на него с презрительной гордостью, - еще одна перемена в ней, как
не преминул отметить мистер Хартхаус.
     - Я отказываюсь понимать вас, - сказала она. - Пожалуйста, не трудитесь
объяснять свое поведение. Меня это не интересует. Не все ли равно?
     На этом разговор оборвался, и немного погодя мистер Хартхаус уже весело
болтал о разных безобидных предметах. Но с этого дня влияние миссис  Спарсит
на мистера Баундерби все сильнее способствовало еще большей  близости  между
Луизой и Джеймсом Хартхаусом, что в свою очередь уводило ее  все  дальше  от
мужа и укрепляло опасный  союз  против  него  с  другим  человеком,  который
завоевал ее доверие шаг за шагом столь неприметно, что она при всем  желании
не могла бы объяснить, как это случилось. Но было ли у нее такое желание или
нет - об этом знало только ее сердце.
     Размолвка супругов за столом так потрясла  миссис  Спарсит,  что  после
завтрака, подавая мистеру Баундерби шляпу в сенях, где они  были  одни,  она
запечатлела на его руке целомудренный поцелуй, шепнув: "Мой благодетель!", и
удалилась, сраженная горем. И однако - факт неопровержимый и неотъемлемый от
сего повествования - не успел он выйти из дому в вышеозначенной  шляпе,  как
представительница рода Скэджерс и свойственница  Паулеров,  потрясая  правой
митенкой перед его портретом, прошипела: "Поделом тебе, болван! Очень, очень
рада".
     Вскоре после ухода мистера  Баундерби  явился  Битцер.  Он  приехал  на
поезде, - который мчал его, громыхая и лязгая, по длинной  череде  виадуков,
над заброшенными и действующими угольными копями, - с посланием из Каменного
Приюта. Короткая  записка  извещала  Луизу,  что  миссис  Грэдграйнд  тяжело
больна. Луиза не помнила, чтобы мать ее  когда-нибудь  была  здорова;  но  в
последние дни она очень ослабела, этой ночью ей становилось все хуже и хуже,
и теперь она, быть может, уже покинула бы сей мир,  если  бы  не  ее  крайне
ограниченная способность проявить хоть  тень  решимости  перейти  из  одного
состояния в другое.
     Сопровождаемая белесым банковским рассыльным, чья бескровная физиономия
как нельзя лучше подходила стражу  у  врат  смерти,  куда  стучалась  миссис
Грэдграйнд, Луиза,  пронесясь  под  грохот  и  лязг  над  угольными  копями,
заброшенными и действующими, была  стремительно  ввергнута  в  дымную  пасть
Кокстауна. Она отпустила вестника несчастья и одна поехала в отчий дом.
     Со времени своего замужества она почти не бывала там.  Отец  ее  обычно
находился  в  Лондоне,  на  государственном   свалочном   дворе,   именуемом
парламентом, где усердно просеивал свою кучу шлака, из которой  он  (сколько
можно было судить) извлекал не очень-то много ценных предметов; отсутствовал
он и сейчас. Мать ее, почти не  встававшая  с  дивана,  в  любом  посетителе
видела прежде всего помеху; к младшей сестренке Луизу не  тянуло  -  она  не
любила и не умела общаться с детьми; Сесси она оттолкнула  от  себя  с  того
самого дня, когда дочь циркового клоуна подняла глаза и  посмотрела  в  лицо
нареченной мистера Баундерби. Ничто не манило ее в родное гнездо, и она лишь
изредка наведывалась туда. И теперь, приближаясь к нему, она  не  отдавалась
ни одному из тех светлых впечатлений, какие должен вызывать вид отчего дома.
Детские  грезы,  легкие  волшебные  мечты,   прекрасные,   чарующие,   столь
человечные небылицы, которыми юное воображение украшает нездешний мир, - как
сладостно верить им ребенком, как сладостно вспоминать о них в зрелые  годы;
ибо тогда  малейшая  из  них  вырастает  у  нас  в  душе  в  образ  великого
Милосердия, которое пускает к себе детей и не препятствует  им  приходить  к
нему, дабы они на  каменистых  путях  мира  сего  чистыми  руками  насаждали
цветущий сад - и счастливее были бы все чада Адамовы,  если  бы  они  почаще