грелись там на  солнце,  бесхитростно  и  доверчиво,  забыв  на  время  свою
житейскую мудрость, - что было до  этого  Луизе?  Память  о  том,  как  она,
подобно миллионам других безгрешных существ, шла к тому малому,  что  знала,
волшебной стезей надежд и мечтаний; как Разум, впервые явившийся ей в мягком
свете сказочных грез, был для нее благосклонный  бог,  терпящий  подле  себя
других, столь же великих богов, а не свирепый идол, жестокий и  равнодушный,
немой истукан, вперивший незрячий взор в свои связанные  по  рукам  и  ногам
жертвы, который ничто не может подвигнуть, кроме точно вычисленной подъемной
силы в столько-то тонн, - что было до этого Луизе? Ее память о родном доме и
детстве была памятью о том, как в ее юной душе,  едва  забив,  иссякали  все
свежие ключи. Золотых вод там не было. Они струились не здесь,  они  орошали
край, где с терновника сбирают виноград и с репейника смокву.
     Холодная, тяжелая тоска сжимала ей сердце, когда  она  вошла  в  дом  и
отворила дверь в спальню матери. С  тех  пор  как  Луиза  покинула  Каменный
Приют, Сесси жила там на правах члена  семьи.  Она  и  сейчас  сидела  подле
больной, и Джейн, сестренка Луизы, девочка лет двенадцати, тоже была здесь.
     Нелегким делом оказалось объяснить миссис Грэдграйнд, что перед ней  ее
старшая дочь. Она полулежала на диване, лишь  по  давней  привычке  сохраняя
свою обычную позу, если вообще можно говорить о позе в  применении  к  столь
беспомощному существу. Она решительно отказалась  лечь  в  постель,  на  том
основании, что если она ляжет, то ей никогда покою не будет.
     Ее слабый голос, едва слышно доносившийся из  недр  намотанных  на  нее
шалей, казался таким далеким, и звуки обращенных к  ней  голосов  так  долго
совершали путь до ее ушей, словно она покоилась на  дне  глубокого  колодца,
где, как известно, лежит Истина. Бедная женщина и впрямь была сейчас ближе к
Истине, чем когда-либо в жизни.
     Когда ей сообщили о приходе миссис Баундерби,  она  невпопад  ответила,
что ни разу, с тех пор как он женился на Луизе, не назвала его этим именем и
так как она еще не придумала сколько-нибудь пристойной замены, она зовет его
просто Дж. - и не станет она  сейчас  изменять  этому  правилу,  потому  что
покамест еще ни на чем не  остановила  свой  выбор.  Луиза  несколько  минут
просидела подле матери и несколько раз с ней заговаривала, прежде нежели  та
поняла наконец, кто здесь. Но после этого больная сразу пришла в себя.
     - Ну, моя дорогая, - сказала миссис Грэдграйнд, -  я  надеюсь,  что  ты
довольна своей жизнью. Это дело рук твоего отца. Таково  было  его  желание.
Что ж, ему виднее.
     - Я пришла узнать, как ваше здоровье, мама, а не рассказывать о себе.
     - Узнать о моем здоровье? Вот  это  новость,  что  кто-то  интересуется
мной. Плохо мне, Луиза. Слабость, голова кружится.
     - Вас мучают боли, мама?
     - Боли? Мне кажется, какая-то боль бродит по комнате, - отвечала миссис
Грэдграйнд, - но я не могу утверждать с уверенностью, что это моя боль.
     Произнеся эти странные слова, она  умолкла  и  откинулась  на  подушки.
Луиза, державшая ее за руку, уже не чувствовала под пальцами биения  пульса;
но когда она поднесла руку  к  губам,  она  заметила,  что  жизнь  тоненькой
ниточкой трепещет в ней.
     - Ты очень редко видишь свою сестру, - сказала миссис Грэдграйнд. - Она
становится похожа на тебя. Погляди-ка сама. Сесси, подведи ее.
     Девочка подошла и протянула старшей сестре руку. Луиза, когда входила в
комнату, обратила внимание, что  Джейн  обнимает  Сесси  за  шею,  и  теперь
отметила про себя это различие.
     - Видишь, какое сходство, Луиза?
     - Да, мама. Она, правда, кажется, похожа на меня. Но только...
     - Что? Да, да, я всегда это говорю, - с неожиданной  силой  воскликнула
миссис Грэдграйнд. - И я теперь вспомнила. Я... я хочу кое-что сказать тебе,
Луиза. Сесси, дружок, оставь нас одних на минутку.
     Луиза уже выпустила руку сестры; сказала себе, что ее лицо  никогда  не
было таким милым и ясным, как личико Джейн; почувствовала,  не  без  горькой
обиды - даже здесь и в такой час, - что оно  чем-то  напоминает  то,  другое
лицо - прелестное лицо с доверчивыми, кроткими глазами, бледное от бессонных
тревожных ночей у постели больной и  казавшееся  еще  бледней  из-за  пышных
темных волос.
     Оставшись наедине с матерью, Луиза наклонилась над ней и увидела  в  ее
чертах торжественное спокойствие, словно ее уносило  полноводным  потоком  и
она, уже не сопротивляясь более, рада была  отдаться  течению.  Луиза  опять
поцеловала прозрачную руку умирающей и окликнула ее:
     - Вы хотели что-то сказать мне, мама.
     - Что? Да, да, дорогая, сейчас. Ты ведь знаешь, отец твой почти  всегда
теперь в отлучке, и потому я должна написать ему об этом.
     - О чем, мама? Не волнуйтесь. Скажите мне, о чем?
     - Ты, должно быть, помнишь, милая, что стоило мне выразить свое  мнение
о чем-нибудь - все равно о чем,  -  мне  уже  не  было  покою.  И  потому  я
давным-давно решилась молчать.
     - Говорите, мама, я слышу вас, - Но только пригнувшись  к  самому  лицу
матери и  напряженно  следя  за  шевелившимися  губами,  могла  она  уловить
какую-то связь в ее невнятных, отрывочных словах.
     - Ты много училась, Луиза, - и ты и твой брат.  Сплошь  одни  ологии  с
утра до вечера. Ежели есть на свете какая-нибудь ология, которую в этом доме
не истрепали до дыр, то я надеюсь, что никогда не узнаю, как она называется.
     - Я слышу вас, мама, - повторила Луиза. - Говорите, если  только  вы  в
силах. - Она чувствовала, что мать уже уносит течением.
     - Но есть что-то - никакая не ология, а совсем другое - и  это,  Луиза,
отец твой упустил или запамятовал. Я не знаю, что это. Когда Сесси сидит  со
мной, я часто об этом думаю. Мне не вспомнить, как оно называется.  Но  отец
твой может узнать. Вот что меня волнует. Я хочу написать ему, пусть он, ради
бога, узнает, что это такое. Дай мне перо, дай мне перо.
     Но и для волнения уже не оставалось сил, и только ее бедная голова тихо
двигалась на подушке.
     Ей, впрочем, казалось, что просьба ее исполнена и что перо, которое она
не могла бы удержать, у нее в руке.  Не  стоит  гадать,  какие  причудливые,
лишенные смысла письмена чертили ее пальцы на платках и шалях. Рука внезапно
остановилась; слабый свет, всегда  лишь  тускло  мерцавший  позади  бледного
транспаранта, погас; и даже миссис Грэдграйнд, вознесенную  из  полутьмы,  в
которой  человек  ходит  подобно  призраку  и  напрасно  суетится  *  осенил
величавый покой мудрецов и патриархов.


ГЛАВА X

     Лестница миссис Спарсит

     Ввиду того, что нервы миссис Спарсит укреплялись крайне  медленно,  сия
достойная женщина вынуждена была провести чуть ли не месяц в усадьбе мистера
Баундерби, где, вопреки тяге к подвижничеству, проистекавшей из  похвального
понимания своего нынешнего, более скромного места  в  мире,  она  героически
соглашалась жить, так сказать, припеваючи, катаясь  как  сыр  в  масле.  Все
время, пока длился ее отдых от забот  хранительницы  банка,  миссис  Спарсит
являла  собой  пример  стойкости  и  постоянства,  упорно  выражая   мистеру
Баундерби в лицо столь горячее сочувствие,  какое  редко  выпадает  на  долю
смертного, и бросая в лицо его портрету "болван" с величайшей язвительностью
и презрением.
     Мистер Баундерби, уверовав со всем  пылом  своей  взрывчатой  натуры  в
прозорливость миссис Спарсит - почуяла же она, что его не ценят по  заслугам
в собственном доме (в чем это выражалось, он еще не додумался), -  и,  кроме
того, угадывая, что Луиза воспротивилась бы частым визитам  миссис  Спарсит,
если вообще допустима мысль о противодействии его могучей  воле  со  стороны
Луизы, - решил не упускать миссис Спарсит из виду надолго. И  потому,  когда
состояние ее нервов позволило ей возвратиться к одиноким трапезам  в  банке,
он накануне ее отъезда сказал ей за обедом:
     - Вот что, сударыня: пока стоит хорошая  погода,  вы  будете  приезжать
сюда по субботам и оставаться до понедельника. - На что миссис  Спарсит,  не
будучи, впрочем, магометанкой, отвечала в том смысле, что,  мол,  "слушаю  и
повинуюсь".
     Нельзя сказать, чтобы миссис Спарсит была женщиной поэтического  склада
и, однако, в ее воображении  возникла  некая  аллегория.  Вероятно,  упорная
слежка за Луизой и длительные раздумья над ее непроницаемым  поведением,  до
предела отточив острый ум миссис  Спарсит,  послужили  трамплином  для  этой
вдохновенной идеи. Она мысленно воздвигла  громадную  лестницу,  у  подножия
которой зияла темная пропасть позора и гибели; и по этой-то лестнице, ниже и
ниже, день ото дня, час от часу спускалась Луиза.
     Для миссис Спарсит весь смысл жизни свелся  к  тому,  чтобы,  глядя  на
лестницу, злорадно наблюдать, как по  ней  сходит  Луиза:  то  медленно,  то
быстро, иногда шагая сразу через несколько ступенек, иногда  останавливаясь,
но только не возвращаясь вспять.  Повороти  она  хоть  раз  обратно,  миссис
Спарсит умерла бы от тоски и горя.
     По ее наблюдениям спуск совершался непрерывно до того  дня  и  в  самый
день, когда последовал вышеизложенный приказ мистера  Баундерби  еженедельно
посещать его. Миссис Спарсит была в приподнятом настроении и потому не прочь
завести беседу.
     - Прошу вас, сэр, - ежели вы позволите мне задать  вопрос  относительно
предмета, о котором вы предпочитаете умалчивать,  что,  разумеется,  с  моей
стороны просто дерзость, ибо все, что вы делаете, вы  делаете  обдуманно,  -
слышно ли что-нибудь новое об ограблении банка?
     - Нет, сударыня, покамест ничего. Да я и не жду так скоро. Рим строился
не один день, сударыня.
     - Ваша правда, сэр, - сказала миссис Спарсит, качая головой.
     - И даже не одну неделю, сударыня.
     - Верно, верно, сэр, - с грустью поддакнула миссис Спарсит.
     - А мне и не к спеху, сударыня, - сказал Баундерби, - могу и подождать.
Ежели Ромул и Рем* могли ждать, Джосайя Баундерби может ждать  не  хуже  их.
Хотя им в детстве и лучше жилось, чем мне. У них волчица была за  кормилицу,
а у меня волчица была всего только за бабку. Молока она не давала, сударыня.
Зато очень больно лягалась. Точь-в-точь, как олдернейская корова.
     - О-о! - Миссис Спарсит, содрогнувшись, тяжело вздохнула.
     - Нет, сударыня, - продолжал Баундерби, - я больше ничего не слышал  об
этом деле. Но им  занимаются;  и  Том  Грэдграйнд-младший,  который,  кстати
сказать, в последнее время усердно работает, чего за ним прежде не  водилось
- не проходил он моей  выучки,  -  хорошо  помогает  мне.  Я  рассудил  так:
помалкивай, пусть думают, что все заглохло. Под рукой делай что  хочешь,  но
виду не показывай, не то полсотни их стакнется между  собой  и  так  спрячет
этого сбежавшего жулика, что его и  не  найдешь.  Знай  себе  помалкивай,  и
мало-помалу воры перестанут остерегаться, и тут-то мы их и накроем.
     - Весьма хитроумно, сэр, - заметила миссис  Спарсит.  -  И  чрезвычайно
интересно. А та старуха, сэр, о которой вы...
     - Та старуха, сударыня, еще  не  в  наших  руках,  -  сухо  оборвал  ее
Баундерби, не видя повода для хвастовства в этом  разговоре.  -  Но  ручаюсь
вам, она от нас не уйдет - об этом старая ведьма может  не  беспокоиться.  А
покуда, сударыня, ежели вам угодно знать мое мнение, то чем меньше мы  будем
говорить о ней, тем лучше.
     После обеда миссис Спарсит, отдыхая от сборов в дорогу, из  окна  своей
комнаты видела, как Луиза еще ниже спускается по роковой лестнице.
     Она сидела в саду, в беседке, и очень  тихо  разговаривала  с  мистером
Хартхаусом; он стоял, так близко наклонившись к ней, что почти касался лицом
ее волос. "А может быть, и не почти!" -  сказала  миссис  Спарсит,  донельзя
напрягая свои ястребиные глаза. Расстояние было  слишком  велико,  и  миссис
Спарсит не слышала ни единого слова из их беседы, и  даже  о  том,  что  они
вообще что-то говорили, она могла только догадываться по выражению их лиц; а
говорили они вот что:
     - Вы помните этого человека, мистер Хартхаус?
     - Отлично помню!
     - Его лицо, и как он держался, и что сказал?
     - Помню. И по правде говоря, впечатление  он  произвел  на  меня  самое
мрачное. Унылый субъект и скучный до крайности. Не без хитрости,  однако,  -
этакая смиренная добродетель. Но, уверяю вас, пока он  разглагольствовал,  я
невольно подумал: "Ну, братец ты мой, пересаливаешь!"
     - Мне очень трудно подозревать этого человека в чем-нибудь дурном.
     - Дорогая моя Луиза - как вас называет Том - (никогда  Том  ее  так  не
называл), вы знаете что-нибудь хорошее о нем?
     - Нет, конечно.
     - Или о ком-нибудь другом из этих людей?
     - Откуда? - спросила она таким тоном, каким уже  давно  не  говорила  с
ним, - ведь я ровно ничего об этих людях не знаю.
     - Тогда соблаговолите, моя  дорогая  Луиза,  выслушать  почтительнейшие
разъяснения вашего преданного  друга,  который  кое-что  знает  о  некоторых
разновидностях своих превосходнейших ближних, ибо я  охотно  верю,  что  они
превосходнейшие люди, невзирая  на  присущие  им  маленькие  слабости,  как,
например,  -  не  упускать  того,  что  плохо  лежит.  Этот  человек   много
рассуждает. Все  люди  рассуждают.  Он  ратует  за  высокую  нравственность.
Сколько угодно шарлатанов ратуют за высокую нравственность. От палаты  общин
до уголовной тюрьмы - повсюду одни ревнители нравственности. Только в  наших
рядах их нет, и в этом особенная прелесть нашей партии.  Вы  сами  видели  и
слышали, с чего все началось. Перед вами был человек - из тех, что  вечно  в
пуху, - недовольный своим  жребием,  и  мой  глубокоуважаемый  друг,  мистер
Баундерби, который, как нам известно, не обладает  деликатностью,  способной
смягчить ожесточение таких людей, обошелся с ним весьма круто. Рабочий  этот
был  обижен,  зол,  он  вышел  из  вашего  дома  сердито   ворча,   встретил
кого-нибудь, кто предложил ему участвовать в  налете  на  банк,  согласился,
спрятал свою долю в пустой дотоле карман и почувствовал огромное облегчение.
Право же, вместо самого  обыкновенного  малого,  он  оказался  бы  человеком
необыкновенным, не воспользуйся он таким удобным  случаем.  А,  может  быть,
если у него хватило смекалки, он и сам это дело устроил.
     - Мне почему-то кажется, - сказала Луиза после  короткого  раздумья,  -
что я поступаю дурно, соглашаясь с вами, хотя ваши слова  снимают  камень  с
моей души.
     - Я говорю только то,  что  подсказывает  мне  логика;  вот  и  все.  Я
неоднократно беседовал об этом деле  с  моим  другом  Томом  -  между  нами,
понятно, по-прежнему царит полное доверие, - и  мы  оба  одного  и  того  же
мнения. Угодно вам пройтись?
     Они ушли рука об руку в глубь сада и затерялись среди дорожек, уже едва
различимых в сгущающихся сумерках, и не ведала  Луиза,  что  спускается  все
ниже, ниже, ниже по лестнице миссис Спарсит.
     День и ночь блюла миссис Спарсит свою лестницу. Когда Луиза  перешагнет
последнюю ступеньку и пропасть поглотит ее, пусть лестница рухнет  вслед  за
ней; но до тех пор она должна стоять, прочная, внушительная, перед мысленным
взором миссис Спарсит. И на ней - Луиза, всегда  и  неизменно.  И  всегда  и
неизменно она скользит вниз, вниз, вниз!
     Миссис  Спарсит  вела  счет  всем  посещениям  Джеймса  Хартхауса;  она
запоминала все, что слышала о нем; она приглядывалась к лицу, которое  и  он
изучал; она так же, как и он, подмечала тончайшие перемены  в  нем,  видела,
когда оно хмурится, когда светлеет; ее черные широко открытые глаза без тени
сострадания, без грусти, жадно следили  за  тем,  как  одинокая  фигура,  не
удерживаемая ничьей дружеской рукой, неуклонно приближалась к подножью  этой
новой Лестницы Гигантов *.
     Сколь ни почитала миссис Спарсит  мистера  Баундерби  -  в  отличие  от
чувств, которые внушал ей его портрет, - она не имела ни малейшего намерения
остановить этот спуск. Предвкушая желанный конец его, она тем  не  менее  не
торопила события, а терпеливо ждала,  когда  созреет  обильная  жатва,  дабы
полнее  насладиться  плодами  трудов  своих.  Окрыленная  надеждой,   затаив
дыхание, она не отводила настороженного взора от  лестницы  и  лишь  изредка
грозила правой митенкой  (с  заключенным  в  ней  кулаком)  спускающейся  по
ступенькам одинокой фигуре.


ГЛАВА XI

     Ниже и ниже

     Одинокая фигура спускалась по роковой лестнице медленно, но  неуклонно,
увлекаемая, словно тяжелый груз в глубокой воде, на дно черной пропасти.
     Мистер Грэдграйнд, уведомленный о кончине своей жены, прибыл из Лондона
и похоронил ее очень спокойно и деловито. Затем  он  немедля  возвратился  к
своей куче шлака и снова принялся просеивать ее  в  поисках  потребного  ему
хлама, пуская пыль в глаза другим мусорщикам, ищущим потребного им  хлама  -
короче говоря, вернулся к своим обязанностям парламентария.
     Между тем миссис Спарсит бодрствовала и  бдела.  Разлученная  со  своей
лестницей  всю  неделю  железнодорожным  полотном,  отделяющим  Кокстаун  от
усадьбы мистера Баундерби, она продолжала, как кошка за  мышью,  следить  за
Луизой через посредство ее  мужа,  брата,  Джеймса  Хартхауса,  надписей  на
конвертах и  посылках,  -  словом,  через  посредство  всех  одушевленных  и
неодушевленных предметов, приближающихся к лестнице в любое  время  дня  или
ночи. "Твоя нога уже на  последней  ступеньке,  красавица  моя,  -  говорила
миссис Спарсит, мысленно обращаясь к Луизе и грозя ей митенкой, - и все твои
искусные увертки меня не обманут".
     Однако было ли то искусство или природа, истинная  сущность  Луизы  или
воздействие внешних обстоятельств, но ее удивительная сдержанность сбивала с
толку, хоть и подзадоривала даже  такую  проницательную  особу,  как  миссис
Спарсит. Бывали дни, когда мистер Джеймс Хартхаус терял уверенность  в  ней.
Бывали дни, когда он ничего не мог  прочесть  на  лице,  которое  так  долго
изучал,  когда  эта  беззащитная  молодая   женщина   казалась   ему   более
непроницаемой, нежели любая  светская  львица,  окруженная  когортой  верных
рыцарей.
     Так время шло, пока однажды дела мистера Баундерби не  потребовали  его
отлучки из дому дня на три, на  четыре.  Была  пятница,  когда  он  в  банке
сообщил о своем отъезде миссис Спарсит и добавил:
     - Но вы, сударыня, все равно завтра поедете ко мне.  Бы  поедете  туда,
как обычно, точно я и не уезжал. Не будет никакой разницы. Все будет как при
мне.
     - Прошу вас, сэр, - отвечала миссис Спарсит с  упреком,  -  убедительно
прошу вас, не говорите так. Без вас или с вами - для меня огромная  разница,
и вы, сэр, отлично это знаете.
     - Ну что ж делать, сударыня, придется вам уж  как-нибудь  обойтись  без
меня, - сказал польщенный Баундерби.
     - Мистер Баундерби, - отвечала миссис Спарсит, - ваше желание для  меня
закон; иначе я, быть может, склонялась бы к тому,  чтобы  ослушаться  вашего
милостивого приказа, поскольку я не уверена, что со стороны мисс  Грэдграйнд
меня ждет такая же радушная встреча,  к  какой  меня  приучило  ваше  щедрое
гостеприимство. Но ни слова больше, сэр. - Раз вы меня приглашаете, я поеду.
     - Надеюсь, - сказал мистер Баундерби, удивленно тараща глаза, -  других
приглашений, кроме моего, вам не требуется?
     - Нет, сэр, конечно, нет, - отвечала миссис  Спарсит,  -  надеюсь,  что
нет. Ни слова больше, сэр. Как я желала бы снова видеть вас веселым.
     - Что вы хотите сказать, сударыня? - воскликнул Баундерби.
     - Сэр, - отвечала миссис Спарсит, - я не вижу в вас былой  резвости,  о
чем горько сокрушаюсь. Будьте жизнерадостны, сэр!
     В  ответ  на  такую  своеобразную   просьбу,   да   еще   подкрепленную
сострадательным взглядом, мистер  Баундерби  мог  только  почесать  затылок,
состроив при этом довольно глупую мину, и в отместку за  свое  смущение  все
утро энергично придирался к своим подчиненным и клиен