уне имелась библиотека, в которую доступ был открыт  для  всех.
Мысль о том, что же люди там читают, постоянно терзала мистера  Грэдграйнда:
ручейки сводных таблиц, приносящие соответствующие  сведения,  в  положенные
сроки вливались в ревущий океан статистических  данных,  куда  еще  ни  один
водолаз не спускался безнаказанно. Как ни печально, но нельзя было  отрицать
того очевидного факта, что даже читатели городской библиотеки упорствовали в
своем  желании  раздумывать.  Они  раздумывали  о  человеческой  природе,  о
человеческих страстях, надеждах и тревогах, о борьбе, победах и  поражениях,
о заботах, радостях и горестях, о жизни  и  смерти  простых  людей!  Иногда,
после пятнадцати часов работы,  они  садились  за  книжку  и  читали  всякие
россказни про мужчин и женщин, похожих на них самих, и про детей, похожих на
их собственных. Сердца их пленял  Дефо,  а  не  Евклид  *,  и  они,  видимо,
находили большее утешение у Гольдсмита, нежели у Кокера *. Мистер Грэдграйнд
без устали трудился над этой каверзной задачей - для печати и не для  печати
- и, хоть убей, не мог понять, каким  образом  получается  такой  несуразный
итог.
     - Жить не хочется, Лу. Моя жизнь мне  опротивела,  и  все  люди,  кроме
тебя, опротивели, - сказал не по  годам  угрюмый  Томас  Грэдграйнд-младший,
сидя под вечер в тихой комнате, похожей на цирюльню.
     - И даже Сесси, Том?
     - Противно, что нужно звать ее Джуп. И я ей противен, - мрачно  отвечал
Том.
     - Нет, нет, это неправда, Том!
     - А как же иначе? Она всех  нас  должна  ненавидеть.  Ее  здесь  совсем
затормошат. Она уже сейчас бледная, как смерть, и тупая... как я.
     Юный Том выражал свои невеселые мысли, сидя  перед  камином  верхом  на
стуле, скрестив руки на спинке и спрятав  хмурое  лицо  в  скрещенные  руки.
Сестра его сидела подальше от огня, в темном углу, то  глядя  на  брата,  то
устремляя взор на осыпающиеся яркие искры.
     - А я, - продолжал Том, обеими руками ожесточенно  ероша  волосы,  -  я
просто осел, и больше ничего. Такой же упрямый, как осел,  еще  глупее,  чем
осел, и так же мне сладко живется, и скоро я лягну кого-нибудь, как осел.
     - Надеюсь, не меня, Том?
     - Нет, Лу. Тебя я не трону. Я же сразу сказал, что ты  -  другое  дело.
Даже и не знаю, что бы тут было без тебя в нашем  распрекрасном...  Каменном
Мешке. - Том сделал  паузу,  подыскивая  достаточно  крепкое  словцо,  чтобы
выразить свою любовь  к  отчему  дому,  и,  видимо,  остался  очень  доволен
найденным определением.
     - Правда, Том? Ты в самом деле так думаешь?
     - Конечно, правда. Да что толку говорить об этом! - отвечал Том, и  так
свирепо потер лицо о рукав, словно хотел содрать с себя  кожу  и  тем  самым
уравновесить душевные муки телесными.
     - Понимаешь, Том. - сказала Луиза после минутного  молчания,  отрываясь
от гаснущих искр и поднимая глаза на брата, - я уже почти  взрослая,  и  чем
старше я становлюсь, тем чаше я раздумываю о том, как грустно, что я не умею
сделать так, чтобы тебе лучше жилось в нашем доме. Я не умею ничего  такого,
что умеют другие девушки. Ни сыграть, ни спеть тебе не могу. И поговорить  с
тобой, чтобы развлечь тебя, не могу, ведь я  не  вижу  ничего  веселого,  не
читаю ничего веселого, и мне нечем позабавить тебя или утешить,  когда  тебе
скучно.
     - Да и я такой же. С этой стороны я ничуть не лучше тебя. А к тому же я
безмозглый мул, а ты нет. Если отец  хотел  сделать  из  меня  либо  ученого
сухаря, либо мула, а ученого из меня не вышло, то кто же я, как не мул? Я  и
есть мул, - мрачно заключил Том.
     - Все это очень печально, - помолчав, задумчиво сказала Луиза из своего
темного угла. - Очень печально. Несчастные мы с тобой, Том.
     - Ты-то нет, - возразил Том. - Ты, Лу,  девочка,  девочку  это  не  так
портит, как мальчика. Я вижу в тебе одно только хорошее. Ты единственное мое
утешение - ты даже этот дом умеешь скрасить - и я всегда буду делать то, что
ты хочешь.
     - Ты хороший брат, Том. И если ты так обо мне думаешь, я рада,  хотя  и
знаю, что ты ошибаешься. А я отлично знаю, что ты ошибаешься,  и  это  очень
прискорбно. - Она подошла к Тому, поцеловала его и опять села в свой уголок.
     - Собрать бы все факты, о которых мы столько слышим, -  заговорил  Том,
яростно скрипнув зубами, - и все цифры, и всех, кто их выкопал; и  подложить
под них тысячу бочек пороху и взорвать все сразу! Правда, когда я буду  жить
у старика Баундерби, я отыграюсь.
     - Отыграешься, Том?
     - Ну, я хочу сказать, я немножко  повеселюсь,  кое-что  увижу,  кое-что
услышу. Вознагражу себя за то, как меня воспитывали.
     - Смотри, Том, не очень обольщайся. Мистер Баундерби тех же мыслей, что
и отец, и он много грубее и вполовину не такой добрый.
     - Ну, - засмеялся Том, - это меня не пугает. Я отлично сумею управиться
со стариком и угомонить его.
     Их тени отчетливо чернели на стене, но тени  высоких  шкафов  сливались
воедино на стенах и потолке, точно  над  братом  и  сестрой  нависла  темная
пещера. Богатое воображение - если бы такое кощунство было возможно  в  этой
комнате - могло бы принять этот мрак за грозную тень, которую то, о чем  шла
речь между ними, отбрасывало на их будущее.
     - А как ты думаешь управиться с ним  и  угомонить  его,  Том?  Или  это
секрет?
     - Если это и секрет, - сказал Том, - то за разгадкой ходить не  далеко.
Это ты, Лу. Ты его любимица, он души в  тебе  не  чает,  он  ради  тебя  все
сделает. Когда он скажет что-нибудь, что мне не  по  нутру,  я  ему  пропою:
"Мистер Баундерби, ваши слова очень огорчат и обидят мою  сестру.  Она  была
уверена и мне всегда говорила, что вы не будете притеснять меня". Уж  тут-то
он прикусит язык, будь покойна.
     Том молчал в ожидании ответа от сестры, но, так и  не  дождавшись  его,
отложил мечты о будущем и снова дал  волю  своему  унынию,  усиленно  зевая,
вертясь на стуле и все ожесточеннее ероша волосы. Наконец он поднял глаза  и
спросил:
     - Ты спишь, Лу?
     - Нет, Том. Я смотрю на огонь.
     - Не понимаю, что ты там видишь, - сказал Том. - Я лично ничего там  не
вижу. Должно быть, это еще одно преимущество девочки перед мальчиком.
     - Том, -  начала  Луиза,  медленно  и  раздумчиво,  словно  она  читала
произносимые ею слова в пламени  камина,  а  начертаны  они  были  не  очень
разборчиво, - ты радуешься, что будешь жить у мистера Баундерби?
     - Одно-то хорошее в этом уж безусловно будет, - отвечал Том, слезая  со
стула. - Во всяком случае, это значит - уйти из дому.
     - Одно-то хорошее в этом уж  безусловно  будет,  -  так  же  раздумчиво
повторила Луиза. - Во всяком случае, это значит - уйти из дому. Да, да.
     - Ты пойми, Лу, мне будет очень нелегко оставить тебя, да еще  оставить
здесь. Но ты же знаешь, что я должен уйти, хочу я этого или нет. И уж  лучше
мне отправиться туда, где я могу извлечь какую-то пользу из твоего  влияния,
чем в такое место, где ты мне ничем не сможешь помочь. Ты это понимаешь?
     - Да, Том.
     В ее голосе не слышалось колебаний, но она так медлила с  ответом,  что
Том  подошел  к  ней  сзади  и,  перегнувшись  через  спинку   стула,   стал
вглядываться в огонь, который столь сильно занимал ее, пытаясь сам что-то  в
нем увидеть.
     - Огонь как огонь, - сказал Том, - и по-моему,  он  глупый  и  скучный,
ничуть не лучше, чем все вообще. Что ты там видишь? Уж не цирк ли?
     - Ничего такого я там не вижу. Но, глядя в огонь, я раздумываю о нас  с
тобой, о том, что мы уже почти взрослые.
     - Опять раздумываешь! - сказал Том.
     - У меня уж такие непокорные мысли, - отвечала Луиза, - ничего не  могу
с ними поделать.
     - Очень прошу  тебя,  Луиза,  -  сказала  миссис  Грэдграйнд,  бесшумно
отворившая дверь, - ради бога,  прекрати  сию  минуту  это  занятие.  Ты  же
знаешь, бессовестная, что мне покою не будет от твоего отца. А тебе,  Томас,
не стыдно? С моей больной головой - и вдруг слышу, как ты подбиваешь  сестру
раздумывать, и это при твоем-то  воспитании,  на  которое  ухлопали  столько
денег, а ведь ты отлично знаешь, что отец твой строго-настрого  запретил  ей
это.
     Луиза начала было отрицать соучастие Тома в  совершенном  преступлении,
но мать остановила ее неопровержимым доводом, решительно заявив, что  "не  с
моим здоровьем слушать такие слова, потому что без подстрекательства у  тебя
не могло быть ни физической, ни нравственной возможности это сделать".
     - Никто меня не подстрекал, мама, - я только смотрела, как огонь роняет
красные искры, как они меркнут и гаснут. И, глядя на них, я  думала  о  том,
что, в сущности, жизнь моя будет очень коротка  и  многого  совершить  я  не
успею.
     - Вздор! - сказала миссис Грэдграйнд с необычной для нее твердостью.  -
Вздор! И не стыдно тебе, Луиза! Говорить такие глупости прямо в  глаза  мне,
хотя ты отлично знаешь, что, дойди это до твоего отца, мне от него покою  не
будет. И это  после  всех  забот  и  хлопот  о  тебе!  Сколько  лекций  тебе
прочитали, сколько опытов показывали! Разве я сама, когда у меня вся  правая
сторона отнялась, не слышала, как ты со своим учителем долбила про  горение,
каление, сожжение и еще про  невесть  какие  ения,  лишь  бы  свести  с  ума
несчастную больную. И после всего этого я должна терпеть  твою  болтовню  об
искрах и пепле! Я жалею, - со слезами в голосе заключила миссис  Грэдграйнд,
под натиском даже столь призрачных фактов падая в  кресло  и  выпуская  свой
сильнейший заряд перед тем, как сдаться, - да, я от души  жалею,  что  стала
матерью. Лучше бы мне вовсе не иметь детей, вот тогда бы вы  поняли,  каково
это - обходиться без меня!


ГЛАВА IX

     Успехи Сесси

     Нелегко жилось Сесси Джуп под  началом  у  мистера  Чадомора  и  миссис
Грэдграйнд, и в первые месяцы ее  послушничества  мысль  о  бегстве  не  раз
приходила ей на ум. Так густо, с утра до ночи,  сыпались  на  нее  факты,  и
жизнь вообще так сильно напоминала разлинованную в  мелкую  клетку  тетрадь,
что она и впрямь убежала бы - не будь одного соображения.
     Как это ни печально, но соображение, удержавшее Сесси  от  бегства,  не
было итогом математических выкладок, - напротив, оно бросало  вызов  всем  и
всяческим расчетам, и  любой  статистик  страхового  общества,  составляющий
таблицу вероятностей, исходя из данных предпосылок,  мгновенно  опроверг  бы
его. Девочка не верила, что отец ее бросил, она жила надеждой на  встречу  с
ним и была твердо убеждена,  что,  оставаясь  в  этом  доме,  исполняет  его
желание.
     Прискорбное неразумие, с каким Сесси цеплялась за эту  надежду,  упорно
отвергая утешительную мысль, что отец ее - как  дважды  два  -  бессовестный
бродяга, лишенный естественных человеческих чувств, наполняло сердце мистера
Грэдграйнда жалостью. Но  что  было  делать?  Чадомор  докладывал,  что  она
чрезвычайно тупа на цифры; что однажды получив общее понятие о земном  шаре,
она не проявила ни малейшего интереса к подробным  измерениям  его;  что  ей
крайне трудно дается хронология и запоминает она  только  те  даты,  которые
знаменуют какое-нибудь горестное событие; что она разражается слезами всякий
раз, когда ей предлагают быстро сосчитать  (в  уме),  сколько  будут  стоить
двести сорок семь муслиновых чепцов по четырнадцать с  половиной  пенсов  за
штуку; что хуже ее во всей школе не учится никто;  что  после  двухмесячного
ознакомления с основами политической  экономии,  не  далее,  как  вчера,  ее
поправил мальчишка, трех футов от пола, ибо она дошла  до  такой  нелепости,
что на вопрос, каков первейший закон  этой  науки,  ответила:  "Поступать  с
людьми так, как я хотела бы, чтобы они поступали со мною" *.
     Мистер Грэдграйнд, качая головой, говорил, что это очень  грустно,  что
это доказывает необходимость энергичного и длительного перемола на  жерновах
знания  посредством  дисциплины,  строгого   расписания,   Синих   книг   *,
официальных отчетов и статистических таблиц от А до Зет! и что нужно удвоить
усилия. Что и было исполнено - от чего Джуп впадала в тоску,  но  ученее  не
становилась.
     - Хорошо быть такой, как  вы,  мисс  Луиза!  -  сказала  Сесси  однажды
вечером, покончив с уроками на завтра с помощью Луизы, которая пыталась хоть
немного распутать клубок ее недоумений.
     - Ты так думаешь?
     - Не думаю, а знаю, мисс Луиза. Все, что мне сейчас так трудно, было бы
совсем легко.
     - Может быть, тебе от этого не стало бы лучше, Сесси.
     Сесси, подумав немного, проговорила:
     - Но мне не стало бы хуже, мисс Луиза. На что Луиза отвечала:
     - Я в этом не уверена.
     Девочки так редко сходились друг с другом  -  и  потому,  что  жизнь  в
Каменном Приюте, своим однообразным круговращением  напоминая  шестерню,  не
располагала к общительности, и потому,  что  запрещалось  касаться  прошлого
Сесси, - что они все еще были между собой  почти  как  чужие.  Сесси,  глядя
Луизе в лицо темными удивленными  глазами,  молчала,  не  зная,  сказать  ли
что-нибудь еще, или ничего не говорить.
     - Смотри, как ловко ты ухаживаешь за моей матерью и  как  ей  хорошо  с
тобой. Мне бы никогда так не суметь, - продолжала Луиза.  -  Да  ты  и  себе
доставляешь больше радости, чем я себе.
     - Но простите, мисс Луиза, - возразила Сесси, - ведь я -  ах,  я  такая
глупая!
     Луиза, против обыкновения, засмеялась почти весело  и  заверила  Сесси,
что со временем она поумнеет.
     - Если бы вы знали, - сказала Сесси, чуть не плача, - до чего я  глупа.
На всех уроках я делаю одни  ошибки.  Мистер  и  миссис  Чадомор  без  конца
вызывают меня, и в моих ответах всегда ошибки. Я, право,  не  виновата.  Они
как-то сами собой получаются.
     - А мистер и миссис Чадомор никогда, вероятно, не ошибаются?
     - Нет! - с жаром воскликнула Сесси. - Они все знают.
     - Расскажи мне про свои ошибки.
     - Даже стыдно  рассказывать,  -  неохотно  согласилась  Сесси.  -  Вот,
например, сегодня мистер Чадомор объяснял нам про натуральное процветание.
     - Должно быть, национальное, - заметила Луиза.
     - Да, верно. А разве это не одно и то же? - робко спросила Сесси.
     - Лучше говори "национальное", раз он так сказал, - уклончиво  отвечала
Луиза.
     - Ну хорошо, - национальное процветание. И он сказал: пусть этот  класс
будет нацией. И у этой нации имеется пятьдесят миллионов фунтов  стерлингов.
Разве это не процветающая нация? Ученица номер двадцать, отвечай: процветает
ли эта нация, и обеспечено ли тебе благосостояние?
     - А как ты ответила? - спросила Луиза.
     - Вот то-то, мисс Луиза, - я ответила,  что  не  знаю.  Откуда  же  мне
знать, процветает эта нация или нет, и обеспечено ли мне благосостояние, раз
я не знаю, чьи это деньги и принадлежит ли мне  сколько-нибудь  из  них?  Но
оказалось, что это совсем ни при  чем.  В  цифрах  об  этом  нет  ничего,  -
всхлипнула Сесси, вытирая слезы.
     - Это была грубая ошибка, - заметила Луиза.
     - Да, мисс Луиза, теперь-то я поняла. Тогда мистер Чадомор сказал,  что
он задаст мне еще один вопрос: предположим, что наш класс - огромный  город,
и в нем миллион жителей, и за  год  только  двадцать  пять  человек  из  них
умирают от голода на улицах. Что ты можешь сказать о таком соотношении? И  я
сказала - ничего другого я придумать не могла, -  что,  по-моему,  тем,  кто
голодает, вероятно ничуть не легче оттого, что других,  неголодающих,  целый
миллион - хоть бы и миллион миллионов. И это тоже было неверно.
     - Разумеется, неверно.
     - Тогда мистер Чадомор сказал, что задаст мне еще  один  вопрос.  И  он
сказал - вот казуистика...
     - Статистика, - поправила Луиза.
     - Верно, мисс Луиза, я всегда путаю ее с казуистикой, это еще одна  моя
ошибка. Вот статистика несчастных случаев на море. И вот я вижу (это говорит
мистер Чадомор), что в  течение  определенного  времени  сто  тысяч  человек
пустились в дальнее плавание, и только пятьсот из них  утонули  или  сгорели
живьем. Сколько  это  составляет  процентов?  И  я  сказала,  -  тут  Сесси,
сознаваясь в своей вопиющей ошибке, залилась горючими слезами, -  я  сказала
нисколько.
     - Нисколько, Сесси?
     - Нисколько, мисс. Ведь это ничего не составляет для  родных  и  друзей
погибших. Нет, я никогда не выучусь. А хуже всего то, что  хотя  бедный  мой
папа так хотел, чтобы я училась, и я очень стараюсь учиться, потому  что  он
этого хотел, а как раз ученье-то мне не по душе.
     Луиза молча смотрела на темную хорошенькую головку, виновато склоненную
перед ней, пока Сесси не подняла на нее глаза. Тогда она спросила:
     - Твой отец, Сесси, сам был очень ученый и потому хотел, чтобы  и  тебя
хорошо учили?
     Сесси медлила с ответом, и лицо ее выражало столь явное  опасение,  как
бы не нарушить запрет, что Луиза поспешила добавить:
     - Никто нас не услышит; а если бы и услышал, что может быть  дурного  в
таком невинном вопросе?
     - Нет, мисс  Луиза,  -  сказала  Сесси,  ободренная  словами  Луизы,  и
покачала головой. - Мой папа совсем неученый. Он едва умеет писать, и  редко
кто может прочесть то, что он пишет. Я-то могу, конечно.
     - А твоя мать?
     - Папа говорит,  что  она  была  очень  ученая.  Она  умерла,  когда  я
родилась. Она... - Сесси  дрожащим  голосом  сделала  страшное  признание  -
...она была танцовщицей.
     - Твой отец любил ее? -  Луиза  задавала  вопросы  со  свойственной  ей
глубокой, страстной пытливостью - пытливостью,  блуждающей  во  тьме,  точно
отверженное существо, которое скрывается от людских взоров.
     - О да! Любил так же горячо, как меня. Папа  и  меня-то  любил  сначала
только ради нее. Он повсюду возил меня с собой,  когда  я  была  еще  совсем
маленькая. Мы никогда с ним не расставались.
     - А теперь, Сесси, он оставил тебя!
     - Только потому, что желал мне добра. Никто не понимает его, как  я,  и
никто не знает его, как я. Когда он оставил меня ради моей же  пользы  -  он
никогда не сделал бы это ради себя, - я знаю, что у него сердце  разрывалось
от горя. Он ни одной минуты не будет счастлив, пока не воротится.
     - Расскажи мне еще про него, - сказала Луиза. - И больше я  никогда  не
буду спрашивать. Где вы жили?
     - Мы разъезжали по всей стране, а подолгу нигде не жили. Мой папа...  -
Сесси шепотом произнесла ужасное слово - ...клоун.
     - Он смешит публику? - спросила Луиза, понимающе кивнув головой.
     - Да. Но иногда публика не смеялась, и тогда он из-за этого  плакал.  В
последнее время она очень часто не смеялась,  и  он  приходил  домой  совсем
убитый. Папа не такой, как все. Люди, которые не знали его так  хорошо,  как
я, и не любили его так  сильно,  как  я,  иногда  думали,  что  он  немножко
сумасшедший. Случалось, они зло шутили над ним; но  они  не  знали,  как  он
страдает от их шуток, это видела только я,  когда  мы  оставались  одни.  Он
очень застенчивый, а они этого не понимали.
     - А ты была ему утешением во всех его горестях?
     Она кивнула - слезы текли у нее по щекам.
     - Надеюсь, что да, и папа всегда так говорил.  Он  стал  такой  робкий,
боязливый, считал  себя  несчастным,  слабым,  беспомощным  неучем  (он  сам
постоянно твердил это). Вот потому-то он и хотел, чтобы я непременно многому
выучилась и чтобы я выросла не такая, как он.
     Я часто читала ему вслух, это как-то подбадривало его, и он очень любил
слушать. Книги я читала нехорошие - мне теперь нельзя говорить о них,  -  но
мы не знали, что они приносят вред.
     - А ему они нравились? - спросила Луиза, не  сводя  испытующих  глаз  с
лица Сесси.
     - Ах, очень нравились! И сколько раз они удерживали его от того, что  в
самом деле могло повредить ему. И много было вечеров,  когда  он  забывал  о
всех своих бедах  и  думал  только  о  том,  позволит  ли  султан  Шахразаде
рассказывать дальше *, или велит отрубить ей голову раньше, чем она кончит.
     - И отец твой всегда был добрый? До самого последнего