лово не быть с ними заодно. Думается мне, слово
он дал вам. Можно узнать, зачем он это сделал?
     Слезы потекли из глаз Рейчел.
     - Я не толкала его на это, беднягу. Я только просила, ради него самого,
чтобы он поостерегся, и никак не думала, что через меня-то он  и  попадет  в
беду. Но я знаю - он лучше умрет, а слова не нарушит. Я хорошо это знаю.
     Стивен слушал молча, с обычным для него  спокойным  вниманием,  держась
рукой за подбородок. Но когда он заговорил, голос его звучал не  так  ровно,
как обычно.
     - Никто, кроме меня самого, не может знать меру моей любви и уважения к
Рейчел и за что я ее люблю и уважаю. Когда я давал слово, я сказал  ей,  что
она добрый ангел моей жизни. Это истинная правда. Слово мое твердо.  На  всю
жизнь.
     Луиза поворотилась к нему и с  несвойственным  ей  почтением  наклонила
голову. Потом она посмотрела на Рейчел, и взор ее потеплел.
     - Что же с вами будет? - спросила она Стивена.  Голос  ее  тоже  звучал
теплее.
     - Что ж, сударыня, - отвечал он с грустной улыбкой, - как  кончу  здесь
работу, придется мне уйти отсюда в  другое  место.  Повезет  или  нет,  -  а
попытаться надо. Что  еще  человек  может  сделать?  Разве  только  лечь  да
помереть.
     - А как вы отправитесь?
     - Пешком, сударыня, пешком.
     Луиза покраснела, в руках у  нее  появился  кошелек.  Послышался  хруст
банкноты, она развернула ее и положила на стол.
     - Рейчел, скажите ему - вы сумеете сказать без обиды для  него,  -  что
это ему на дорогу. Прошу вас, уговорите его принять.
     - Не  могу  я  этого,  сударыня,  -  отвечала  она,  отворотясь.  -  Да
благословит вас бог за вашу доброту к бедняге. Но только он один знает  свое
сердце и что оно велит ему.
     Луиза со смешанным чувством удивления, испуга и острой жалости смотрела
на Стивена,  который  так  невозмутимо  и  твердо,  с  полным  хладнокровием
держался во время недавнего разговора со своим хозяином, а  теперь,  потеряв
самообладание, прикрыл глаза ладонью.  Она  протянула  руку,  словно  хотела
коснуться его, но тотчас опустила ее.
     - Даже у Рейчел, - сказал Стивен, отняв руку от лица, - не  нашлось  бы
слов добрее тех, какими  вы  предложили  мне  помощь.  Чтобы  не  показаться
неблагодарным и неразумным, я возьму два фунта. Я возьму их взаймы  и  верну
их вам. И почту это за счастье, потому что, возвращая вам долг, я смогу  еще
раз выразить вам свою благодарность по гроб жизни.
     Луизе волей-неволей пришлось спрятать  банкноту  и  заменить  ее  много
меньшей суммой, названной Стивеном. Он  не  был  ни  красив,  ни  ловок,  ни
картинен; но он  принял  от  нее  деньги  и  молча  поклонился  ей  с  таким
благородным изяществом, какого лорд Честерфилд * и за сто лет  не  сумел  бы
преподать своему сыну.

     Все это время Том безучастно сидел на кровати, качая ногой и  посасывая
набалдашник своей трости. Видя, что сестра собирается уходить, он вскочил  с
места и торопливо заговорил:
     - Одну минутку, Лу! Прежде чем мы уйдем, я хотел бы побеседовать с ним.
Мне кое-что пришло в голову. Давайте выйдем на лестницу, Блекпул. Нет,  нет,
не надо свечки! - с явной досадой крикнул он Стивену,  который  уже  подошел
было к шкафу, чтобы достать вторую свечу. - Света для этого не нужно.
     Они вместе  вышли,  и  Том,  плотно  притворив  дверь,  остановился  на
площадке, держась за ручку.
     - Слушайте! - зашептал он. - Кажется, я могу  оказать  вам  услугу.  Не
спрашивайте меня, какую, потому что, может быть, из этого ничего не  выйдет.
Но я все-таки попытаюсь, в этом нет беды.
     Дыхание его точно огнем обожгло Стивену ухо - такое оно было горячее.
     - Тот, кого посылали сегодня за вами, -  наш  рассыльный  из  банка,  -
сказал Том. - Я говорю "наш", потому что я тоже работаю в банке.
     Стивен подумал: "Ну, и спешит же он!" - так путано он говорил.
     - Вот! - сказал Том. - А теперь слушайте: когда вы уйдете?
     - Нынче понедельник, - отвечал Стивен раздумчиво. - Должно,  в  пятницу
или субботу, сэр.
     - В пятницу или субботу, - повторил Том. - Так слушайте! Я  не  уверен,
что мне удастся оказать вам эту услугу, - кстати там, в вашей  комнате,  моя
сестра, - но, может быть, и удастся, а если ничего не выйдет, тоже не  беда.
Так вот: вы запомнили нашего рассыльного?
     - Запомнил, - отвечал Стивен.
     - Отлично, - сказал Том. - Нужно, чтобы вы, пока вы еще  здесь,  каждый
вечер после работы с часок  подежурили  возле  банка.  Если  рассыльный  вас
заметит, не подавайте виду, потому что я только тогда велю ему заговорить  с
вами, когда буду знать, что могу оказать  вам  услугу.  В  таком  случае  он
передаст вам записку от меня или сообщит  устно.  Ну  как?  Вы  хорошо  меня
поняли?
     Он ощупью, впотьмах,  просунул  палец  в  петлю  на  куртке  Стивена  и
неизвестно зачем крутил и крутил угол отворота.
     - Понял, сэр, - отвечал Стивен.
     - Ну вот, - сказал Том. - Смотрите ничего не забудьте и  не  напутайте.
По дороге домой я расскажу сестре, в чем дело, и она наверняка  одобрит  мой
план. Ну как - согласны? Все поняли? Отлично. Идем, Лу.
     Вызывая ее, он отворил дверь, но в комнату не вошел  и,  не  дожидаясь,
чтобы ему посветили, сбежал по узкой лестнице. Он уже был внизу, когда Луиза
стала спускаться, и выскочил на улицу прежде, чем она успела взять  его  под
руку.
     Миссис Пеглер не выходила из своего угла, пока брат и сестра не ушли  и
Стивен не принес обратно  свечу.  Она  была  в  полном  восторге  от  миссис
Баундерби и с непоследовательностью старой женщины плакала навзрыд  "оттого,
что она такая милочка". В то же время миссис Пеглер страшно боялась, как  бы
предмет ее восхищения ненароком не возвратился или еще кто-нибудь не пришел,
и на этот вечер вся ее веселость покинула ее. К тому же час был поздний  для
людей, которые  рано  встают  и  тяжело  работают;  итак,  гостьи  собрались
уходить, Стивен и Рейчел проводили непонятную старушку  до  дверей  заезжего
двора и там распрощались с ней.
     Они вместе дошли  до  переулка,  где  жила  Рейчел,  и  чем  ближе  они
подходили к нему, тем чаще обрывался разговор между ними.  На  темном  углу,
где всегда кончались их  редкие  свидания,  они  остановились  и  безмолвно,
словно оба боялись заговорить, посмотрели друг на друга.
     - Я постараюсь еще раз увидеть тебя, Рейчел. Но ежели нет...
     - Ты не будешь стараться, Стивен, я знаю. Незачем нам таиться  друг  от
друга.
     - Ты права, ты всегда права. Так лучше, честнее. Я думаю, Рейчел, - раз
всего-то остается каких-нибудь два-три дня, лучше, чтобы тебя не  видели  со
мной, дорогая. Еще зря в беду попадешь.
     - Не потому, Стивен. На это я бы не поглядела.  Но  ты  же  знаешь  наш
давний уговор. Вот почему.
     - Пусть будет по-твоему, - -сказал он. - Как ни посмотреть, так лучше.
     - Ты напишешь мне, Стивен, и расскажешь все про себя?
     - Напишу. А сейчас - что я могу сказать тебе? Только  одно:  благослови
тебя господь, спаси, помилуй и награди.
     - И тебя, Стивен, да благословит господь во всех  твоих  странствиях  и
ниспошлет тебе, наконец, мир и покой!
     - Как я говорил тебе той ночью, дорогая, -  сказал  Стивен  Блекнул,  -
впредь всякий раз, что бы я ни увидел, о чем бы ни подумал, от чего  во  мне
злость подымается, ты будешь подле, и злость моя пройдет, потому что  ты  во
сто крат лучше меня. Вот и сейчас я мирюсь с тем, что меня ждет.  Господь  с
тобой. Покойной ночи. Прощай!
     Расставанье произошло торопливо, на самой обыденной улице, но память  о
нем была священна для  этих  обыденных  людей.  Экономисты  утилитаристского
толка, мертвецы во образе школьных учителей, чиновники из ведомства  фактов,
изящные и потасканные маловеры, крикливые  проповедники  убогих  затрепанных
догм - нищих вы всегда имеете с собой *. Пока не  поздно,  взлелейте  в  них
сокровища воображения и любви, дабы  они  могли  скрасить  свою  жизнь,  так
сильно нуждающуюся в красоте; не  то  в  день  вашей  полной  победы,  когда
романтика безвозвратно будет изгнана из их душ и они останутся лицом к  лицу
с ничем не прикрытым  бытием,  живая  действительность  обернется  волком  и
расправится с вами.
     Стивен проработал день и еще день, и так же, как  в  предыдущие  четыре
дня, никто не сказал ему ободряющего слова, все по-прежнему сторонились его.
На исходе второго дня дело близилось к концу; на исходе  третьего  -  станок
его опустел.
     Два вечера подряд он дежурил по часу с лишним на улице перед банком, но
ничего не произошло, ни хорошего, ни дурного. Чтобы  честно  выполнить  свое
обещание, он решил в третий и последний вечер прождать полных два часа.
     У одного из окон второго этажа сидела бывшая домоправительница  мистера
Баундерби, которую он и раньше видел  на  этом  месте,  и  подле  нее  стоял
рассыльный, то разговаривая  с  ней,  то  поглядывая  вниз  поверх  шторы  с
надписью "Банк", а время от времени он выходил на крыльцо подышать воздухом.
Когда он в первый раз вышел из дверей, Стивен подумал, что, быть может,  тот
ищет его, и  приблизился;  но  рассыльный  только  бегло  взглянул  на  него
моргающими глазами и ничего не сказал.
     Два часа томительного  ожидания  после  долгого  рабочего  дня  тянутся
медленно. Стивен и сидел на крылечке соседнего дома, и стоял,  прислонившись
к воротам, и расхаживал взад-вперед, и прислушивался к бою церковных  часов,
и останавливался поглядеть на играющих детей.
     Для человека столь естественно  всегда  иметь  какую-нибудь  цель,  что
всякий праздношатающийся привлекает внимание и сам это  чувствует.  К  концу
первого часа Стивеном  даже  овладело  тягостное  чувство,  будто  он  вдруг
сделался подозрительной личностью.
     Явился фонарщик, и две линии огней зажглись вдоль длинной улицы,  потом
слились и затерялись вдали. Миссис Спарсит  затворила  окно  второго  этажа,
опустила штору и поднялась к себе. Пламя свечи последовало  за  ней  наверх,
мелькнув сначала в полукруглом стекле входной двери, затем в обоих окнах  на
лестнице. Вскоре один уголок занавески на третьем  этаже  слегка  отогнулся,
словно освобождая место для ока миссис Спарсит; то  же  случилось  с  другим
уголком, - видимо, с той стороны поместилось око  рассыльного.  Но  никакого
сигнала Стивен не получил. Радуясь тому, что наконец-то  прошли  бесконечные
два часа, он направился домой быстрым шагом, как  будто  хотел  вознаградить
себя за долгое бездействие.
     Ему оставалось только попрощаться с хозяйкой, а  затем  лечь  спать  на
полу; добро свое он уже увязал, и все сборы  в  дорогу  были  закончены.  Он
решил уйти, из города как можно раньше - прежде чем рабочие заполнят улицы.
     Едва стало рассветать, как он обвел взглядом  свою  комнату,  с  тоской
спрашивая себя, суждено ли ему еще когда-нибудь увидеть ее, и вышел из дому.
На улицах не было ни  души,  словно  жители  покинули  город,  лишь,  бы  не
встречаться с отверженным. В этот ранний  час  все  казалось  тусклым.  Даже
близкий восход солнца не золотил бледное пустынное небо, похожее  на  унылое
море.
     Мимо дома, в котором жила Рейчел, хотя ему было не по пути  туда;  мимо
красных  кирпичных  стен;  мимо  огромных  тихих  фабрик,  еще  не  начавших
сотрясаться; мимо железной дороги, где сигнальные огни тускнели в крепнувшем
дневном  свете;  мимо  обезображенных  привокзальных  кварталов,  наполовину
снесенных, наполовину отстроенных вновь; мимо красных  кирпичных  особняков,
где закопченные, обсыпанные пылью кусты остролиста  походили  на  неопрятных
нюхальщиков табака; мимо черных куч угольной пыли  и  еще  многих  всяческих
уродств Стивен поднялся в гору и оглянулся.
     Теперь разгоревшийся день заливал город ярким светом и  звон  колоколов
сзывал людей на работу. В домах еще не разводили огонь, И высокие  фабричные
трубы безраздельно владели небом. Пройдет каких-нибудь полчаса, и выдыхаемые
ими ядовитые клубы дыма затянут его, но покуда некоторые  из  многочисленных
окон  еще  отливали  золотом  и  жители  Кокстауна  могли  наблюдать  сквозь
закопченное стекло непрерывное солнечное затмение.
     Как странно уходить от фабричных труб  навстречу  птицам!  Как  странно
чувствовать под ногами дорожную пыль вместо  угольного  шлака!  Как  странно
прожить полжизни и вдруг, словно мальчишка,  начинать  сызнова  этим  летним
утром! С такими мыслями в голове  и  со  своим  узелком  под  мышкой  Стивен
задумчиво шагал по большой дороге. И деревья склонялись над ним,  нашептывая
ему, что позади он оставил верное и любящее сердце.


ГЛАВА VII

     Порох

     Деятельность мистера Джеймса Хартхауса на пользу Партии  неопровержимых
фактов принесла ему быстрый  успех.  Еще  немного  зубрежки,  дабы  умаслить
политических  мудрецов,  еще  немного  аристократической  пресыщенности  для
остального общества, да ловкая игра в прямодушие - самый распространенный  и
самый действенный из благопристойных смертных грехов, -  и  он  очень  скоро
завоевал добрую славу  среди  своих  соратников.  Главное  его  преимущество
заключалось в том, что усердие это было напускное, и потому  ему  ничего  не
стоило поладить с ними так легко и просто, словно он от рождения принадлежал
к их толку, и выбросить за борт деятелей всех других толков,  обвиняя  их  в
лицемерии и жульничестве.
     - Никто из нас им не верит, милейшая миссис Баундерби, да  они  и  сами
себе не верят. Между нами и поборниками добродетели, или  благоволения,  или
филантропии - как ни называй - разница только в одном: мы знаем, что все это
вздор, и так и говорим; они тоже это знают, но ни за что не скажут.
     Почему его неоднократно повторяемые рассуждения должны  были  возмутить
ее или предостеречь? Они даже не удивляли ее - не так уж  сильно  отличались
они от принципов ее отца, внушаемых ей с раннего детства. В чем могла бы она
усмотреть коренное различие между  обеими  теориями,  если  и  та  и  другая
приковывали ее к материальной действительности, не оставляя ей  веры  ни  во
что другое? Какие ростки взлелеял в этой юной душе Томас  Грэдграйнд,  чтобы
Джеймс Хартхаус мог растоптать их?
     Грозившая ей опасность не была бы столь велика,  если  бы  естественная
потребность (заложенная в ее душе до того, как она подверглась  обработке  в
высшей степени практического отца), - потребность верить вопреки  тому,  что
ей внушали, в благородство и широту человеческой натуры, не боролась  в  ней
постоянно с сомнениями и чувством обиды. С сомнениями, потому что эту веру с
детства душили в ней. С обидой - потому что несправедливо поступили  с  ней,
если внутренний голос нашептывал ей  правду.  Издавна  приученная  подавлять
свою истинную природу, терзаемая разладом с  самой  собой,  она  находила  в
философии  Хартхауса  и  поддержку  и  оправдание.  Раз   все   ничтожно   и
бессмысленно, стало быть она ничего не упустила и ничем не пожертвовала. "Не
все ли равно?" - сказала она отцу, когда он предложил ей мужа.  "Не  все  ли
равно?" - говорила она и теперь. Высокомерно и самоуверенно  она  спрашивала
себя: "Есть ли что-нибудь, что не все равно?" - и шла своим путем.
     Куда? Шаг за шагом, ниже и ниже, спускалась она к некоей цели,  но  так
постепенно и незаметно, что ей казалось,  будто  она  стоит  на  месте.  Что
касается мистера Хартхауса, то он не думал и не тревожился о том,  куда  его
заносит. У него не было ни твердых намерений,  ни  злого  умысла,  ничто  не
нарушало его безмятежной лени. Пока еще он был заинтересован и увлечен ровно
настолько, насколько это подобало  такому  изысканному  джентльмену  -  быть
может, даже чуть больше, чем  он  мог  бы  признать  без  ущерба  для  своей
репутации. Вскоре после приезда он  в  самом  небрежном  тоне  писал  своему
брату, достопочтенному и остроумному члену парламента,  что  чета  Баундерби
"презабавна"; потом сообщил,  что  фабрикантша  вовсе  не  страшилище  вроде
Медузы *, как он ожидал, а, напротив, молодая и прехорошенькая. После  этого
он уже ничего о них не писал, зато почти все свободное время проводил  в  их
доме. Разъезжая по Кокстаунскому округу, он часто гостил  у  них,  и  мистер
Баундерби всячески поощрял его посещения. Это было  вполне  в  духе  мистера
Баундерби - хвастать перед всеми, что ему-то, разумеется, наплевать на людей
высшего круга, но ежели его  жене,  дочери  Тома  Грэдграйнда,  нравится  их
общество - пожалуйста.
     Мистер Хартхаус начал  подумывать  о  том,  какое  это  было  бы  новое
ощущение, если бы лицо, которое так  пленительно  преображалось  для  щенка,
вдруг преобразилось для него.
     Взгляд у него был зоркий; и отличная память - он не забыл ни  слова  из
того, что выболтал ему Том. Все,  что  он  узнал  от  брата,  он  вплетал  в
собственные наблюдения над сестрой, и она уже не казалась  ему  неразрешимой
загадкой. Конечно, лучшие, наиболее глубокие чувства ее были недоступны  его
пониманию,  ибо  человеческие  характеры  подобны  морям  -  "бездна  бездну
призывает" *, - но все остальное в ней он  довольно  быстро  прочел  глазами
знатока.
     Мистер Баундерби недавно приобрел усадьбу милях в пятнадцати от города,
куда можно было добираться по железной дороге, которая проходила в  полутора
милях от нее и вела через множество виадуков по изрытой брошенными угольными
копями дикой местности, где по краям скважин мигали огни  и  маячили  черные
громады буровых машин. Чем ближе к обители мистера Баундерби, тем  местность
становилась менее суровой, а у  самой  его  усадьбы  превращалась  в  мирный
сельский пейзаж, белый с золотом по весне от боярышника  и  вереска,  а  все
лето  затененный  трепещущей  листвой.  Эта  столь  живописно  расположенная
недвижимость досталась мистеру Баундерби по просроченной закладной одного из
кокстаунских магнатов, который,  вознамерившись  нажить  огромное  состояние
более коротким, чем обычно,  путем,  просчитался  тысяч  на  двести  фунтов.
Подобные оказии подчас случались в лучших кокстаунских  семействах;  но  эти
банкроты не имели ничего общего с легкомысленным простонародьем.
     Для мистера Баундерби водвориться в этом уютном маленьком поместье и  с
крикливым смирением сажать в цветнике капусту  было  истинной  отрадой.  Ему
безмерно нравилось жить на казарменный лад среди изящного убранства  комнат,
а своим происхождением он кичился даже перед картинами.
     - Представьте, сэр, - говорил он какому-нибудь гостю, - Никитс  (бывший
владелец) будто бы отдал семьсот фунтов за этот  морской  берег.  Скажу  вам
прямо, дай бог, чтобы я за всю жизнь взглянул на него семь раз, итого по сто
фунтов за взгляд. Нет, доложу я вам! Я не забыл, что я Джосайя Баундерби  из
Кокстауна. В молодые годы - какие у меня были  картины?  Да  и  какие  могли
быть, разве что я бы их украл? Портрет человека, который бреется, глядясь  в
начищенный сапог, наклеенный на банке с ваксой. И еще как я  радовался  этой
самой ваксе, а пустые банки продавал по фартингу, и то за счастье почитал!
     В том же духе он обращался к мистеру Хартхаусу:
     - Хартхаус, вы привели сюда пару лошадей. Приводите еще хоть  шестерку,
места хватит. В конюшне можно поставить дюжину; и  ежели  правда,  что  люди
говорят, то Никитс столько и держал. Целую дюжину, сэр. Мальчишкой он учился
в Вестминстерской школе *. Да, да, в Вестминстерской школе,  по  королевской
стипендии, а я в то время  питался  отбросами  и  спал  на  рынке  в  пустых
корзинах. Ежели бы я завел дюжину лошадей - чего я никогда не сделаю, потому
что мне предостаточно одной, - каково мне было бы глядеть на  их  просторные
стойла и вспоминать, где я сам ютился когда-то! Да я бы ни за что не стерпел
этого, сэр, я выгнал бы их вон. Но все на  свете  меняется.  Вы  видите  эту
усадьбу; вы знаете, какая она; вы  не  станете  отрицать,  что  ни  в  нашем
королевстве, ни где-либо еще -  где  именно,  мне  безразлично  -  не  найти
ничего, что могло бы сравниться с ней. И вот, посреди этого вел