чали зло и беспомощно
драться. Их разнимали все, кроме Дроздова. Потом
он говорил:
     --  Женские  дела меня не касаются...
Уходя и прикрывая расцарапанную щеку, Марина
выкрикнула:
     --  Хоть бы сгорела эта поганая редакция!..
Обстановка в газете стала фантастической. Это
был  некий симбиоз коммунизма  и варварства. Еда
была общая. Авторучки, сигареты и портфели -- общие.
Зарплаты отсутствовали.
Но отношения вконец испортились. Как известно,
вражда --  это бывшая  дружба.
Даже  мы с Баскиным испытывали взаимное
раздражение. Он  считал меня бесхарактерным, вялым
интеллигентом. А я его -- прямолинейным, ограниченным
тираном.
Что-то должно  было случиться.
При этом, чем хуже складывались обстоятельства
и русской  газете, тем успешнее шли мои  дела в
американской литературе. В апреле со мной подписали
договор на книгу,

     ОГОНЬ

     В пять утра мекя разбудил телефонный звонок.
Бодрый голос спросил:
     --  Вы из русской газеты?
     --  Да.
     --  А я из полиции. У вас там пожар!
     --  Где? -- не понял я.
     --  В редакции газеты, Срочно приезжайте к месту
происшествия.
Этого еще  не хватало!..
Я натянул  брюки и побежал к Эрику. Тот уже
все знал. Он был в костюме и даже  при галстуке.
Мало  того, успел побриться, старый щеголь...
     У лифта  нам встретился Мокер. Ему уже  тоже
позвонили.
     Дроздов жил  в соседнем крыле. Мы решили для
быстроты пройти через крышу.
     Лева открыл нам сонный, в майке и трусах.
Телефон  он ночью выключает.
     --  Куда вы его тащите? -- зашумела Марина. --
Бессовестные! Он и так работает круглые сутки. Вчера
явился около трех часов ночи... Вернее -- сегодня...
     Но  мы уже спускались вниз. Дроздов застегивал
на ходу брезентовую куртку.
     Решили  ловить такси. До метро от нас больше
километра.
     Машину   удалось поймать только возле Квинс-
бульвара. Подъехали к редакции минут через сорок.
По  дороге водителю нужно было  заправиться.
     У подъезда стояли два красных фургона. Рядом
курили  пожарные  в шлемах  и болотных  сапогах.
Под  ногами извивались черные блестящие шланги.
     Возле двери  стоял полицейский. К нему мы  и
обратились. Он сказал:
     --  Не волнуйтесь, ребята. Пожар ликвидирован.
Вам повезло, что напротив бордель. Девицы работают
круглые сутки. Заметили огонь и позвонили. Могли
ведь и не позвонить. Работа у девчат тяжелая,
однообразная. А пожар все-таки развлечение...
     Полицейский  вызвал лифт. Держался он вполне
миролюбиво. Не знаю, что тут преобладало, оптимизм
или  равнодушие...
     Помещение  редакции было залито водой. В лужах
плавали обгоревшие хлопья бумаги. На почерневших
стенах висели обрывки проводов, Стоял отвратительный
запах мокрой гари. Пластмассовый корпус наборной
машины  сгорел. Диван и кресла превратились
в черные обуглившиеся рамы. Телефонные аппараты
расплавились. Стекла были выбиты.
     В редакции  находилось еще трое  полицейских.
Нас  развели по углам и коротко допросили. Вернее,
записали наши координаты. Помимо этого мне задали
только два вопроса. Во-первых:
     --  Занимаетесь ли вы антигосударственной дея-
тельностью?
Сначала я хотел ответить: "Неужели вы думаете,
что если бы я и занимался, то... "
Потом  сказал:
     --  Нет.
Тогда полицейский спросил:
     --  Как вы думаете, это поджог? Кого вы подозреваете?
Кто мог это сделать? У вас есть конкуренты?
Идейные  противники?
Я сказал:
     --  У  меня нет идейных противников. Хотя бы
потому, что у меня нет идей.
     --  Это все, -- сказал полицейский, -- можете идти.
Мы займемся расследованием. Завтра вам надлежит
явиться по такому адресу.
Он протянул мне визитную  карточку.
Я еще  раз оглядел помещение. Диван и кресла
были сдвинуты. Вернее --  их почерневшие останки.
За диваном у окна валялся корпус рефлектора.
     Мои  коллеги тоже освободились. Мы вышли  на
улицу. Пожарные  сворачивали шланги.
     Мы  решили где-то позавтракать и выпить кофе.
     На лбу у Баскина чернела сажа, Я хотел дать ему
носовой платок. Эрик вытащил свой...
     Все мы были подавлены. И только Дроздов осторожно
воскликнул:
     -- Старики, а может, все это к лучшему? Давайте
выйдем из пламени обновленными!..
     -- Уймись, -- сказал ему Мокер.
Мы  зашли  в ближайшее  кафе. Что-то заказали
прямо у стойки.
     Мокер  прикурил и говорит:
     --  А что, если все это -- дело рук Боголюбова?
Разве трудно нанять ему за четыреста долларов
любого уголовника?
     Баскин перебил его:
     --  У меня  другое подозрение. Что вы думаете
насчет КГБ?
     --  Гениальная идея! --  воскликнул Дроздов. --
Надо сообщить об этом полиции! Не исключено, что
КГБ и Боголюбов  действовали совместно. Я в этом
почти уверен... На сто процентов...
Тогда я повернулся к Дроздову и спрашиваю:
     --  Можешь  раз в жизни быть приличным  человеком?
Можешь   честно ответить на единственный
вопрос? Ты ночевал в редакции с бабой?
Дроздов как-то нелепо пригнулся. Глаза его
испуганно забегали. Он произнес скороговоркой:
     --  Что значит -- ночевал? Я ушел, когда не было
двух... Что тут особенного?
     --  Значит, ты был в редакции ночью?
Дроздов, потирая руки, захихикал:
     --  При чем  тут это, старик? Ну, был. Допустим,
был... Все мы не ангелы... Это такая баба... Нечто
фантастическое... У нее зад, как печь...
     --   Печь? --  задумчиво  выговорил Баскин. --
Печь?!
Так значит --  печь?!
Его лицо выражало напряженную   работу мысли.
Глаза округлились. На щеках  выступили багровые
пятна. Наконец он воскликнул:
     --  Ты  оставил рефлектор, мерзавец! Ты кинул
палку, сволочь, и удрал!
     Я  добавил:
     --  А  над рефлектором болталась штора...
     --  Тихо, -- скачал Мокер, -- официант  поглядывает.
     --   Клал  я на официанта, --  выкрикнул  Баскин,
     --  задушу гада!..
Дроздов  повторял:
     --   Старички! Старички! Я был в  невменяемом
состоянии... Я, можно сказать, впервые полюбил...
Я  бешено увлекся...
Баскин издал глухое рычание,
Я  спросил у Мокера:
     --  Хоть компьютер-то  был застрахован?
     --  Как тебе сказать?.. В принципе.. -- начал
Мокер  и осекся.
Рычание  Баскина перешло в короткий дребезжащий
смешок.
Тогда  я сказал:
     --  Нужно  выпить. Нужно выпить. Нужно выпить.
А  то будут  жертвы. Необходимо  выпить и мирно
разойтись. Хотя бы на время. Иначе я задушу Мокера,
а  Эрик --  Левку...
     --   Сбегать? -- коротко предложил Дроздов.
     --   Я пойду с тобой, -- вызвался Мокер.
Кажется, впервые он решил совершить нечто
будничное и заурядное. А может, боялся с нами
оставаться. Не знаю...
     Мы собрали по доллару. Виля с Дроздовым ушли.
     Говорить было не о чем. Эрик решил позвонить
жене. Через минуту он вернулся и сказал:
     -- Я пойду.
     Затем подозвал официанта и уплатил. Мы даже
не попрощались. Я посидел минуты две и тоже решил
уйти. Пить мне не стоило. В час мы должны были
увидеться с Линн Фарбер...
     Я вышел  на Бродвей. Прямо на тротуаре были
разложены сумки и  зонтики. Огромный негр, стоя
возле ящика из-под радиолы, тасовал сверкающие
глянцевые карты.
     Дым от уличных  жаровен  поднимался к  небу.
Из порнографических лавок доносился запах карамели.
Бесчисленные транзисторы наполняли воздух
пульсирующими звуками джаза.
     Я  шел сквозь гул и крики. Я был частью толпы
и все же ощущал себя посторонним. А может быть,
все здесь испытывали нечто подобное? Может быть,
в этом и заключается главный секрет Америки? В
умении каждого быть одним из многих? И сохранять
при этом то, что дорого ему одному?..
     Сегодня я готов был раствориться в этой толпе.
Но уже завтра все может быть по-другому,
     Потому  что долгие годы я всего лишь боролся
за жизнь и рассудок. В этом мне помогал инстинкт
самосохранения. И может быть, еще сегодня я дорожу
жизнью как таковой. Но уже завтра мне придется
думать о будущем.
     Да, я мечтал породниться с Америкой. Однако
не хотел, чтобы меня любили. И еще меньше хотел,
чтобы терпели, не любя.
     Я мечтал о человеческом равнодушии. О той
глубокой безучастности, которая служит единственной
формой неоспоримого признания. Смогу ли я добиться этого?
     Недостаточно полюбить этот город, сохранивший
мне жизнь. Теперь мне бы хотелось достичь равнодушия к нему...
     Я остановился перед витриной магазина "Барнис".
Лица манекенов светились безучастностью и равнодушием.
     Я постоял еще минуту и снова оказался в толпе.
Она поглотила меня без всякого любопытства. Воздух
был сыроватым и теплым. Из-под асфальта доносился
грохот сабвея. Боковые улицы казались неожиданно
пустынными. В тупике неловко разворачивался грузовик.
     Я двинулся вперед, разглядывая тех, кому шел
навстречу.

     Нью-Йорк.

     1984 г.