Концерт необычный, без ведущего. Это естественно.
Музыкальная тема для импровизатора -- лишь повод, формула,
знак. Первое лицо здесь не композитор, создавший тему, а
исполнитель, утверждающий метод ее " разработки.
     Исполнитель -- неудачное слово. Питерсон менее всего
исполнитель. Ов творец, созидающий на глазах у зрителей свое
искусство. Искусство легкое, мгновенное, неуловимое, как тень
падающих  снежинок...
     Подлинный  джаз --  искусство самовыражения. Самовыражения
одновременно личности и нации. Стиль Питерсона много шире
     традиционной негритянской гармонии. Чего только не услышишь
в его богатейшем многоголосии?! От грохота тамтама
до певучей флейты Моцарта. От нежного голубиного воркования
до рева хозяина джунглей.
     О джазе писать трудно. Можно говорить о том, что Питерсон
употребляет диатонические и хроматические секвенции. Использует
политональные наложения. Добивается гармонических отношений
тоники и субдоминанты. То есть затронуть пласты высшей джазовой
математики.,.
Зачем?
Вот он подходит к роялю. Садится, трогает клавиши. Что
это? Капли ударили  по стеклу, рассыпались бусы, зазвенели
тронутые ветром листья?.. Затем все тревожнее далекое эхо. И
наконец --  обвал, лавина. А сотом снова -- одинокая, дрожащая,
мучительная нота в тишине...
     Питерсон играет в составе джазового трио. Барабаны Джейка
Хенна  -- четкий  пульс всего организма. Его искусство --
суховатая музыкальная графика, на фоне которой -- ярче
живопись пианиста. Контрабас Нильса ГГедерсена -- намеренно
шершавый, замшевый фон, оттеняющий  блеск импровизаций
виртуоза.
Что сказать в заключение? Я аплодировал громче всех. У
меня даже  остановились новые часы!..

     Захватив номер "Советской Эстонии", я отправился в
гостиницу. Питерсон встретил меня дружелюбно.
Ему перевели "с листа" мою заметку.
Питерсон торжественно жал мне руку, восклицая:
     --  Это рекорд! Настоящий рекорд! Впервые обо
мне написали таким мелким шрифтом!..

     ОБСУЖДЕНИЕ  В ЦК

     Наконец пришла  из типографии верстка. Художник
нарисовал макет обложки -- условный городской
пейзаж в серо-коричневых тонах.
Мне позвонил Аксель Тамм. Я заметил, он чем-то
встревожен.
     --  В чем дело? -- спрашиваю.
     --  ЦК Эстонии затребовал верстку. В среду -- обсуждение.
Я нервничал, ждал, волновался.
Обсуждение  было закрытым. Меня, естественно,
не пригласили. То есть это, конечно, не очень естественно.
В общем, не пригласили.
Целый  день  я пил коньяк. Выкурил две пачки
"Беломора".
Наконец звонит Эльвира Кураева:
     --  Поздравляю! Все отлично! Будем издавать!
Позже  я узнал, как все это было. Сообщение делал
инструктор ЦК Ян Труль. Мне кажется, он талантливо
построил свою речь. Вот се приблизительное изложение:
"Довлатов пишет о городских низах. Его персонажи  --
ущербные  люди, богема, Их не печатают, обижают. Они
много пьют, Допускают излишества помимо  брака.
Чувствуется, рассказы автобиографические. Довлатов и
его герои -- одно. Можно, конечно,
эту вещь запретить, Но лучше -- издать. Выход книги
будет естественным и логичным продолжением судьбы
героев. Выход книги будет частью ее сюжета.
Позитивным  жизнеутверждающим финалом. Поэтому я за
то, чтобы книгу издать... "
Я ждал  сигнального экземпляра, медленно тянулись
дни, полные надежд.
Еще раз позволю себе отвлечься.

     ПРЕКРАСНАЯ ЭЛЛЕН

     Однажды  сижу  я в редакции, Заходит красивая
блондинка. Модель  с рекламного плаката финской
бани.
     -- Здравствуйте. Меня зовут Эллен.
     -- Очень  приятно.
     -- Давно хотела с вами познакомиться. Вы любите
стихи Цветаевой?
     -- Кажется, люблю.
     -- А  Заболоцкого?
     -- Тоже...
Мы беседовали около часа. Я так и не понял, зачем
она явилась. На следующий день опять приходит;
     -- Вам не кажется, что разум есть осмысленная
форма проявления чувства?
     -- Кажется...
Беседуем.
И так -- всю неделю.
Я говорю приятелю;
     -- Миша, что все это значит?
     -- И ты еще спрашиваешь! Надо брать! Чувиха --
в полной боевой готовности. Уж я-то в этих делах
разбираюсь...
Мне даже как-то неловко стало. Чего это мы все
разговариваем? Так ведь и обидеть женщину недолго...
На следующий день я осторожно предложил:
     -- Может быть, отправимся куда-нибудь? Выпьем,
помолчим...
     -- О, нет, я замужем.
     -- А если по-товарищески?
     -- Не стоит. Это лишнее.
На следующий день опять является. Передумала,
наверное.
     -- Ну как? --  говорю. -- Тут рядом мастерская
одного художника-супрематиста... (Супрематист мне
ключ  оставил. )
     --  Ни в коем случае! За кого вы меня принимаете?!
Это продолжалось  три недели. Наконец я разозлился:
     --  Скажите откровенно. Ради чего вы сюда ходите?
Что вам нужно от меня?
     --  Понимаете, у вас язык хороший.
     --  Что?
     --  Язык. Литературный русский язык. В Таллинне,
конечно, много русских, Только разговаривают они
грубо, примитивно. А вы говорите ярко, образно... Я
переводами занимаюсь, мне необходим литературный
язык... В общем, я беру уроки, Разве это плохо?
Кое-что я даже записываю.
Эллен перелистала блокнот.
     --  Вот, например: "В чем разница между трупом
и покойником? В одном случае -- это мертвое тело.
В другом -- мертвая личность".
     --  Веселые, -- говорю, -- мыслишки.
     --  Зато какая чеканная форма! Можно, я снова
приду?..
Прекрасная  Эллен! Вы  оказали мне  большую
честь! Ваши переводы --  ужасны, но, я думаю, они
станут лучше. Мы  вместе постараемся...

     ЗАГАДОЧНЫЙ  КОТЕЛЬНИКОВ

     Нас познакомили в одной литературной компании.
Затем мы несколько раз беседовали в коридоре
партийной газеты. Бывший  суворовец, кочегар, что-то
пишет... фамилия --  Котельников.
Свои рассказы он так и не принес, хотя мы об
этом уславливались.
Теперь мне кажется, что я его сразу невзлюбил.
Что-то подозрительное в нем обнаружил. А впрочем,
это ерунда. Мы были в хороших отношениях,
Единственное меня чуточку настораживало: литератор и
пролетарий, жил он весьма комфортабельно. Приобретал
где-то шикарную одежду. Интересовался  мебелью...
Нельзя, будучи деклассированным поэтом,
заниматься какими-то финскими  обоями. А может
быть, я просто сноб...
Зачем  я рассказываю о Котельникове? Это
выяснится чуть позже.

     ВСЕ РУШИТСЯ

     Однажды Котельников попросил  на время мои
рассказы.
     --  У меня есть дядя, -- сказал он, -- главный редактор
эстонского Кинокомитета. Пусть ознакомится.
     --  Пусть.
Я дал ему "Зону". И забыл о ней.
И вот пронесся слух -- у Кительникова обыск.
Вообще наступила тревожная пора. Несколько молодых
преподавателей ТПИ уволили с работы. Кому-то
инкриминировали  самиздат, кому-то --  чистую
пропаганду. В городе шли обыски. Лекторы по
распространению грозно хмурили брови.
Чем это было вызвано? Мне рассказывали такую
версию.
Группа эстонцев направила петицию в ООН. "Мы
требуем демократизации и самоопределения... Хотим
положить конец насильственной русификации...
Действуем в рамках советских законов... "
Через три дня этот меморандум передавали
западные радиостанции.
Еще через неделю из Москвы  поступила директива --
усилить воспитательную работу. А это значит -- кого-то
уволить. Разумеется, помимо следствия над авторами
меморандума. Ну и так далее.
У Котельникова был обыск. Не  знаю, в чем он
провинился. Дальнейших санкций избежал. Не был
привлечен даже к качестве свидетеля.
Среди прочих бумаг у него изъяли мои рассказы.
Я отнесся к этому спокойно. Разберутся -- вернут.
Не из-за меня же весь этот шум. Там должны быть
горы настоящего самиздата.
То есть я был встревожен, как и другие, не больше.
Ждал  верстку.
Вдруг звонит Эльвира Кураева:
     -- Книжка  запрещена. Подробностей  не  знаю.
Больше  говорить не могу. Все пропало...
Примерно час я находился в шоке. Потом начал
сопоставлять какие-то факты. Решил, что между
звонком Эльвиры  и обыском Котельникова есть прямая
связь.
Мои  рассказы попали в КГБ. Там с ними  ознакомились.
Восторга, естественно, не испытали. Позвонили в
издательство -- гоните, мол, этого типа...

     Видно, я из тех, на ком решили отыграться.
Звоню  Котельникову:
     --  Кто тобой занимается?
     --  Майор  Никитин.
Я пошел  в  КГБ. Захожу. Маленькая  приемная,
стул, две табуретки. Постучал в окошко. Выглянула
женщина.
     --  К майору  Никитину,
     --  Ждите.
Минут  десять прошло. Заходит тип в очках. Среднего
роста, крепкий, на инженера похож.
     --  Товарищ  майор?
     --  Капитан  Зверев.
     --  А где майор Никитин?
     --  В командировке. Изложите ваши обстоятельства.
Я изложил.
     --  Должен  навести справки, -- говорит капитан.
     --  Когда мне  рукопись вернут?
     --  Наберитесь терпения. Идет следствие. В ходе
его станет ясно, какие бумаги мы приобщим к делу.
Позвоните  в среду.
     --  Когда Никитин  вернется?
     --  Довольно  скоро.
     --  А  почему мою  книжку запретили?
     --  Вот этого я сказать не могу. Мы к литературе
отношения  не  имеем.
Ладно, думаю, подожду.
Зашел  в издательство. Эльвира страшно перепугалась.
Увела меня на пожарную лестницу. Я говорю:
     --  Объясните  мне, что происходит?
     --  Не  могу. И более того, не знаю. Просто намекнули,
что книга запрещена.
     --  Намекнули  или  дали соответствующее указание?
     --  Это  одно и то же,
     --  Я  пойду к Акселю  Тамму.
     --  Не  советую, Что вы ему  скажете? Я же сообщила
вам о  запрете неофициально.
     --  Что-нибудь  скажу. Мол, ходят слухи...
     -- Это  несерьезно. Ждите, когда он сам вас известит.
Ужев издательстве мне показалось, что люди
     здороваются смущенно, На работе -- то же  самое.
     День проходит, второй, третий. Звоню капитану.
     -- Пока, --  говорит, -- никаких известий.
     -- Пусть  мне рукопись вернут.
     --  Я передам. Звоните в пятницу...
     Эльвира молчит. На работе какая-то странная
обстановка. Или мне все это кажется...
     Пятница наступила. Решил не звонить, а пойти в
     КГБ. Чтобы им было труднее отделаться.
     Захожу в приемную. Спускается новый, в очках.
     --  Могу я видеть капитана Зверева?
     --  Болен.
     --  А майор Никитин?
     -- В командировке. Изложите свои обстоятельства
     мне...
     Я начал понимать их стратегию. Каждый раз выходит
новый человек. Каждый раз я объясняю, в чем
дело. То есть отношения не развиваются. И дальше
приемной мне хода не будет...
Я как дурак изложил свои обстоятельства.
     -- Буду узнавать.
     -- Когда мне рукопись вернут?
     --  Если рукопись будет приобщена к делу, вас
известят.
     -- А если не будет приобщена?
     -- Тогда мы передадим  ее вашим коллегам.
     -- В секцию прозы?
     -- Я же говорю --  коллегам, журналистам.
     -- Они-то при чем?
     -- Они -- ваши  товарищи, пишущие люди. Разберутся,
как и что...
Товарищи, думаю. Брянский волк мне товарищ...
Я спросил:
     -- Вы мою  рукопись читали?
Просто так спросил, без надежды.
     -- Читал, -- отвечает.
     -- Ну и как?
     -- По содержанию, я думаю, нормально... Так себе...
Ну, а по форме...
Я смущенно  и горделиво улыбнулся.
     --  По  форме, --  заключил он, --  ниже всякой
критики...
Попрощались мы  вежливо, я бы сказал -- дружелюбно.
В понедельник на работе какая-то странная атмосфера.
Здороваются с испугом. Парторг говорит:
     --  В три часа будьте у редактора.
     --  Что такое?
     --  В три часа узнаете.
     Подходит ко мне дружок из отдела быта, шепчет:
     --  Пиши  заявление.
     --  Какое еще заявление?
     --  По собственному желанию.
     --  С чего это?
     --  Иначе тебя уволят за действия, несовместимые
с престижем республиканской газеты.
     --  Не понимаю.
     --  Скоро поймешь.
Дикая ситуация. Все что-то знают. Один я не знаю...
Написал  как дурак заявление. Захожу в кабинет
редактора. Люди уже собрались. Что-то вроде президиума
образовалось. Курят. Сурово поглядывают. Сели.
     --  Товарищи, --  начал редактор...

     ГРОМ  НЕБЕСНЫЙ

     --  Товарищи, --  начал редактор, --  мы  собрались,
чтобы обсудить... Разобраться в истоках морального
падения... Товарищ Довлатов  безответственно
передал свою рукопись "Зона" человеку, общественное
     лицо которого... Человеку, которым занимаются
соответствующие  органы,., Нет уверенности, друзья
мои, в том... А что, если этой книгой размахивают
наши враги?.. Идет борьба двух миров, двух систем...
Мы  знали Довлатова как способного журналиста... Но
это был  человек двойной, так сказать... Два лица,
товарищи... Причем  два совершенно разных  лица...
Но  это второе лицо искажено гримасой отвращения
ко всему, что составляет... И вот мы хотим, образно
говоря, понять... Товарищи  ознакомились с  рукописью...
Прошу высказываться...
Господи, что тут началось! Я даже улыбался сначала.
Заместитель редактора К. Малышев:
     --  Довлатов скатился в болото... Льет воду на
мельницу буржуазии,,, Опорочил все самое дорогое...
Костя, думаю, ты ли это? Не ты ли мне за стакан
портвейна  выписывалфиктивныекомандировки?
Сколько  было выпито!..
Второй заместитель редактора Б. Нейфах:
     -- У Довлатова все беспросветно, мрачно... Нравственные
калеки, а не герои... Где он все это берет?
Как Довлатов оказался в лагере?.. И что такое лагерь?
Символ  нашего общества?.. Лавры Солженицына  не
дают  ему покоя.,,
     Ответственный секретарь редакции И. Популовский:
     --  Довлатов опередил... У Солженицына  не так
мрачно... Я читал "Ивана Денисовича", там есть по-
ложительные  эмоции... А Довлатов все перечеркнул...
     Заведующийвоенно-патриотическимотделом
И. Гаспль:
     --  Один вопрос --  ты любишь  свою родину?
     --  Как всякий нормальный  человек.
     Гаспль перебивает:
     --  Тогда объясни, что произошло? Ведь это же
политическая диверсия!..
     Я  начал говорить. До сих пор мучаюсь. Как я
унизился до проповеди в этом зверинце?! Боже мой,
что я пытался объяснить! А главное -- кому?!
     --  Трагические основы красоты... "Остров Сахалин"
Чехова... "Записки из мертвого дома"... Босяки...
Максим  Горький... "Кто живет без печали и гнева,
тот не любит отчизны своей... "
     Нейфах  (перебивает);
     --  Кто  это написал? Какой-нибудь московский
диссидент?
     --  Это стихи Некрасова!
     Нейфах:
     --  Не думаю...
Секретарь партийной организации Л. Кокк. Встает,
дожидается полной тишины:
     --  Товарищи! Свойственно ли человеку испражняться?
Да, свойственно. Но разве только из этого состоит
наша жизнь?.. Существует ли у нас гомосексуализм?
Да, в какой-то мере пока существует. Значит ли это,
что гомосексуализм -- единственный путь?..
     Довлатов изображает самое гнусное, самое
отталкивающее... Все его герои -- уголовники, наркоманы,
антисемиты...
     Б. Нейфах:
     -- Антисемитизма мы ему не простим!
     И. Гаспль:
     -- Но есть и проявления сионизма.
     К. Малышев:
     -- В принципе, это одно и то же...
     Л. Кокк:
     --  Я много бывал за границей. Честно скажу, живут
неплохо... Был я у одного миллионера. Хорошая
квартира, дача... Но все это куплено ценой моральной
деградации... Вот говорят -- свобода! Свобода на Западе
есть. Для тех, кто прославляет империализм...
Теперь возьмем одежду. Конечно, синтетика дешевая...
Помню, брал я мантель в Стокгольме...
     Редактор Г. Туронок:
     --  Вы несколько отвлеклись.
     Л. Кокк:
     --  Я заканчиваю. Возьмем наркотики. Они, конечно,
дают забвение, но временное... А про сексуальную
революцию  я и говорить не хочу...
     Г. Туронок:
     --  Мне кажется, Довлатов ненавидит простых людей!..
     И  это он -- мне! Тысячу  раз отмечалось, что я
единственный  говорю "спасибо" машинисткам.
Единственный  убираю за собой...
И. Популовский:
     --  А  ведь язык у него хороший, образный. Мог
бы создать художественные  произведения...
Г. Туронок:
     --  Пусть Довлатов выскажется.
Тут я слегка мобилизовался:
     --  То, что здесь происходит, отвратительно. Вы
обсуждаете  неопубликованную рукопись. Это грубое
нарушение  авторских прав. Прошу не  задавать
вопросов. Отвечать не считаю целесообразным.
Заведующий  сельхозотделом протягивает мне
валидол. Век ему этого не забуду.
     Г. Туронок, смягчаясь:
     --  Довлатову надо подумать. У него будет время.
Мнеизвестно, что он написал заявление... (Значит,
моего  дружка  --  подослали. ) Мы не будем возражать.
Можно было, конечно, порвать заявление об уходе.
Только зачем все это?! Победить в такой ситуации
невозможно...
И  я сказал:
     --  Увольняясь, я делаю себе маленький подарок.
Это  --  легкая компенсация за то, что я пережил в
издательстве... Здесь нечем дышать!.. Вы будете
стыдиться этого беззакония...

     КОРИДОРЫ ВЛАСТИ

     Я пошел  в ЦК к знакомому инструктору Трулю.
Было ясно, что он в курсе событий.
     --  Что же это такое? -- спрашиваю.
     Инструктор предупреждающекивнул в сторону
телефона:
     --  Выйдем.
     Работник ЦК Эстонии  и бывший журналист партийной
газеты совещались в уборной.
     --  Есть один реальный путь, -- сказал инструктор,
     -- ты устраиваешься на завод чернорабочим. Потом
становишься бригадиром. Потом...
     -- Директором  завода?
     --  Нет, рабкором. Молодежная  газета печатает
тебя в качестве рабкора. Через два года ты пишешь
о заводе книгу. Ее издают. Тебя принимают в Союз.
И так далее...
     -- Подожди, Ваня. Для чего же мне идти на завод?
У меня, слава Богу, есть профессия, которую я люблю.
     -- Тогда не знаю...
     -- Ты мне лучше  объясни, что это за люди! Я же
с ними два года работал. Хоть бы одно слово правды!
     Там были деятели, которые читали мои вещи. Читали
     и хвалили, а теперь молчат...
     -- Удивляться  тут нечему. Ты же и выбрал эту
среду. А теперь удивляешься...
     -- А твоя среда лучше?
     -- Не сказал бы. Бардак, конечно, повсюду. В том
числе и на заводе. Однако не такой... Послушай моего
совета. Завод -- это далеко не худший вариант...
     Я позвонил в КГБ. Разыскал Никитина. Видно, ему
     уже не стоило прятаться.
Я все изложил.
     -- Позвольте, --  говорит Никитин, --  что вам,
собственно, угодно? Мы передали рукопись вашим
товарищам. Обращайтесь к ним. Литература вне нашей
компетенции...
     Я хотел выявить конкретное лицо, распорядившееся
моей судьбой. Обнаружить реальный первоисточник
моей неудачи. Поговорить, наконец, с человеком,
     обладающим  безоговорочной исполнительной  властью.
Но это лицо оставалось во мраке. Вместо него
действовали марионетки, призраки, тени...

     СОЛО  НА УНДЕРВУДЕ

     Марамзин говорил:
     - Если дать рукописи Брежневу, он прочитает  и скажет:
"Мне-то лично нравится. А вот что подумают  наверху?! "

     Я спросил Акселя Тамма:
     --  От кого лично вы получили инструкцию?
     --  От своего прямого начальника.
     --  Могу я с ним поговорить?
     --  Бесполезно. Он  скажет --  идите к Акселю
Тамму.
Ловко  придумано. Убийца видит  свою жертву.
Поэтому  ему доступно чувство сострадания. В
критическую  секунду он может прозреть. Со мной
поступили иначе. Убийца и в глаза меня не видел. И я
его не видел. Даже не знал его имени. То есть палач
был избавлен от укоров совести. И от страха мщения.
От всего того, что называется мерзким словом "эксцессы".
Одно  дело треснуть врага по голове алебардой.
Или  пронзить  штыком. Совсем другое  --  нажать,
предположим, кнопку  в Азии и уничтожить Британские
острова...
В  общем, круг замкнулся. Комитет просигналил
Туронку, Туронок, одержимый  рвением холуя, устроил
весь этот спектакль. Издательство умыло руки.
Что  им готовый типографский набор?! Подумаешь,
убытки... Государство не обеднеет. У него можно
красть до бесконечности...
Я  пошел  к Григорию Михайловичу Скульскому.
Бывший космополит, ветеран эстонской литературы
мог дать полезный совет.
     Григорий  Михайлович сказал:
     --  Вам надо покаяться.
     --  В чем?
     --  Эт