. Забыв о своих обязанностях, он все  старался  угодить  мячом  в  глаз
бостонскому бэйсмену. Удалось. Подбитый приятель вскочил, однако, с земли  и
ринулся к Маркварду, размахивая своей битой.  Снова  опустели  "убежища",  и
снова  игроки  катались  по  полю,  поднимая  тучи  пыли.  Отец  отвлекся  к
программке. На  стороне  "Гигантов"  среди  других  сражались  Меркл,  Дойл,
Мейерс,  Снодграсс  и  Герцог.  Бостонская  команда  похвалялась   стоппером
Кроликом Мэренвиллом,  который,  согнувшись  и  подметая  опущенными  руками
траву, бродил вокруг  своей  позиции,  напоминая  скорее  не  спортсмена,  а
человекообразную обезьяну. Первый бейсмен  там  назывался  Мясник  Шмидт,  у
других тоже имена были не слаще: Кокриен,  Морен,  Гесс,  Рудольф.  Все  это
неизбежно вело к заключению, что профессиональный бейсбол находился в  руках
иммигрантов. Когда игра возобновилась,  Отец  стал  вглядываться  в  каждого
бейсмена  -  все  это  были  явно  дети  заводов  и  пашен:   грубые   лица,
оттопыренные, как ручки кувшина, уши, лапы как ветчина, щеки вздуты табачной
жвачкой, все мыслительные способности отданы игре. Игроки в поле носили  еще
какие-то огромные хлопающие перчатки, придававшие им что-то клоунское. Сухая
пыль площадки была испещрена харкотиной.  Горе  борцам  из  Антиплевательной
лиги! На стороне бостонцев был мальчик, подававший биты в "убежище". Мальчик
этот на деле оказался  карликом,  он  носил  форму  команды,  соответственно
уменьшенную. Своим сопрано он выкрикивал гадости с не меньшим усердием,  чем
другие. Он подставлял голову своим игрокам, и они перед тем, как взять биту,
касались его макушки. Карлик был  своеобразным  талисманом  "Смельчаков".  У
"Гигантов" карлика не было, но зато имелось другое престраннейшее  существо,
тощее, в обвисшей форме, со слабыми глазками, которые плохо  держали  фокус.
Оно медленно двигалось в какой-то летаргической пантомиме, имитируя движения
игроков и бросая воображаемый мяч.  Оно  выглядело  как  пожиратель  дерьма.
Иногда оно начинало размахивать руками в манере ветряной мельницы. Отец стал
следить за ним больше, чем за игрой:  определенно  несчастное  это  создание
было домашним животным "Гигантов", таким же, как карлик у их  соперников.  В
скучные  моменты  игры,  а  таких  было  немало,  толпа  улюлюкала   ему   и
аплодировала его ужимкам. Он и в программе был указан как  талисман.  Чарльз
Виктор Фауст - талисман. Дурак, воображавший себя игроком, видимо, развлекал
команду, и потому она ставила его в свою заявку.
   Отец вспомнил бейсбол  в  Гарварде  двадцать  лет  назад,  когда  игроки,
обращаясь друг  к  другу,  говорили  "мистер",  играли  с  азартом,  но  как
спортсмены,  и  носили  осмысленную  униформу.   Зрителями   были   студенты
колледжей, и никогда их не набиралось больше сотни.  Ностальгия  встревожила
его.  Он  всегда  считал   себя   прогрессивным.   Верил   в   превосходство
республиканского  строя.  Полагал,  что  негры,  под  должным   руководством
конечно, могут нести любое бремя человеческой цивилизации. Он отвергал любую
аристократию за исключением аристократии духа и личных усилий. Ему казалось,
что  потеря  Отцом  всего  состояния  дала  ему  определенное  преимущество:
критическое отношение к предрассудкам своего класса.  Увы,  воздух  на  этом
игровом стадионе под открытым небом смердел, как сортир в  салуне.  Сигарный
дым,  пронизанный  наклонными  лучами  солнца,  казался  какой-то  дымящейся
каверной в атмосфере. В этой  каверне,  в  середине  грязной  вселенной,  он
сидел, зажатый со всех сторон десятитысячным хором, ревущим ему в уши  хвалу
и хулу. Безжизненный ветер толпы.
   За сиденьями на открытой  трибуне  возвышался  огромный  демонстрационный
щит, на котором отмечалось число  аутов  и  подач,  пробежек  и  ударов.  По
подмосткам двигался человек и  подвешивал  нужные  цифры,  показывавшие  ход
игры.  Отец  утонул  в  своем  стуле.  Он  забавлялся  иллюзией,   что   все
происходящее вокруг вовсе не бейсбол, но обозначенная в цифрах проекция  его
собственных проблем, некий код его жизни, требующий расшифровки.
   Он повернулся к сыну. "Ну, что тебе  нравится  в  этой  игре?"  Малыш  не
отрывал взгляда от площадки. "Одно и то  же  повторяется  раз  за  разом,  -
сказал он. - Питчер бросает мяч, вроде старается  одурачить  бэттера,  будто
тот может отбить". - "Иногда бэттер отбивает", - сказал Отец. "Тогда  питчер
в дураках", - сказал Малыш. Как раз в этот момент  бостонский  забойщик  Хаб
Пердью бросил питч, а нью-йоркский бэттер Рыжий Мэррей отбил его. Мяч  взмыл
в воздух высокой узкой аркой, и на мгновение показалось, что он там  застыл.
С самого начала Отец понял, что мяч летит прямо на них. Малыш  подпрыгнул  и
вытянул  руки.  Взрыв  восторга  за  спиной.  Мальчик  стоял,  подняв  руки,
обтянутый кожей сфероид покоился в его ладонях. В этот момент  весь  стадион
смотрел на него.  Потом  подслеповатый  дурак,  воображавший  себя  игроком,
приблизился к ограде и уставился на Малыша. Руки его беспрерывно  почесывали
тело  под  обвисшей  фланелевой  рубахой.  Абсурдно  маленькая  шапчонка  на
головище макроцефала. Малыш протянул ему мяч, и он взял его с мягкой,  почти
нормальной улыбкой.
   Любопытное примечание. В конце этого сезона, когда "Гиганты" уже выиграли
вымпел и были в  беззаботном  настроении,  они  дали  этому  бедному  малому
Чарльзу Виктору Фаусту  сделать  настоящую  подачу  в  настоящем  матче.  На
какой-то момент реальность  воспламенила  его  замедленные  иллюзии.  Вскоре
после этого он прискучил  игрокам,  Мак-Гроу  перестал  считать  его  добрым
талисманом, у него конфисковали форму и отослали куда глаза глядят.  Он  был
возвращен в приют умалишенных и там несколько месяцев спустя умер.
 
 
 
   31
 
   К концу матча Отца охватило страшное  беспокойство.  Он  чувствовал,  что
сделал глупость, оставив жену одну. Однако, когда толпа понесла их к выходу,
сын вдруг взял его за руку, и это вызвало  в  нем  мощный  подъем  духа.  На
открытой площадке трамвая он обнял Малыша за плечи. Прибыв в Нью-Рошелл, они
бодро прошагали от станции до дома,  вошли  с  громкими  "хелло,  хелло",  и
впервые за долгое  время  Отец  почувствовал  себя  в  своей  тарелке.  Мать
появилась из  глубин  дома.  Волосы  ее  были  уложены,  сама  она  казалась
ухоженной, веселой и опрятной. Она обняла его и сказала: "А мы  вам  кое-что
сейчас покажем, ну-ка". Лицо ее сияло. Она отступила в сторону,  и  в  холл,
держась за юбку горничной, {вошел}  Сарин  ребеночек.  Он  топотал  ножками,
качался, хватаясь за юбку, выравнивался и с триумфом смотрел  на  Отца.  Все
хохотали. "Мы не можем удержать его, - сказала Мать.  -  Только  и  хочет  -
топать".
   Малыш присел на корточки и протянул руки, бэби тогда вырвал свою  руку  у
горничной и шатко устремился к нему, все  время  наращивая  скорость,  теряя
равновесие и, наконец, падая в счастливом захлебе прямо на грудь Малышу.
   Что-то вроде прежней безоблачности пронесли они все через этот  вечер,  а
ближе к полуночи в тишине спальни Мать  и  Отец  стали  обсуждать  ситуацию.
Конечно, у Колхауса были шансы какое-то время оставаться на свободе. В  этом
случае их ожидало нарастающее отчуждение. Уже и  сейчас  некоторые  знакомые
Матери, ее товарки  по  Лиге,  реагировали  на  их  неожиданную  известность
соответствующим образом. Ее ужасало, что  движимые  горечью  и  гневом  люди
начнут  требовать  передачи  Сариного  ребенка  под  протекцию   мстительных
властей. Отец не стал отклонять подобную возможность. Они оба в этот  момент
так чудесно владели собой, так ощущали друг друга,  что  им  вовсе  не  было
нужды разыгрывать фальшивый оптимизм. Отец сказал  даже,  что  власти  могут
пойти и на  то,  чтобы  использовать  бэби  как  аргумент  для  того,  чтобы
принудить Колхауса сдаться. "Мы должны уехать отсюда, - сказал Отец,  -  вот
что нам надо сделать - уехать". - "Но как же мы уедем? - вздохнула  Мать.  -
Мой отец - инвалид. Малыш ходит в школу, в доме полно прислуги, и  мы  несем
за всех ответственность..." Указательным пальцем правой  руки  она  загибала
пальцы на левой, перечисляя все эти сложности. Отец ощущал, что  она  теперь
доверчиво ждет его решения. Он сказал: "Предоставь все это мне". То, что  он
взял на себя всю ответственность, наполнило  ее  теплым  чувством.  Так  или
иначе они были друзьями долгой уже выдержки. Эту ночь  они  провели  вместе.
Она позволила ему заняться любовью и даже отвечала движениями рук  и  бедер,
ласкаясь, ободряла его усилия, и он впервые за много  месяцев  почувствовал,
что она оценила его крепкое мужество.
   Ответом на все вопросы, казалось, был Атлантик-Сити. Отец  обнаружил  там
чудесный отель "Волнолом", в котором были комнаты с видом на океан, а  брали
за это несколько меньше, чем можно было предположить.  До  побережья  Южного
Джерси можно было добраться за несколько часов по рельсам - не  так  близко,
но и не так уж далеко, чтобы нельзя было вернуться в воскресенье  вечером  к
любимому бизнесу. Перемена воздуха всем пойдет на пользу.  Дедушкин  доктор,
который имплантировал в сломанное  бедро  металлический  внутренний  шплинт,
советовал  старику  передвигаться  на  костылях  или  по  крайней   мере   в
кресле-каталке, ни в коем случае не залеживаться - нет  ничего  вреднее  для
людей его возраста. Малышу придется прервать  занятия  на  несколько  недель
раньше, но это не страшно,  так  как  паренек  чрезвычайно  сведущ  в  своих
науках. Дом  будет  поддерживаться  на  полном  ходу  оставшейся  прислугой,
поскольку Отцу так или иначе  придется  бывать  в  Нью-Рошелл.  С  собой  на
побережье Мать возьмет лишь экономку, флегматичную и совестливую негритянку,
присутствие  которой  ко  всему  прочему  будет  еще  и  объяснять   наличие
коричневого бэби.
   Итак, вооружившись планом действий, семейство  готовилось  к  отъезду.  В
доме поддерживался веселый дух, который временами достигал даже истерических
вершин, по мере того как ситуация в городе становилась все более  уродливой.
Новый  начальник  полиции,  отставной  инспектор  Нью-йоркского  отдела   по
расследованию убийств, предложил свою  собственную,  вполне  зловещую  линию
расследования. В первый же  день  он  сообщил  репортерам,  что  взрывчатка,
которой подорвали Муниципальную пожарную станцию № 2, была очень  изощренной
смесью пороха и гремучей ртути, она  была  составлена  определенно  знатоком
своего дела, но уж никак не пианистом рэгтайма. "Я спрашиваю, где этот  негр
берет автомобили. Я спрашиваю, где он берет деньги для того, чтобы вооружить
свою банду, да еще и заплатить им хорошеньким  чистоганом.  Где  он  достает
деньги? Где он отсиживается между своими дикими атаками на этот тихий город?
Я знаю полдюжины красных, которых с удовольствием  посадил  бы  к  себе  под
замок. Пари, я бы получил тогда ответы на свои вопросы".
   Эти предположения о заговоре радикалов, распространяясь все шире и  шире,
накалили и без того уже  подогретый  городской  люд.  Нападения  на  негров,
осмеливавшихся высунуться из своего квартала.  Патрули  милиции  на  улицах.
Фальшивые пожарные тревоги по всему городу. С грохотом вываливались на тихие
улицы пожарные движки, полицейский эскорт, обязательная свита  репортеров  в
автомобилях. Репортеры были  повсюду,  они  возбуждали  в  городской  общине
болезненное, разбухшее самоощущение. Воскресные службы в церквах никогда  не
собирали столько народа. Неотложная помощь  городской  больницы  сообщала  о
росте числа несчастных случаев прямо на дому. Люди  то  и  дело  обжигались,
калечились острыми предметами, цепляясь  за  коврики,  валились  с  лестниц.
Несколько мужичков, прочищавших старое оружие, получили серьезные ранения.
   Тем  временем  газеты  без  устали  убеждали  власти  поднять  из   пруда
"модель-Т". Возможно, и  даже  скорее  всего,  они  жаждали  новых  снимков.
Наконец, к пруду привезли кран,  и  автомобиль  явился  на  поверхность  как
чудовищный артефакт. Грязь бородищей текла с него, вода  и  слизь  лились  с
крыши. Он был перенесен на берег и оставлен там для всеобщего обозрения.
   В этом деле у властей, однако, случился прокол. "Форд"  стоял  на  берегу
как осязаемое доказательство обиды черного  автомобилиста.  Изуродованный  и
оскверненный, он оскорблял своим видом всякого,  знающего  толк  в  технике,
любящего машины, а таких в Америке немало. Разобравшись в этом, мэр и  Совет
старейшин выпустили новую серию обвинений  в  адрес  цветного  маньяка,  где
говорилось, что  любые  переговоры,  кроме  решительного  требования  полной
капитуляции, будут означать любезное приглашение каждому ренегату,  радикалу
и негру издеваться над законом и плевать на американский флаг.
   Между тем, если бы у  кого-нибудь  сейчас  и  возникла  идея  вступить  в
переговоры с Колхаусом - а она ни у кого не возникала, - никто не  знал  бы,
как с ним связаться. Убийца не объявил, сколько времени он  отпустил  городу
до следующей атаки. Газета "Уорлд" наняла психиатров, и те,  проанализировав
второе письмо Колхауса, пришли к  заключению,  что  оно  свидетельствует  об
умственном расстройстве и что любые переговоры с человеком,  именующим  себя
"Президентом Временного правительства Америки", были бы трагической ошибкой.
   И все-таки  одна  практическая  и  очень  веская  идея  набирала  силу  в
Нью-Рошелл. Все классы общества требовали изгнания Уилли Конклина. Некоторые
раздраженные граждане по этому поводу вступили даже с ним в прямой  контакт.
Брандмейстер приволок в полицейскую штаб-квартиру несколько анонимных писем,
в которых авторы предлагали ему начать немедленно паковаться, а буде  он  не
сделает этого, они, авторы, возьмут на себя работу Колхауса  Уокера.  Как  и
все без исключения шаги Конклина, предъявление этих  писем  в  полицию  было
ошибкой. Они отнюдь не  вызвали  к  нему  сочувствия,  как  он  надеялся,  -
напротив: полиция стала обдумывать,  как  бы  осуществить  эту  плодотворную
идейку на деле. С самого начала Конклин не способен был понять,  почему  все
люди с белой кожей не чувствуют к нему глубочайшего восхищения.
   Чем  более  непопулярным  он  становился,  тем  более  жалким  было   его
замешательство. Ничтожный малый не мог  даже  уразуметь,  что  в  требовании
публики кроется не только желание разрядить ситуацию, но и  возможность  для
него самого спасти свою шкуру. Он чувствовал себя мучеником и винил во  всем
"негролюбов", хотя они теперь как будто составляли полностью  все  население
города. Он напивался до оцепенения и тупо жаловался окружающим. Тем временем
его супружница готовилась к отъезду .
   Так, хотя  никто,  собственно  говоря,  не  овладел  ситуацией  и  все  -
муниципалитет, полиция, милиция штата,  граждане,  -  все  чувствовали  свою
уязвимость перед лицом черных герильеров, тем не менее две вещи были сделаны
при кажущемся единодушии: "модель-Т" была поднята на поверхность - раз;  обе
местные газеты дали огромнейшие заголовки о том, что семья Конклина отчалила
и укрылась в Нью-Йорке, - два. При желании Колхаус Уокер мог воспринять  это
как намек на возможность  переговоров.  Конечно,  никаких  уступок  не  было
сделано, улицы по-прежнему кишели вооруженной стражей, но ситуация  все-таки
изменилась. Пусть он сожжет теперь всю метрополию Нью-Йорка,  говорила  одна
передовица, или поймет, что любой человек, который берет закон в свои  руки,
выступает против цивилизованного и исполненного решимости народа  и  позорит
ту самую справедливость, которую он хочет установить силой.
   По контрасту с происходившим отъезд семьи прошел совершенно незамеченным.
Отец организовал отправку багажа - пары огромных  плетеных  сундуков,  шкафа
для костюмов, комода  с  медными  углами,  нескольких  чемоданов  и  шляпных
коробок, - и в один  из  дней,  с  первыми  лучами  рассвета,  они  покинули
Нью-Рошелл. Тем же утром в Нью-Йорке на Пенсильванском вокзале  они  сделали
пересадку на поезд в Атлантик-Ситию Вокзал был  построен  по  проекту  фирмы
Стэнфорда   Уайта   и   Чарльза   Маккима.   Каменные   колоннады    фасада,
смоделированного по образцу римских бань Каракаллы, распространялись от 31-й
до 33-й улиц и от Седьмой до Восьмой авеню. Носильщики  выкатили  на  кресле
Дедушку. Мать была с ног до головы в белом ансамбле. Прачка  несла  Сариного
бэби. Вокзал внутри был столь огромен, что говор толпы казался  лишь  глухим
бормотанием. Малыш смотрел на потолок, на своды зеленого  стекла,  на  арки,
поддерживаемые стальными ребрами  и  стройными  стальными  колоннами.  Свет,
идущий через крышу,  напоминал  мягкую  кристаллическую  пыль.  Спускаясь  к
перронам, Малыш смотрел во  все  глаза  и  видел  на  огромном  пространстве
впряженные  уже  локомотивы,  в  нетерпении,  среди  пара,   криков,   звона
колоколов, ожидавшие, когда их выпустят на свободу, в город.
 
 
 
   32
 
   А где же был Младший  Братец?  Его  отсутствие,  последовавшее  за  столь
страстной защитой Колхауса, никого не  озадачило.  В  доме  привыкли  к  его
болезненному  нраву.  Он  появлялся  периодически  на   фабрике   флагов   и
фейерверков и никогда не забывал получить жалованье. При  отъезде  семьи  он
однако не присутствовал, и
   Мать оставила ему записку в холле. Записка эта так и не была распечатана.
   Спустя несколько дней после атаки на "Эмеральдовский движок" Младший Брат
приехал в Гарлем, в похоронное бюро, откуда  отправилась  в  последний  путь
Сара. У дверей его  встретил  владелец.  "Я  бы  очень  хотел  поговорить  с
мистером Колхаусом Уокером, - сказал Младший Брат. -  Я  буду  ждать  каждый
вечер под аркадой "Манхэттен-казино", пока он не убедится, что может принять
меня без опаски". Могильщик выслушал его равнодушно и не выказал ни сном  ни
духом, что понимает, о чем идет речь. Тем не  менее  молодой  человек  занял
свою позицию у "Казино" и каждый вечер теперь стоял там, выдерживая  взгляды
черных хозяев заведения  и  провожая  глазами  грохочущие  поезда  надземки.
Погода была теплая, и после начала концерта двери в  театре  открывались,  и
тогда можно было услышать синкопированную музыку Джима Европы и аплодисменты
зрителей. Разумеется, Колхаус оставил свою работу и съехал с  квартиры,  так
что для полиции он как бы вроде и не существовал вовсе.
   На четвертую ночь его бдения к нему  приблизился  хорошо  одетый  цветной
юноша и  попросил  "дайм",  то  есть  двадцать  пять  центов.  Не  выказывая
удивления тем, что столь благополучный молодой господин клянчит монетки, МБМ
покопался в карманах и извлек просимое. Парень улыбнулся  и  сказал,  что  у
него там, кажется, в карманах масса мелочи - не может ли мистер  добыть  еще
четвертак? Младший Брат посмотрел ему в глаза и увидел  там  внимательнейшую
оценку, взгляд человека, облеченного властью принимать решения.
   На следующий вечер МБМ уже ждал этого юношу, но не  дождался.  Однако  он
чувствовал, что кто-то следит за ним, и, когда публика вошла в театр, увидел
другого черного юношу, одетого, как и первый, в костюм и галстук, с  "дерби"
на голове. Юноша пошел прочь, и МБМ импульсивно последовал за ним. Он  долго
шел за ним  вдоль  рядов  замызганных  домов,  через  перекрестки,  мощенные
кирпичом, за угол, за угол, еще раз за угол. Он был  уверен,  что  некоторые
места они проходили по нескольку раз. Наконец, на какой-то тихой улице юноша
скрылся за цокольной дверью кирпичного дома. Дверь  осталась  открытой.  МБМ
вошел внутрь, открыл еще одну дверь и  увидел  прямо  перед  собой  Колхауса
Уокера, восседающего за столом со скрещенными на груди руками.  Вокруг  него
словно  стража  стояли  несколько  негритянских   юношей,   одетых   в   его
благопристойной манере - отутюженный  костюм,  чистый  воротничок,  галстук,
булавка. Младший Брат сразу узнал среди них двоих - вчерашнего, попросившего
монету, и сегодняшнего. Дверь за ним закрылась. "Что вам угодно?" -  спросил
Колхаус. Младший Брат был готов к этому вопросу. Он  состави