и не ругались на кухне и мирно открывали дверь своим и чужим гостям.
   В крохотной восьмиметровке в  Лаврушинском  переулке  жить  вместе  с
ребенком было просто невозможно, а  в  квартире  на  улице  Кирова  папа
поселиться не мог. Жильцы, обозленные появлением в людском  скопище  еще
одной особи, мигом начинали строчить заявления в милицию, сигнализируя о
проживании человека без прописки. Поэтому я с бабушкой обитала  в  одном
месте, а папа с мамой в другом. Воссоединились  мы  лишь  в  1957  году,
когда построился дом возле метро "Аэропорт".
   Вот момент переезда туда  я  помню  очень  хорошо.  Мы  все  идем  по
узеньким  доскам,  проложенным  среди   жидкой   грязи.   Вокруг   стоят
покосившиеся, черные избушки, во дворах натужно орут петухи. Наконец  мы
подходим к единственному кирпичному  зданию.  Мама  садится  на  ступени
подъезда и начинает плакать.
   - Аркадий, куда ты нас завез! Это же деревня! Как здесь жить?
   Сейчас трудно поверить,  что  тот  район  был  в  50-е  годы  глухой,
провинциальной окраиной Москвы. Но  квартира  оказалась  очень  хорошей,
многокомнатной, с большой кухней, я живу в ней до сих пор.
   В 59-м году я пошла в школу. Но  до  этого  случилось  одно  событие,
повлиявшее  на  всю  мою  дальнейшую  жизнь.  В  августе  меня,  будущую
первоклассницу, привезла с дачи в город. Бабушка пошла со мной гулять во
двор. Я стала ковыряться в песочнице,  и  тут  появилась  прехорошенькая
кудрявая девочка.  Она  тоже  принялась  мастерить  куличики,  мы  мигом
познакомились и выяснили,  что  очень  скоро,  буквально  через  неделю,
пойдем не только в одну школу, но и в один  класс.  Девочку  звали  Маша
Гиллер, и мы стали лучшими подругами на всю  жизнь.  Мне  трудно  сейчас
припомнить наши ссоры, наверное, в детстве  они  все  же  случались,  но
класса с пятого мы не повздорили ни разу. Маша всегда около меня: в горе
и в радости, я считаю ее своей сестрой, и больше всего меня радует,  что
такая же дружба связывает и наших детей.
   Многие люди с восторгом вспоминают школьные годы,  но  у  меня  особо
приятных ощущений от тех лет не осталось.
   Я была тихим ребенком, не  имевшим  большого  количества  подруг.  Ни
авторитетом, ни любовью у  одноклассников  я  не  пользовалась,  училась
более чем средне. Твердые пятерки у ученицы Васильевой  стояли  лишь  по
гуманитарным предметам и немецкому языку. Математика,  физика,  химия  -
все это лежало за гранью моего понимания. Правда, арифметику  я  кое-как
освоила, но когда взяла в руки учебник по  алгебре!  Впрочем,  геометрия
оказалась еще хуже. Стабильную тройку по этим  предметам  я  имела  лишь
благодаря умению виртуозно списывать. А  вот  на  выпускном  экзамене  в
десятом  классе  я  испытала  настоящий  шок,  когда  увидела,  что  нас
рассаживают в актовом зале в шахматном порядке, по одному за  столом,  и
стоят парты на расстоянии метра друг от друга. Стало  понятно,  что  мне
аттестата не дадут никогда,  решить  экзаменационное  задание  Грушеньке
Васильевой просто не под силу.
   Я тупо сидела над пустым листом, когда над головой  раздался  ровный,
спокойный голос нашей преподавательницы математики, Валентины Сергеевны:
   - Правильно, Груня, хорошо решаешь, только не торопись!
   В полном изумлении я уставилась на учительницу. Она что, с ума сошла?
Не  видит,  что  перед  тупой  ученицей  Васильевой  совершенно   чистый
черновик?
   - Не отвлекайся, Груня, -  сухо  продолжила  Валентина  Сергеевна,  -
переписывай работу аккуратно, следи за полями.
   Затем она пошла дальше,  изредка  останавливаясь  возле  учеников.  Я
перевела глаза на парту и увидела  листок,  исписанный  четким  почерком
Валентины Сергеевны, готовое решение всех экзаменационных задач.
   После  окончания  испытаний  я  бросилась  в  учительскую  и   обняла
Валентину Сергеевну. Та сняла очки и пробурчала:
   - Да уж! В конце концов, я сама  виновата,  что  в  твоей  голове  не
задержалось никаких знаний по точным наукам.
   Есть еще одно  воспоминание,  связанное  с  десятым  классом.  Первое
сентября,  классная   руководительница   Наталия   Львовна,   устроившая
перекличку, отчего-то пропустила  фамилию  Маши.  Наши  фамилии  были  в
классном журнале рядом: Васильева,  Гиллер.  Но,  назвав  меня,  Наталия
Львовна потом прочитала:
   - Гречановский.
   Я уставилась на поднявшегося Игоря и воскликнула:
   - Ой, вы Машку не назвали!
   - Помолчи, Груня, - велела Наталия Львовна.
   Я  замолчала.  Учительница  монотонно  читала  список   и,   наконец,
произнесла:
   - Трубина.
   Я изумилась и завертела головой в разные стороны.
   Ага, значит, у нас новенькая, но тут глаза натолкнулись  на  вставшую
Машу.
   Урок пошел прахом. Все сорок  пять  минут  я  провертелась,  усиленно
подмигивая подруге. Нас с ней  в  классе  шестом  нарочно  рассадили  по
разным партам, чтобы мы не болтали, забыв обо всем на свете.
   На перемене я подлетела к Машке.
   - Ты поменяла фамилию?
   - Ага, - кивнула та.
   - А мне почему не сказала?
   - Так сама узнала только сегодня утром, - развела руками Машка.
   - Чем же Гиллер тебе не  понравилась?  -  недоумевала  я.  -  Красиво
звучит!
   Маша тяжело вздохнула:
   - В институт с такой поступать трудно. Пришлось взять  мамину.  Я  же
еврейка по папе получаюсь!
   - Кто? - изумилась я.
   - Еврейка, - повторила Машка и  стала  растолковывать  мне  правду  о
"пятом пункте".
   Я была страшно удивлена. То, что Машка  еврейка,  меня  не  поразило,
эскимоска,  негритянка,  узбечка,  таджичка   -   какая   разница!   Но,
оказывается, в нашей стране не все справедливо!
   Впрочем, в школьные годы я не задумывалась о многих вещах. Я не знала
бедности, горя и несчастий. Мне казалось, что у всех детей есть  любящие
родители и бабушка, дача, машина, домработница и учителя,  не  унижающие
их достоинство.
   Честно  говоря,  уникальность  своей  школы,  специализированной,   с
преподаванием ряда предметов на немецком языке, я  осознала  уже  будучи
взрослой.
   Начнем хотя бы с того, что у этой школы имелось два здания: "большое"
и "маленькое". В последнем учились дети до  пятого  класса.  Во  времена
моего детства первые четыре класса все предметы вела одна учительница. И
только потом мы получали возможность перейти во "взрослое" здание.
   Каждое утро ученики, приходившие  на  занятия,  принимали  участие  в
своеобразной церемонии. На лестнице у огромного зеркала стояли директор,
дежурный учитель и кто-то из старшеклассников, членов  бюро  ВЛКСМ.  Все
девочки, проходя мимо них, должны  были  сделать  реверанс,  а  мальчики
поклониться. У нас  были  великолепные  учителя,  свой  школьный  летний
лагерь, огромная библиотека...  Одним  словом,  учебное  заведение  было
таким, в какие сейчас пытаются  превратить  некоторые  платные  лицеи  и
гимназии.  И  еще  -  наши  преподаватели,  строгие,  эрудированные,  на
школьников никогда не орали, не обзывали нас идиотами, не били  линейкой
по голове, обращались к нам на "вы" и в первую  очередь  уважали  в  нас
личность.
   Но я, по наивности и глупости, считала все учебные  заведения  такими
же  и  страшно  тяготилась  занятиями.  Самыми  радостными  моментами  в
школьные годы для меня были болезни: свинка,  ветрянка,  грипп...Едва  в
горле начинало першить, как  я  с  радостным  лицом  неслась  к  папе  в
кабинет, где три стены занимали  книжные  полки.  Я  провела  там  много
счастливых часов, перебирая тома. Те  из  вас,  кто  близок  ко  мне  по
возрасту, должны хорошо представлять себе эту библиотеку, в ней  были  в
основном   собрания   сочинений.   Чехов,   Бунин,    Куприн,    Лесков,
Мельников-Печерский,  все  Толстые,  Достоевский,   Пушкин,   Лермонтов,
Брюсов, Бальмонт... Отдельно  стояли  тома  Майн  Рида,  Дюма,  Фенимора
Купера, Джека Лондона, Вальтера  Скотта,  Гюго,  Бальзака,  Золя,  Конан
Дойля... Всего не перечислить. На самом верху, куда  маленькому  ребенку
было трудно дотянуться, стояли "Декамерон" и том из  собрания  сочинений
Куприна с повестью "Яма".
   Годам к четырнадцати я освоила  домашнюю  библиотеку  и  стала  брать
книги у соседей. Дом наш был уникальным.  Тут  жили  одни  писатели:  К.
Симонов, Арсений  Тарковский,  В.  Войнович,  А.  Галич,  А.  Штейн,  А.
Арбузов, Е. Габрилович, А. Безыменский...Я не стану  сейчас  перечислять
все фамилии. У многих писателей были дети, и мы вместе играли во  дворе,
но особых друзей у меня на Аэропорте, кроме  Маши,  не  было.  Я  больше
любила сидеть одна в своей  комнате  и  читать.  А  еще  у  меня  имелся
кукольный,  двухэтажный  домик  с  мебелью,  в  котором  жили  крохотные
фигурки. Не один час провела я возле  этой  игрушки,  разыгрывая  всякие
сценки. Было и другое объяснение тому, что  мне  не  удалось  приобрести
друзей во дворе. Лет до пятнадцати бабушка никогда никуда  не  отпускала
меня одну, на то имелась серьезная причина.  Фася  до  самой  смерти  не
могла забыть стресс, перенесенный ею в 1922 году.
   Зимой, одев дочь Томочку в хорошенькую шубку  из  белочки,  такой  же
капор и варежки, Афанасия пошла в  магазин.  В  лавке  оказалось  жарко,
чтобы дочка не вспотела, Фася оставила  ее  у  входа,  на  улице.  Когда
Афанасия вышла, Томочки у магазина не было, она пропала. Думается, можно
не объяснять, какие чувства испытала несчастная мать, бегая по переулкам
в поисках дочки. Но все было бесполезно.
   В  полном  ужасе  Афанасия  кинулась  в  милицию.  Там  ее   встретил
сотрудник, решивший успокоить бедняжку.
   - Ты, гражданочка, сядь, - участливо сказал он, - выпей воды.
   А потом произнес фразу, которую моя бабушка не сумела забыть до самой
смерти.
   -  Дочка  потерялась?  Найдем,  не  плачь,  теперь  бояться   нечего.
Торговку, которая из детей варила холодец, мы вчера поймали.
   Напомню, что шел голодный 1922 год. Услышав из  уст  милиционера  сие
заявление, бабушка упала, у нее внезапно отнялись  ноги.  Стефан  принес
жену домой на руках. До самого вечера они мучились от неизвестности,  но
потом в дверь позвонили. На пороге стоял милиционер, державший  за  руку
чумазую побирушку в лохмотьях.
   - Получите ребенка и распишитесь, - сурово велел он Стефану.
   Дедушка отшатнулся.
   - Но это не моя дочь!
   Тут нищенка бросилась к нему на шею и закричала:
   - Папочка, это же я, твоя Томочка!
   Девочку завели в какой-то дом, сняли с нее дорогую  шубку  с  шапкой,
дали ей рваный платок и выставили вон.
   Целых три месяца после этого события бабушка не могла ходить,  ее  на
извозчике возили к врачу на массаж, но толку не было никакого.  Впрочем,
именно эти поездки в конце концов и исцелили Афанасию.
   Один раз извозчик не сумел  справиться  с  лошадью,  та,  испугавшись
чего-то, понесла. И тут бабушка неожиданно выпрыгнула из пролетки. Страх
отнял у нее ноги, страх же их и вернул.
   Вообще-то Фася никогда не терялась в экстремальных ситуациях и  умела
принимать неординарные решения. Когда однажды в ее гимназии вспыхнула от
свечки новогодняя елка и огонь мигом перекинулся в зал, все гимназистки,
визжа от ужаса, бросились к двери, где, пытаясь выбраться, начали давить
друг друга. Фася же молча кинулась в противоположную сторону, к окну,  и
благополучно очнулась раньше всех во дворе.  Афанасия  никогда  не  была
"стадным" человеком.
   Понимаете теперь, почему бабушка ни  на  шаг  не  отпускала  от  себя
любимую внучку? Послабление делалось лишь на даче, в Переделкине.
   Каждый год в конце мая мы уезжали туда, в дом под номером  четыре  на
улице  Тренева.  Это  здание  никогда  не  было  нашей   собственностью.
Двухэтажный  дом  со  всеми  удобствами  и  участком  почти   в   гектар
принадлежал Союзу писателей, отец просто отдавал за него арендную плату.
Мебель, посуду и всякие бытовые мелочи мы прихватывали с собой.  До  нас
это здание занимал драматург Ромашов, а моя семья прожила там с 1960  по
1987 год. Мое детство, отрочество, юность и  часть  молодости  прошли  в
Переделкине.
   Дача была зимней. В первые годы у нас были печки, топившиеся дровами,
затем появились батареи, но в котел все равно приходилось сыпать  уголь,
лишь потом провели газ и повесили колонку, безотказно  дававшую  горячую
воду, телефон же поставили уже после смерти моего отца. Но все равно это
были совершенно царские условия. Нам не приходилось бегать  с  ведром  к
колодцу и топать к дощатому сортиру в глубине участка.
   Около ворот стояла сторожка.  Одну  ее  половину  занимал  гараж,  во
второй жили дворники Таня, Коля и их дочка Вера.
   Зимой в Переделкине  было,  безусловно,  хорошо,  но  меня  привозили
только на январские каникулы, а вот летом... О,  тогда  наступало  самое
счастливое время.
   Я не стану сейчас перечислять всех, кто жил в  писательском  городке,
постараюсь   лишь   припомнить   друзей   родителей:   П.   Нилина,   А.
Вознесенского, З. Богуславскую, Е.  Евтушенко,  Р.  Рождественского,  В.
Тевекеляна, Л. Кассиля, С. Смирнова,  И.  Андронникова,  И.  Штока...  Я
определенно кого-то забыла. Самые близкие  отношения  связывали  папу  и
маму с семьей Валентина Петровича Катаева. Его вдова,  Эстер  Давыдовна,
дочка Женя, внучка Тина - наши ближайшие друзья до сих пор, а  моя  дочь
Маша и правнучка Валентина Петровича Лиза нежные подруги.
   Именно в семье Катаевых я  получила  первое  понятие  о  литературном
творчестве. Нет, мой отец писал каждый день, трудно, тяжело,  подчас  по
двенадцать  часов  кряду.  Но  у   него   это   происходило   совершенно
неинтересно, буднично.
   Утром папа, выпив чашку чаю, сообщал:
   - Ушел к станку, - и запирался в кабинете.
   Меня с раннего детства приучили не соваться  к  папе,  когда  закрыта
дверь. У Валентина Петровича дело обстояло иначе.  Он  мог  вскочить  во
время  общего  чаепития,  оборвав  фразу  на  полуслове  и  со  странным
выражением лица, покинуть всех, не  сказав  ни  слова.  Эстер  Давыдовна
объясняла:
   - Валечка пошел работать.
   Честно говоря, меня его поведение пугало, и один  раз  я,  набравшись
смелости, подошла к классику советской литературы и спросила:
   - Дядя Валя, а почему вы вот так убегаете?
   Валентин Петрович погладил меня по голове и вздохнул:
   - Боюсь, детка, не сумею объяснить. Понимаешь, я слышу голос, который
мне нашептывает фразу, вот и бегу ее записывать.
   Я обсудила эту информацию с его внучкой Тиной, и мы пришли к  выводу,
что Валентин Петрович придумывает. Ну какой такой голос?
   Вот ведь бред. Но именно Валентин Петрович Катаев  впервые  посеял  в
моей душе сомнения, и я задалась вопросом: а вдруг писатель это  не  тот
человек, который сначала составляет подробный план произведения, а потом
методично пишет главы? Вдруг правда кто-то диктует ему на ушко?
   Уже в  зрелом  возрасте  я  читала  разные  воспоминания,  в  которых
фигурировала фамилия Катаева. Многие коллеги по перу описывали Валентина
Петровича как желчного человека, но это не правда. Просто Катаев терпеть
не мог бездарей, называвших  себя  литераторами.  По  Переделкину  ходил
маленький дядечка Василий К., написавший за всю свою жизнь  только  одно
произведение, поэму о ленинском субботнике. Ее многократно переиздавали,
и Василий К. на самом деле считал себя равным Пушкину. Вот в адрес этого
человека Валентин Петрович мог отпустить едкое  замечание,  у  него  был
острый язычок сатирика, но он никогда не позволял  себе  грубости  и  не
унижал  чужого  достоинства.  С  нами,  детьми,  он  был   фантастически
терпелив. Сколько раз мы с Тиной играли в их доме в  прятки,  с  топотом
носясь по лестнице. Однажды  мне  пришла  в  голову  идея  спрятаться  у
Валентина Петровича под письменным  столом,  что  я  и  проделала.  Тина
носилась с воплями по саду,  я  сидела  тихо-тихо,  прижавшись  к  ногам
Катаева. Вдруг распахнулась дверь,  и  вошла  Эстер  Давыдовна,  которая
довольно сердито сказала:
   - Нет, какое безобразие! Ты же мешаешь работать Катаеву!
   Валентин Петрович мгновенно ответил:
   - Что ты, Эстенька, разве ребенок способен помешать?
   И все же, при всей кажущейся простоте, в Валентине Петровиче  имелась
какая-то тайна. Вот Корней Иванович Чуковский  был  совершенно,  на  мой
взгляд, обычным человеком. Сколько раз он, остановив  меня  на  дорожке,
предлагал:
   - А ну, Грушенька, давай наперегонки до поворота на шоссе.
   Я радостно соглашалась и всегда проигрывала. Мне было не угнаться  за
длинноногим Корнеем Ивановичем. Я очень любила Чуковского, он  так  умел
вас слушать! А еще Корней Иванович создал в Переделкине библиотеку,  при
ней работал театральный кружок. Почти все дети Переделкина участвовали в
спектаклях. Два раза за лето Чуковский  устраивал  мероприятие,  которое
называлось "костер". В июне - "Здравствуй, лето", в августе  -  "Прощай,
лето". За вход следовало заплатить десять  шишек,  которые  торжественно
бросались в пламя. Кто только не приезжал к нам для участия  в  кострах!
Сергей  Образцов   с   куклами,   Аркадий   Райкин,   космонавт   Герман
Титов...Сначала дети показывали спектакль, потом выступали гости,  затем
зажигался костер и все, взявшись за руки, плясали вокруг  огня.  Впереди
несся Корней Иванович, на голове  у  него  сидел  самый  настоящий  убор
индейского вождя!
   Много лет  спустя  я  прочитала  опубликованные  в  журнале  "Юность"
воспоминания  Корнея  Ивановича  и  нашла  там  нас   всех.   Чуковский,
оказывается, внимательно приглядывался к детям. Отыскалась на  страницах
и моя фамилия. Корней Иванович писал, что Груня Васильева очень плакала,
когда ей не досталась в спектакле роль принцессы.  Чтобы  утешить  меня,
Чуковскому  пришлось  срочно  переделывать  сценарий,  и  вместо   одной
капризной дочери у царя стало их две. Чуковскому было невыносимо  видеть
огорчение ребенка, намного легче оказалось переписать пьесу.
   В детстве я совершенно не понимала, в окружении каких людей живу.  Ну
бегает со мной наперегонки Корней  Иванович,  ну  написал  мне  Валентин
Петрович сочинение, заданное в школе на тему  "Образ  главного  героя  в
повести Катаева  "Белеет  парус  одинокий".  Самое  интересное,  что  он
получил за него тройку и потом дико хохотал,  изучая  мою  тетрадь,  всю
испещренную красными замечаниями, начинавшимися  со  слов  "В.П.  Катаев
хотел сказать..."И что удивительного в Андрее  Андреевиче  Вознесенском?
Он зовет меня соседкой и всегда говорит:
   - Ну, Груня, тебя просто не узнать, еще выросла.
   Последняя фраза меня слегка обижала. Естественно, выросла, не могу же
я вечно оставаться маленькой.
   На большой круглой террасе нашей дачи собирались не только  писатели.
Мама всю свою жизнь проработала в Москонцерте,  и  потому  в  дом  текли
актеры. Нани Брегвадзе, Буба Кикабидзе, Юрий Никулин, - я помню их  всех
молодыми и очень веселыми. И у меня начисто  отсутствовал  трепет  перед
людьми искусства. Я искренне удивлялась, ну зачем просить у  этих  людей
автографы. Ну какой интерес подсовывать книжку Роберту  Рождественскому?
Господи, вот они на полках у меня стоят, все подписанные.  Понимаю,  что
вам смешно, но лет до десяти я была уверена в том, что писатели  сначала
собственноручно подписывают весь тираж и только потом его продают.
   На дорожках  Переделкина  можно  было  свести  знакомство  с  людьми,
которые не бывали у родителей. Как-то раз я, школьница,  шла  мимо  того
места, которое в писательском городке называлось "Неясная поляна".
   В тот день все мои друзья куда-то разбежались,  мне  было  скучно,  к
тому же сломался велосипед,  и  к  подружке  Ире  Шток  пришлось  топать
пешком. На тропинке я  столкнулась  со  странной  женщиной.  Рыжая  коса
свисала у нее почти до пояса, ноги были обуты в белые, лаковые  сапожки.
Вообще говоря, многие из писательских жен  и  дочерей  одевались  весьма
экстравагантно, поэтому внешний вид дамы меня не смутил.
   Я, чтобы не  терять  времени  зря,  прихватила  с  собой  учебник  по
литературе. На лето нам задали выучить кучу  стихов,  идти  к  Ире  было
да