е. из  за границы; а другие стояли
за выборное начало и "органическое развертывание" революции. Присмотревшись,
можно  было явственно различить в этой пестроте строгую иерархию по степеням
революционной  ортодоксальности: никто,  конечно, не признался бы вслух, что
считает противника правовернее себя, -- но сейчас же бросалось  в глаза, кто
нападает, а кто оправдывается и клянется: "позвольте, я тоже...". Плехановцы
извинялись   пред  ленинцами,  эсеры  пред  марксистами,   Бунд  пред  всеми
остальными, социал-сионисты  разных  толков пред  Бундом;  простые  сионисты
числились вообще вне храма и даже не пытались молить о прощении.
     Мы, сидя в России, считали, что у нас "весна", у нас "кипит": но отсюда
Россия  накануне 1905-го  года казалась мелкой заводью, даже не тихим омутом
-- против этой бурлящей  словокачки, где  не было  нужды в  намеках, где все
можно сказать крайними словами и напечатать всеми буквами -- и ничего нельзя
сделать непосредственно.  За  тот  осенний  месяц в  Берне  я впервые  понял
ядовитое проклятие эмигрантщины, впервые оценил старые сравнения:  колесо, с
огромной  силой  крутящееся среди  пустого  пространства,  именно  потому  с
огромной силой,  что привода нет и нечего ему вертеть; "и сок души сгорает в
этой  муке,  как  молоко  у матери  в  разлуке с  ее грудным  малюткой".  Но
сгоревший сок  души не рассасывается, а  скопляется и твердеет  и  прожигает
сознание навсегда; и если так судьбе угодно, чтобы  скопом  вдруг изгнанники
вернулись на родину и стали ее  владыками, извратят они все пути и все меры.
Я  вспоминал   это  часто   после,   когда  видел  в  Стамбуле,  как  губили
возвратившиеся младотурки освобожденную Турцию;  и позже  по  поводу русских
событий, -- но глава не об этом, глава, собственно, о Лике.
     Однажды я вернулся из Лугано и застал дома телеграмму и письмо, оба  из
Одессы. Телеграмме было уже три дня: "Лика Берне  Матенгоф-штрассе,  там-то;
разыщите, перевела телеграфно двести такой то банк ваше имя. Анна Мильгром".
Письмо было от Сережи, посланное одновременно с телеграммой:  он  писал, что
Лика  бежала  из Вологды  и  добралась  до Швейцарии.  Помню  почти дословно
главные места: "Вообразите, даже не пряталась по дороге: просто умылась -- и
не только жандармы, но и родной обожаемый брат ее бы не  опознал...". "А кто
ей деньги достал? Же! Вы меня за шмаровоза держите,  а я и добыл, и доставил
куда надо (через коллегу из банды Моти Банабака);  а прародителям ни точки с
запятой не сказал, чтобы сердца даром пока  не тепались...". -- "А спросите:
где  Сережа  слимонил  такие  квадрильоны?  Читайте  и  стыдитесь: в году 52
недели, в колоде столько же карт, и гений остается гением, даже несмотря  на
чугунные кайданы, которыми вы  оковали свободный полет моей методики...". --
"Если  свидание с  неукротимой Катариной  кончится  тем, что у  Петруччио на
ланите останется лазурный отпечаток,  то сообщаю на основании личного опыта,
что от фонарей помогает арника...". Дальше он сообщал, что у Анны Михайловны
была инфлюэнца, но она  выедет в Берн,  как только оправится; в другое время
поехала  бы  Маруся,  но  она "теперь  с  глузду  съехала  --  мореплаватель
причалил: в замке нашем мороз и осадное положение, но об этом расскажут вам,
когда ступите под его готические своды".
     Я  поспешил в  Матенгоф  и  постучался в указанную  дверь на  мансарде;
оттуда  послышалось "Entrez",  такое  подлинно  и шикарно  гортанное, что  я
подумал -- не  ошибка ли? -- но вспомнил, что у Лики и младших братьев долго
была  гувернантка. Я  вошел и едва  не ахнул.  Сережа  непомерно упростил ее
перевоплощение:  "умылась".  Предо  мной  стояло существо  с другой планеты,
изысканно  изящное  от  высокой прически до  узеньких  туфель  на  вершковых
каблучках. Так врезался мне в память этот силуэт,  что с него, если бы умел,
я бы и  сегодня взялся нарисовать  моду того времени: высокий  воротничок до
ушей,  блузку с массой мелких  пуговиц впереди,  у  плеч в  обтяжку, у талии
свободную и  "перепущенную" --  и  рукава тоже  сверху тесные,  а  у  манжет
широкие. Теперь  уже  не нужен был взор  художника,  чтобы распознать в Лике
совершенно ослепляющую красавицу. Только  на руке, которую  она мне подала и
сейчас же  потянула обратно, я заметил обкусанные ногти: право, единственная
черта, которую я действительно узнал. В самом деле, так она могла не то, что
по Вологде, но и дома по собственной гостиной пройти в полном инкогнито.
     По дороге  в банк  она разговаривала вежливо, но мало, и смотрела перед
собою; о своем побеге не упомянула, о домашних не спросила, а обо  мне самом
только одно: когда собираюсь уехать. Сказала, однако, что хочет  поступить у
университет.
     В банке вышло затруднение. Деньги получились на мое имя --  у  Лики  не
было, конечно,  бумаг; но я совсем забыл, что и сам уехал из России -- уж не
помню по какой причине -- с паспортом коллеги Штрока (жандарм на  границе  в
Волочиске,  помню,  долго качал головою на то,  что  я  такой  моложавый для
тридцатилетнего). В  те счастливые годы можно было  кочевать по всей  Европе
без  документов, но  в банке нужно  было предъявить нечто солиднее  визитной
карточки.  Я очень смутился. Можно  было, конечно, съездить за кем-нибудь из
знакомых старожилов для установления моей личности; но  уже близко подходило
к четырем часам, это значило бы отложить все на завтра, а я чувствовал ясно,
что Лике и одной встречи со мной по горло достаточно, и вообще она тут стоит
и презирает меня за нерасторопность.
     Вдруг ко мне подошел -- вернее сказать: подбежал -- элегантный господин
в котелке,  схватил меня за обе руки и радостно  заговорил  по-итальянски. Я
опять узнал того соседа справа из  Монтечиторио,  и опять сообразил, что где
то встречал его раньше. Он тряс мои руки и расспрашивал, как я поживаю, но я
заметил, что смотрит он не на меня, а на Лику, и притом во все глаза.
     --  Простите, я невольно  подслушал:  у вас тут  какая то заминка? Если
надо засвидетельствовать, что вы -- вы,  я к вашим услугам: меня тут  знают.
Или это нужно для синьорины? Пожалуйста.
     И, сняв котелок, он тут же представился Лике, сказав довольно правильно
по-русски:
     --  Очень  рад  быть  полезен,  люблю  ваших компатриотов;  меня  зовут
Верниччи.
     Еще  до  того, как  он  произнес  это  имя,  едва  только  он заговорил
по-русски,  я  вдруг  вспомнил,  кто  он  такой:  дотторе Верниччи, соратник
римского М.-М., итальянский сотрудник охранки. Я чуть не расхохотался: нашла
судьба с кем познакомить именно Лику!
     Но Лике суждено было сегодня меня  удивлять. Во первых, она  ему подала
руку не  только величаво, но и любезно; во  вторых,  ответила по-французски,
таким  подлинным   говором,  который,  вероятно,  убедил  бы  и   природного
парижанина -- во всяком случае, парижанин принял  бы ее, скажем, за уроженку
Лиона:
     --   Я   по-русски  не  понимаю,  зато  немного  по-итальянски;   очень
признательна, перевод действительно для меня.
     В одну  минуту  он все устроил. Лика спрятала деньги и  сказала "мерси"
ему, а заодно  уж и мне. Он предложил выпить  кофе, и я предоставил решение,
конечно,  Лике, в полной уверенности, что она откажет, -- а она согласилась,
кивнув  головой с  совершенно патрицианским снисхождением. Я  кусал  губы от
смеха и досады, но поплелся  с ними; должен  сознаться, что  они  составляли
эффектную  пару  --  встречные  туристы  оглядывались  (сами  швейцарцы   на
приезжих,  вне дела,  не обращают внимания). Верниччи перешел на французский
язык,  которым  владел  недурно;  Лика  отвечала  приветливо --  и  главное:
говорила!  Раз  мне  даже  показалось,  что улыбнулась. Я молчал  и старался
понять, в чем дело. Может, на человека из другого мира не распространялось у
нее то  озлобленное отвращение, которым  она  дарила  нас --  все равно, как
может  и  нелюдим любить,  скажем, лошадей или  кошек?  Или  смягчили ее три
вологодские  поповны?  Или  просто  --  mensehliches,  allzumensehliches  --
понравился кавалерственный южанин?  -- Он был очень  корректен: хотя  узнал,
что она остается в Берне,  но  не спросил ни зачем,  ни адреса ее,  ни  даже
имени; зато спросил мой адрес (я  сказал, будто уезжаю завтра), дал мне свой
и объяснил, что пробудет в Швейцарии месяца три "по частной надобности".
     На улице  он откланялся. Я не знал, как  быть: соблюсти приличие, т. е.
проводить ее домой?  или  обрадовать ее и  тут же распрощаться? Но  она сама
решила  мои  сомнения:  не  остановилась  у  выхода   и  не  спросила   меня
многозначительно: "вам в какую сторону?" -- а двинулась  по  дороге, и  я за
ней; и почти сейчас же осведомилась, не глядя на меня:
     -- Кто этот господин?
     Я объяснил правдиво,  и даже  извинился за то,  что ей  пришлось  с ним
поручкаться; но вина действительно была не моя.
     Вдруг она усмехнулась и сказала:
     -- Ничего не имею против такого знакомства. Может пригодиться.
     Я довел ее до дома; на прощанье она ни приходить меня не пригласила, ни
поклона своим не  передала; однако, еще раз поблагодарила, вытащила  руку из
моей руки и ушла к себе походкой царевны.

XVII. БОГОИСКАТЕЛЬ
     Из Швейцарии я уехал, но еще долго шатался по заграницам, а перед самым
началом японской войны попал в Петербург.
     Марко  изучал  там  уже  не  персидский  язык,  а  санскрит,  и  жил  в
студенческих  номерах. Был ли он  еще вегетарианцем,  не помню;  но душа его
была   полна   теперь   новым   увлечением   --   он   ходил   в   заседания
религиозно-философского   общества.  Именами  преосвященных,  иеромонахов  и
иереев он сыпал так, словно обязан и я знать, кто они такие. В номере у него
лежали кипами  какие  то экзотические тома,  и он  занимал меня  беседами  о
ставропигии,  автокефалии  и  роли  мирян  в  соборе;  сообщил  мне,  что  в
армяно-грегорианской  церкви не  один католикос,  а  два,  и  кроме того три
патриарха,  а при них "вартапеды" шестой и десятой степеней; а вот армянские
мхитаристы в  Вене  и  Венеции  --  те другое дело,  те монахи-католики  (он
презирал   католиков).  Косвенно   заинтересовался  он  даже   иудаизмом,  и
восторженно  рассказывал  мне про "лысого Боруха".  Оказалось,  в  собраниях
религиозно-философского общества, очень популярен некий бородатый  еврей, по
прозвищу Борух лысый; в миру он  был марксист и считался истребителем Бунда,
но с юности, заодно  с  непобедимым литвацким  акцентом,  сохранил  огромный
запас  цитат  из  Талмуда  и  даже   каббалы,  а   в  смысле  казуистической
изворотливости "бил" (по словам Марко)  всех православных академиков. На чем
он их "бил",  мне трудно  было понять по круглому невежеству моему; но Марко
знал  теперь  все оттенки различия в восприятии божества между  иудейством и
христианством, сопоставлял эманации Шехины с идеей триединости, и вообще был
невыносимо глубок.
     Я его  не очень слушал, зато  присматривался к его обстановке. Странно:
неужели в номерах такая  чистеха горничная? Непохоже: в коридоре, в два часа
дня,  я пробирался через  несколько поколений не  подметенного  сметья. И не
только опрятность  меня  поразила,  но и  зеркальце в бантиках,  и картинная
галерея на стене -- все открытки, и все на подбор уездного вкуса: он и она и
луна,  дед Мороз в  слюдяных блестках, ареопаг голеньких  младенцев  в  позе
деловитой и физиологической; между прочим, несколько поодаль, портрет пухлой
барышни в большой шляпе  с тропическим лесом на полях. Я сделал лицо Шерлока
Холмса и спросил без церемонии: -- Соседка?
     --  Соседка, -- ответил  он  и вдруг  завозился с книгами на столе.  --
Курсистка; т. е., она, видите ли, еще не на курсах, я ее готовлю.
     Когда  он  меня  провожал  до  лестницы,  дверь  рядом   с  его  дверью
приоткрылась, и выглянула та самая  девица. Она была не только  пухлая, но и
густо нарумяненная,  с подведенными глазами;  однако еще в халате,  и за нею
виднелась разбросанная кровать и  наляпанная  вода на полу под принаряженным
умывальником.
     -- Я сейчас, Валентиночка, -- сказал ей Марко.
     Недели через две я пошел вечером в гости,  и  там  узнал, что на завтра
утром появится  в газетах  объявление  войны.  Возбуждение  было  за  столом
огромное  --  и,  как  теперь  особенно  издали  видно,  странное:  вряд  ли
повторялась эта психология когда либо в образованном обществе другой страны.
Семья  была коренная  русская,  хорошего земского направления, и  почти  все
гости  тоже; но война  эта их волновала не как собственное личное событие, а
как что  то  разразившееся рядом,  очень близко, вот прямо перед глазами, но
все же не совсем у них; словно заболел сосед по комнате, или словно потрясла
и захватила  их, до дна души захватила, драма на сцене: они сидят в партере,
в двух шагах от рампы, но по ею сторону рампы.
     Самое странное было, что никто ничего не знал. О  Японии помнили по уже
далеким учебникам: привыкли считать ее маленькой страною вроде Голландии, не
понимали,  как  такая  мелюзга   топорщится  воевать  с  Россией,  и  широко
распахивали  глаза,  слыша  нежданно,  что  там больше пятидесяти  миллионов
народу. Не представляли себе и того, что Россия на Дальнем Востоке совсем не
тот великан, -- что туда ведет за тысячи верст  ниточка  жалкой одноколейки,
по  которой  медленно будет просачиваться взвод  за взводом,  еще скупее  --
провиант и амуниция. Еще  меньше знали, конечно, где  Манчжурия  и кому  она
нужна: если  что  знали, то  устные пересуды о каком  то Абазе, о  каком  то
Безобразове, которые  там  не то  напутали, не  то накрали  -- а что  и как,
неведомо.
     И, несмотря  на эту, сегодня утром  еще несомненную, непомерность между
мелюзгой и великаном,  все  почему то оживленно предвещали: наших  побьют; и
никто во всем доме от этой уверенности не  пригорюнился.  Там, на сцене, там
побьют; тут у нас, в  зрительном зале,  насущная забота совсем  иная -- если
пьеса провалится  и лопнет вся  антреприза, нам  же лучше... Тогда меня это,
конечно, нисколько не  поразило,  я ничего иного и  не ждал;  только теперь,
оглядываясь   назад,   соображаю,  как   все  это   было  странно,   сколько
нагромоздиться   должно  было  вековых  отчуждении,  чтобы   так  извратился
основной, непроизвольный, первоприродный отклик  национального  организма на
вонзившийся в тело шип.
     Еще  накануне Марко со  мной договорился встретиться на  послезавтра за
пирожками у  Филиппова;  он,  конечно, опоздал  на  час,  но  я так и  знал.
Сетовать не пришлось:  у  Филиппова я застал знакомого,  большого столичного
литератора.  Имени не назову, но все  его  помнят. Был это,  по  моему (хотя
общее мнение до сих пор  другое), человек  не подлинно талантливый, а только
зато  с  крапинами  истинной  гениальности:  самая  неудачная  и  несчастная
комбинация.  Талантом называется  высокая степень  способности что-то хорошо
сделать: он, по  моему, ничего хорошо сделать не умел, и все  большие  книги
его о русских романистах и  итальянских художниках, напряженно-вдумчивые, но
никуда не  доводящие,  будут  забыты. Но  отдельной  строкою  он умел иногда
поразить  и даже  потрясти -- вдруг приподнять  крышку над  непознаваемым  и
показать на секунду отражение первозданности в капле уличного  дождя.  Я раз
от него (но речь шла о другом авторе) услышал  хорошее слово для определения
этой черты: "пхосвэты в вэчность" -- он был выходец  хедера и говорил с этим
оттенком. Беседовать с  ним,  когда в  ударе, было большое  наслаждение: как
ночью в море плескаться в фосфоресцирующей  воде,  думал я не раз, вспоминая
прошлое лете.
     В тот день  он  был не просто в ударе,  а  весь  трепетал от  волнения.
Подсев к нему,  я ждал,  что тут уже услышу далеко не вчерашние суждения. Он
всю жизнь страстно рылся в капиллярнейших извивах русской души и  мысли; мог
посвятить целую  страницу умствованиям о том, что  означают  черные волосы у
какого то героя "Бесов" ("мертвая крышка между сознанием и бесконечностью");
прочел  как то лекцию в Одессе (именно в Одессе!)  о какой то иконе  "Ширшая
небес", и  еще  об одной --  кажется, "Панагия" -- и вообще  о разнице между
византийской иконописью  и славянской (а  сбор отдал целиком в  пользу жертв
кишиневского  погрома);  тогда мы  и познакомились. Я  считал,  по  простоте
душевной,  что  такой человек, особенно  по еврейской  прямолинейности  этих
горящих натур, должен стоять за Россию органически, слепо и quand même.
     --  Разгром, --  пророчил он вместо того, -- предначертанный разгром. И
совсем не потому, что режим плох: само племя неудачливое.
     -- Вы это говорите? вы, который..?
     -- О,  не смешивайте двух разных ипостасей национального  лика. Русские
на высотах  зажигают  несравненные  вселенские огни, но  на  равнине мерцают
лучины. В этом залог их величия:
     косная тусклость миллионов  -- ради того, чтобы  гений  расы  тем  ярче
сосредоточился в избранных единицах. Полная противоположность нам, евреям: у
нас  талант  распыляется, все даровиты, а  гениев  нет;  даже Спиноза только
ювелир мысли, а Маркс просто был фокусник.
     -- Почему же тогда не явиться у них гениальному полководцу?
     --  Современная война -- как современная индустрия:  никакой Кольбер не
поможет, и никакой  Суворов.  Тут  нужна инициатива каждого унтера; и больше
чем  простая  смекалка -- нужен  факел осознанной  воли  к  победе в  каждой
безыменной душе.
     -- Разве его нету-- хотя бы в неосознанном виде?
     -- Нету. Этот  народ  -- богоносец; избитое слово,  но правда. А вышнее
богослужение,  как в древнем Израиле, осуществляется трижды в году, не чаще.
Бог японца -- земной бог: государство; это сподручный бог, у каждого солдата
в ранце, ежечасно к услугам.
     -- Что ж, -- сказал я утешающе, -- за то многие надеются, что поражение
даст нам конституцию.
     -- Какая пошлость! Не хочу всех парламентов мира за развороченный живот
одного  ярославского  мужика. Стыдно  и думать об  этом: учитывать  кровавые
векселя.
     -- Господи, но уж если мучиться ярославскому мужику, то хоть недаром...
     --  Муки всегда "недаром"; все  муки всегда и всюду -- родовые муки; но
незримых  родов,  где  возникают  новые  стадии  проникновения,  новые  акты
надземных трагедии, а не новые аршины благополучия.
     Тут уже мне  стало трудно понимать его метафизику, и дальше я не помню;
но вскоре пришел Марко, и тут я, наконец,  нашел первого  на  весь Петербург
цельного патриота.  Он  даже не извинился за опоздание; и сидел  с  поднятым
воротом, ибо  швейцар в воинском присутствии дал ему понять, что из  под его
тужурки высматривает фуфайка, а рубаху надеть он забыл  -- очевидно,  убежал
из дому еще до того, как встала поздняя Валентиночка.
     -- Позвольте, зачем воинское присутствие?
     Оказалось,  он решил  пойти  на  войну  добровольцем:  с  утра  кинулся
наводить справки, только никак не мог  еще попасть именно в ту комнату, куда
нужно, и в скитаниях не по тем канцеляриям претерпел уже много поношений; но
видно было, что он приемлет страдания с радостью. Насчет солдатчины он решил
бесповоротно:  сегодня  пишет  домой;  завтра пойдет в  присутствие  с одной
знакомой курсисткой -- т. е. она еще не на курсах, но и т. д. -- она человек
распорядительный  и сразу найдет надлежащий стол, где его приведут к присяге
и вооружат и посадят в вагон.  То есть, конечно, будет еще обучение; но вряд
ли надолго -- он, видите ли,  "учился стрелять" еще тогда в самообороне,  на
квартире у Генриха.
     Мой собеседник его издали знал, встречал его на  религиозно-философских
беседах. Он деликатно усомнился, нуждается ли теперь отчизна в добровольцах;
Марко, отвечая, подошел к предмету с более широкой стороны -- насчет Одина и
Зевса, св. Августина и Будды и шинтоизма  и провиденциального посредничества
России. Между ними завязался разговор не для моей темной головы;  а я молчал
и  думал  об  Анне  Михайловне.  Сережа  мне,  правда,  писал,