тел бы, чтобы меня полюбила монахиня. Забавно было бы, а?  Скажи,
ты никогда не мечтала полюбить  человека,  одна  мысль  о  котором  была  бы
греховной?
     Но Рене оставалась мрачной, и Максим, видя, что она попрежнему  молчит,
решил, что она его не слушает. Откинув голову на мягкую спинку коляски, она,
казалось, спала с открытыми глазами, безвольно отдаваясь  неотвязной  мечте;
по временам ее губы нервно подергивались.  Мягкий  сумрак,  таивший  в  себе
печаль,  несказанную  негу,  сокровенные  надежды,  проникал  ее   насквозь,
окутывал  какой-то  болезненно-истомной  атмосферой.  Устремив   пристальный
взгляд на круглую спину лакея, сидевшего на козлах, она, вероятно, думала  о
минувших радостях, о прошлом веселье, которого больше не хотела;  перед  ней
проходила  ее  прошлая  жизнь,  немедленное  исполнение  всех  ее   желаний,
отвращение к роскоши, подавляющее однообразие одних и тех же привязанностей,
одних и тех же измен. И вдруг смутное  желание  пробуждало  надежду  на  то,
"другое", чего не могла подсказать ей  напряженная  мысль.  Здесь  ее  грезы
начинали расплываться. Она делала  усилие,  но  нужное  слово  ускользало  в
надвигавшейся  темноте,  терялось  в  неумолчном   грохоте   колес.   Мягкое
укачивание коляски усиливало нерешительность,  мешавшую  ей  точно  выразить
свое желание. Огромное искушение исходило от расплывчатых  очертаний  рощиц,
дремавших по краям дороги, от стука колес, от упругих колыханий  коляски;  и
Рене охватывало сладкое оцепенение, тысячи легких  веяний  пробегали  по  ее
телу: прерванные грезы, запретные наслаждения,  смутные  желания  -  все  то
изысканное  и  чудовищное,  что  пробуждается  в  усталом  сердце   женщины,
возвращающейся из Булонского леса в сумеречный  час,  когда  бледнеет  небо.
Рене зарылась обеими руками в медвежью шкуру; ей было жарко в белом суконном
пальто  с  сиреневыми  бархатными  отворотами.  Она  вытянула  ногу,   чтобы
расположиться поудобнее, и нечаянно слегка коснулась лодыжкой ноги  Максима,
который даже не заметил этого. Рене вздрогнула, очнувшись от оцепенения. Она
подняла голову, ее серые глаза остановились на изящно  раскинувшейся  фигуре
Максима, и она посмотрела на него каким-то странным взглядом.
     Коляска выехала из Булонского леса. Прямая аллея проспекта  Императрицы
тянулась в сумерках, по обе стороны ее окаймляли зеленые деревянные  ограды,
сходившиеся на горизонте. На боковой дорожке для  верховой  езды,  вдали,  в
сером сумраке выделялась светлым пятном белая  лошадь.  По  другую  сторону,
вдоль шоссе,  запоздалые  пешеходы,  точно  группы  черных  точек,  медленно
двигались к Парижу.  А  вверху,  в  конце  шумливой,  терявшейся  в  темноте
вереницы экипажей, на фоне широкой черной полосы неба светлела  Триумфальная
арка, стоявшая наискось.
     Коляска покатилась быстрее;  Максим,  очарованный  необычным  пейзажем,
залюбовался затейливой архитектурой особняков и лужайками, спускавшимися  до
боковых аллей по обе стороны проспекта.
     Рене мечтательно наблюдала, как зажигались на горизонте один за  другим
газовые рожки на площади Этуаль. По мере того  как  яркие  светящиеся  точки
пронизывали  сумрак,  ей  слышались  звавшие  ее  тайные  голоса;  и  Париж,
сверкавший огнями осенней  ночи,  казалось,  сиял  только  для  нее,  готовя
неведомые наслаждения, о каких она мечтала в своем пресыщении.
     Коляска выехала на проспект королевы Гортензии и остановилась на  улице
Монсо, в двух шагах от бульвара Мальзерб, перед большим  особняком  с  садом
позади двора. С каждой стороны золоченых ворот было по  два  фонаря  в  виде
урны, также покрытых позолотой; в них широким пламенем горел газ. У ворот, в
изящном павильоне, слегка напоминавшем греческий  храм,  жил  сторож.  Когда
коляска въезжала во двор, Максим ловко спрыгнул на землю.
     - Ты ведь знаешь, - сказала Рене, задерживая его руку, - мы садимся  за
стол в половине восьмого. У тебя больше часа на переодевание.  Не  заставляй
себя ждать, - и с улыбкой добавила: - У нас  будут  Марейли...  Отец  просит
тебя быть полюбезнее с Луизой.
     Максим пожал плечами.
     - Вот тоска! - пробормотал он ворчливо.  -  Я  не  прочь  жениться,  но
ухаживать за ней - это уж слишком глупо... Рене,  дорогая,  избавь  меня  на
сегодня от Луизы, - он скорчил  смешную  рожу,  подражая  ужимкам  и  голосу
актера Ласуша, как делал всякий раз, когда изрекал  одну  из  своих  обычных
шуток: - Хорошо? Мамочка, душечка!..
     Рене  по-товарищески  тряхнула  его  руку.  И  нервно   проговорила   с
насмешливой дерзостью:
     - Э, если бы я не была женой твоего отца, ты, пожалуй, стал бы за  мной
ухаживать.
     Повидимому, это показалось Максиму чрезвычайно комичным, - повернув уже
за угол бульвара Мальзерб, он все еще продолжал смеяться.
     Коляска въехала во двор и остановилась у крыльца. Над входом с широкими
и низкими  ступеньками  был  застекленный  навес,  украшенный  наличником  с
резьбой в виде  бахромы  и  золотых  кистей.  В  подвале  двухэтажного  дома
помещались людские и буфетная с тусклыми квадратными оконцами почти  вровень
с землей. На крыльцо выходила парадная дверь, по бокам  ее  были  вделаны  в
стену узенькие колонны, образующие на каждом  этаже  выступ  с  округленными
пролетами, который заканчивался под  крышей  треугольником.  По  фасаду,  на
обоих этажах, тянулся ряд окон по пяти с каждой стороны выступа;  окна  были
скромно обрамлены камнем; крыша с мансардами была плоская и широкая.  Но  со
стороны сада дом имел более пышный вид. Величественное крыльцо вело на узкую
террасу, которая тянулась вдоль всего нижнего этажа; на перилах  террасы,  в
стиле решеток парка Монсо, было еще больше  позолоты,  чем  на  застекленном
навесе подъезда и на фонарях у ворот. По углам дома высились две пристройки,
нечто вроде башен, вделанных до половины  в  корпус  здания;  внутри  каждой
башни находились круглые комнаты. Посредине фасада слегка выдавалась  вперед
третья башенка, еще более вдавленная  в  стену.  Окна,  высокие  и  узкие  в
пристройках, широкие, почти квадратные по фасаду, окружала  в  нижнем  этаже
каменная балюстрада, а в верхних - чугунные перила с позолотой.  Здесь  была
выставка, изобилие, нагромождение богатства.  Стены  особняка  исчезали  под
лепными украшениями. Вокруг окон, вдоль карнизов  переплетались  завитки  из
веток и цветов; балконы в виде корзин с растениями поддерживались  огромными
фигурами нагих женщин с изогнутыми бедрами и остроконечными грудями;  там  и
сям  лепились  фантастические   щиты,   виноградные   кисти,   розы,   самые
разнообразные цветения из мрамора и камня. И чем выше, тем больше  расцветал
особняк.  Крыша  увенчивалась  балюстрадой,  а  на  ней   симметрично   были
расположены урны, в которых пылало каменное  пламя.  Здесь,  между  круглыми
окнами мансард, украшенными самым диковинным сплетением фруктов  и  листьев,
сосредоточилась основная орнаментика  этого  необыкновенного  зодчества:  на
фронтонах пристроек снова появились нагие женщины в различных  позах  -  они
играли яблоками  среди  тростника.  Крыша  со  всеми  этими  украшениями,  с
узорчатыми  металлическими  галереями,  двумя   громоотводами   и   четырьмя
огромными, симметрично расставленными трубами, как и все остальное покрытыми
лепными орнаментами, была как  бы  финальным  букетом  этого  архитектурного
фейерверка.
     Справа  примыкала  к  дому  огромная  оранжерея,   сообщавшаяся   через
стеклянную дверь с одной из гостиных нижнего этажа. Сад, отделенный от парка
Монсо низеньким забором, скрытым  живой  изгородью,  спускался  по  довольно
крутому откосу. Слишком маленький по сравнению с домом, такой тесный, что  в
нем умещалась только одна клумба да несколько куп зеленых деревьев,  он  как
бы служил пьедесталом  из  зелени,  на  котором  гордо  возвышался  нарядный
особняк. Если смотреть на особняк из парка, то над .чистеньким газоном,  над
деревцами с лоснящейся глянцевитой листвой это большое  здание  под  тяжелой
шапкой черепицы, с золотыми перилами и обилием  лепных  украшений,  новое  и
бесцветное, напоминало важный и глупый лик разбогатевшего выскочки.  То  был
новый Лувр в миниатюре, один из характерных образцов  стиля  Наполеона  III,
пышной помеси всех стилей. Летними вечерами, когда  косые  лучи  заходившего
солнца зажигали позолоту перил на белом фасаде, гуляющие в парке  любовались
красными шелковыми драпировками  на  окнах  первого  этажа;  сквозь  стекла,
широкие  и  прозрачные,  как  витрины   модных   магазинов,   и,   казалось,
предназначенные для выставки роскошного убранства  комнат,  все  эти  мелкие
буржуа видели уголки  гостиных,  портьеры,  плафоны,  ослеплявшие  их  своим
богатством и вызывавшие восхищение  и  зависть;  они  останавливались  среди
аллеи, точно пригвожденные, не в силах отвести глаз от окон.
     Но в этот час с деревьев спускалась тень, сон окутывал фасад. По другую
сторону дома, во дворе, лакей  почтительно  помог  Рене  выйти  из  экипажа.
Справа стояли красные кирпичные конюшни; их широкие  двери  из  потемневшего
дуба  открывались  в  глубине  застекленного  сарая.  Налево,  как  бы   для
симметрии, к соседнему дому прилепилась  разукрашенная  ниша,  а  в  ней  из
раковины,  которую  на  вытянутых  руках  поддерживали  два  амура,   лилась
непрерывная струя воды. Рене на  минуту  остановилась  у  крыльца,  стараясь
примять руками вздернувшееся платье.  Во  дворе  шум  экипажа  умолк,  снова
воцарилась спокойная, аристократическая тишина, нарушаемая  лишь  неумолчной
песней струящейся воды.
     В темном особняке, где скоро должны были зажечься люстры для первого  в
сезоне большого званого обеда, пламенели пока только окна подвального этажа,
и на вымощенный мелкими правильными квадратами двор падали отблески, как  от
пожара.
     Когда Рене открыла дверь вестибюля, она  встретилась  лицом  к  лицу  с
камердинером своего мужа, спускавшимся в буфетную с  серебряным  чайником  в
руках. Это был представительный человек в  черном  фраке,  высокий,  полный,
белолицый,  с  аккуратно  подстриженными,  как  у   английского   дипломата,
бакенбардами; строгим, важным видом он напоминал чиновника.
     - Батист, барин вернулся?
     - Точно так, сударыня, они одеваются, - ответил лакей и  чуть  наклонил
голову движением, которому позавидовал бы принц, раскланивающийся с толпой.
     Рене, снимая перчатки, медленно поднялась по лестнице.
     Вестибюль отличался необычайной роскошью.  В  первую  минуту  входивший
испытывал легкое ощущение удушья. Пушистые ковры  на  полу  и  на  лестнице,
широкие красные бархатные драпировки, скрывавшие стены и  двери,  скрадывали
звуки, а в  воздухе  стоял  тяжелый  тепловатый  запах  часовни.  Драпировки
ниспадали от самого потолка, который украшали выпуклые  розетки,  наложенные
на переплет из золоченого багета. Лестница с белой мраморной  балюстрадой  и
перилами из красного бархата  разветвлялась  изогнутой  линией;  в  глубине,
между двумя ее крыльями, была дверь в большую гостиную. На  первой  площадке
всю стену  занимало  огромное  зеркало.  Внизу,  у  основания  лестницы,  на
мраморных подставках две обнаженные по  пояс  женские  фигуры  из  золоченой
бронзы держали большие канделябры  с  пятью  газовыми  рожками,  яркий  свет
которых смягчался шарами из матового  стекла.  А  по  обе  стороны  лестницы
стояли прелестные майоликовые вазы с цветущими редкими растениями.
     Рене поднималась, и с каждой ступенькой росло ее отражение  в  зеркале;
она  спрашивала  себя  с  тем  сомнением,  какое  обуревает  иногда  актрис,
пользующихся большим успехом, действительно ли она так очаровательна, как ей
говорили.
     Поднявшись на свою половину во втором этаже, с  окнами,  выходившими  в
парк Монсо, она позвонила горничной Селестине и стала одеваться к обеду. Это
продолжалось больше часу. Когда была вколота последняя булавка, Рене открыла
окно, облокотилась на подоконник и задумалась. В комнате было  очень  жарко.
За ее спиной  Селестина  неслышно  убирала  одну  за  другой  принадлежности
туалета.
     Внизу, в парке, колыхалось море тьмы.  Черные  ветви  высоких  деревьев
качались от внезапно налетавшего ветра, и их  широкие  колебания  напоминали
прилив и отлив, а шелест сухих листьев казался рокотом волн, разбивавшихся о
каменистый берег. Только изредка эту пучину мрака прорезали два желтых глаза
проносившейся коляски, исчезавшей между  деревьями  большой  аллеи,  которая
идет от проспекта королевы Гортензии до бульвара  Мальзерб.  Меланхолическая
осенняя картина снова навеяла на Рене грусть. Она вспомнила свое  детство  в
доме отца, в молчаливом особняке на острове  Сен-Луи,  где  в  течение  двух
веков укрывалась мрачная чиновничья важность семьи Беро дю Шатель. Потом  ей
вспомнился ее брак, свершившийся точно по мановению  волшебного  жезла;  она
подумала с своем муже-вдовце, который продался, женившись на ней,  и  сменил
свое имя Ругон на Саккар; эти два сухих слога звенели в ее ушах первое время
замужества, как звон двух  лопаток  банкомета,  загребающих  золото.  Саккар
бросил ее в эту жизнь; полную излишеств, где она с каждым  днем  все  больше
теряла голову. И вот она с детской радостью  стала  вспоминать,  как  играла
когда-то с младшей сестрой Христиной в волан.  А  в  одно  прекрасное  утро,
думалось ей, она очнется от мечты о наслаждении, которой  жила  десять  лет,
очнется обезумевшая, загрязненная одной из спекуляций своего мужа, которая и
его потянет на дно. То было  как  бы  промелькнувшее  предчувствие.  Деревья
застонали громче. Рене, взволнованная мыслями о позоре и наказании, уступила
дремавшим в ней инстинктам старой, честной буржуазии: она дала  темной  ночи
обет исправиться, меньше тратить денег на  наряды,  найти  невинную  забаву,
которая могла бы развлечь ее, как в счастливые дни жизни в  пансионе,  когда
она вместе с подругами тихонько прогуливалась под платанами и пела "Нет,  мы
не пойдем в леса".
     В этот момент Селестина, вернувшись в комнату, подошла к ней и  шепнула
на ухо:
     - Барин просит вас сойти вниз. Уже собрались гости.
     Рене вздрогнула, хотя не  чувствовала,  что  холод  леденит  ей  плечи.
Проходя мимо зеркала, она машинально оглядела себя,  невольно  улыбнулась  и
стала спускаться.
     Почти  все  гости  уже  съехались.  Внизу  была  ее  сестра   Христина,
двадцатилетняя девушка,  очень  просто  одетая  в  белый  муслин;  ее  тетка
Елизавета, вдова нотариуса Оберто, приветливая шестидесятилетняя старушка  в
черном  атласном  платье;  сестра  мужа,  Сидония  Ругон,   жеманная   особа
неопределенного возраста, с желтым, как воск, лицом,  еще  более  незаметная
из-за блеклого цвета ее платья; затем Марейли -  отец,  недавно  переставший
носить траур по жене, высокий красивый мужчина с  бессодержательно-серьезным
лицом, поразительно напоминавший камердинера Батиста, и  дочь  -  бедненькая
Луиза, как ее называли, семнадцатилетняя девушка,  почти  подросток,  хилая,
слегка горбатая, с болезненной грацией в движениях; на ней  было  платье  из
белого фуляра с красными горошинами; далее -  целая  группа  важных  господ,
бледных и молчаливых чиновников, а подальше еще одна группа - молодых людей,
порочных на вид, в низко вырезанных жилетах; они  окружили  пять  или  шесть
чрезвычайно элегантных дам,  среди  которых  царили  "неразлучные":  маркиза
д'Эспане - в желтом, и белокурая г-жа Гафнер - в  лиловом.  Был  там  и  тот
всадник, которому Рене не ответила на поклон, г-н де Мюсси, с  встревоженным
лицом любовника, который чувствует, что скоро получит  отставку.  И  посреди
длинных шлейфов, волочившихся по коврам, пыхтели в тесных черных  фраках  и,
заложивши руки за спину, тяжело ступали в  грубых  здоровенных  сапогах  два
разбогатевших подрядчика - Миньон и Щарье, с которыми Саккару на другой день
предстояло заключить сделку.
     Аристид Саккар стоял в дверях:  разглагольствуя  с  чисто  южным  пылом
перед группой важных господ,  он  находил  время  здороваться  с  входившими
гостями,  пожимал  им  руки,  говорил  любезности  своим  гнусавым  голосом.
Маленький, юркий, он вертелся, как марионетка, и на всей его щуплой, хитрой,
черной фигурке  больше  всего  выделялось  красное  пятно  -  очень  широкая
ленточка ордена Почетного легиона.
     Восторженный шепот встретил Рене. Она на самом деле была хороша. Поверх
тюлевой юбки, отделанной сзади массой оборок,  был  накинут  атласный  тюник
нежно-зеленого цвета, обшитый дорогим  английским  кружевом  и  подхваченный
крупными  пучками   фиалок;   спереди   юбку   украшал   волан   из   слегка
задрапированного муслина, с разбросанными на нем букетиками фиалок,  которые
соединялись  гирляндами  плюща.  Чрезмерно  пышный,  перегруженный   богатой
отделкой наряд подчеркивал изящество прелестной головки и  стройного  стана.
Глубокий вырез платья обнажал ее плечи, прикрытые только букетиками  фиалок,
и она как  будто  выступала  совершенно  обнаженной  из  своего  тюлевого  и
атласного футляра, подобно нимфе, чей торс мелькает на фоне священных дубов;
ее белая грудь и гибкое тело,  наполовину  освобожденное  от  одежды,  точно
радовалось своей свободе, и казалось, вот-вот с  нее  соскользнут  корсаж  и
юбки, как у влюбленной в себя купальщицы. Густые  белокурые  волосы,  высоко
зачесанные кверху в виде каски и перевитые веткой плюща, скрепленной  пучком
фиалок, усиливали впечатление наготы, открывая  затылок,  слегка  оттененный
тонкими, как золотые  нити,  волосками.  На  шее  у  Рене  было  ожерелье  с
подвесками из бриллиантов изумительной воды, а на голове эгрет  из  узеньких
серебряных пластинок, усеянных бриллиантами. Она остановилась  на  пороге  в
своем роскошном наряде, с переливавшимися на плечах теплыми бликами,  слегка
задыхаясь, потому что быстро спустилась с лестницы. От потока  яркого  света
она сощурила глаза, еще наполненные мраком парка Монсо,  и  этот  рассеянный
взгляд, свойственный близоруким, придавал ей особую прелесть.
     Увидев ее, маркиза быстро встала, подбежала к ней,  взяла  за  руки  и,
оглядев с ног до головы, нежно прошептала: Ах, как вы хороши, дорогая моя!
     В гостиной стало оживленнее, гости подошли поздороваться  с  красавицей
Саккар,  как  называли  Рене  в  обществе.  Почти  со  всеми  мужчинами  она
обменялась рукопожатием. Потом поцеловала Христину, спросила ее  о  здоровье
отца, который никогда не бывал в особняке парка Монсо,  и,  улыбаясь,  кивая
головой, мягко округлив руки,  стояла  среди  дам,  которые  с  любопытством
разглядывали эгрет и ожерелье.
     Белокурая г-жа Гафнер не могла устоять перед искушением:  она  подошла,
долго глядела на бриллианты и спросила завистливым тоном:
     - Это те самые?
     Репе  утвердительно  кивнула  головой.  Тут  все  дамы  рассыпались   в
похвалах: какие очаровательные, чудесные бриллианты; затем они с завистливым
восторгом заговорили  о  распродаже  у  Лауры  д'Ориньи,  где  Саккар  купил
бриллианты для своей жены, жаловались на то, что дамы полусвета  захватывают
лучшие драгоценности и скоро ничего не останется для честных  женщин.  В  их
жалобах сквозило желание ощутить на своем  оголенном  теле  известные  всему
Парижу драгоценности, украшавшие  плечи  какой-нибудь  знаменитой  грешницы,
драгоценности, которые расскажут им, быть может,  на  ушко  тайны  альковов,
столь занимавшие мечты этих светских дам.  Им  известны  были  дорогие  цены
аукциона, они упоминали о роскошной шали, великолепных кружевах. Эгрет стоил
пятнадцать тысяч франков, ожерелье  -  пятьдесят  тысяч.  Госпожу.  д'Эспане
приводили в восторг эти цифры, она подозвала Саккара.
     - Подите сюда, мы хотим вас поздравить! Какой хороший муж!
     Аристид  Саккар   подошел,   скромничая,   отвесил   поклон,   но   его
осклабившаяся  физиономия  выдавала  величайшее  удовлетворение.  Он  искоса
взглянул на обоих подрядчиков, - разбогатевшие каменщики стояли в нескольких
шагах от него и