объятия  соседа,  который
передавал ему свою. Баронесса Мейнгольд в костюме Изумруда из объятий  графа
де Шибре попала в объятия г-на Симпсона; тот кое-как поймал ее за  плечо,  и
кончики его пальцев в перчатке соскользнули ей за корсаж.  Графиня  Ванская,
вся красная,  звеня  коралловыми  подвесками,  одним  прыжком  бросилась  из
объятий г-на де Сафре на грудь герцога де  Розан,  обняла  его  и,  заставив
кружиться пять тактов, повисла на руке г-на  Симпсона,  который  только  что
перебросил  Изумруд  дирижеру  котильона.  Г-жа  Тессьер,  г-жа  Даст,  г-жа
Лоуренс, сверкая, точно живые драгоценные  камни,  бледным  золотом  топаза,
нежной лазурью бирюзы, яркой синевой  сапфира,  на  миг  запрокидывались  на
протянутую руку кавалера, потом неслись дальше, попадали то лицом, то спиной
в другие объятия, кружились со всеми мужчинами,  находившимися  в  гостиной.
Г-же д'Эспане удалось возле самого оркестра схватить на  лету  г-жу  Гафнер;
она не захотела ее отпустить, и теперь Золото  и  Серебро  вдвоем  влюбленно
кружились в вальсе.
     Тогда Рене стал понятен и этот вихрь юбок, и этот топот.  Она  смотрела
снизу вверх на бешеное движение ног, на перемешавшиеся лакированные  ботинки
и белые чулки. Иногда ей казалось,  что  порыв  ветра  сорвет  платья.  И  в
обнаженных  плечах,  в  обнаженных  руках,  разлетавшихся  волосах   женщин,
мелькавших в этом круговороте, переходивших из рук в руки в  конце  галереи,
где в последней лихорадочной вспышке бала  надрывался  оркестр  и  колыхался
красный бархат драпировок,  она,  казалось,  увидела  суетные  образы  своей
собственной жизни, своей наготы, своих страстей. Ей  стало  так  больно  при
мысли, что ради объятий "горбуньи" Максим бросил ее, на том самом месте, где
они  любил"  друг  друга,  что  ей  захотелось  сорвать   стебель   тангина,
касавшегося ее щеки, и проглотить ядовитый его сок.  Но  у  нее  не  хватило
мужества, и она неподвижно стояла перед деревцом,  дрожа  в  меховой  шубке,
запахнувшись в нее стыдливым, испуганным движением.

VII

     Прошло три месяца. Пасмурным весенним  утром,  когда  в  Париже  бывает
по-зимнему сыро, грязно и сумрачно,  Аристид  Саккар  вышел  из  коляски  на
площади  Шато-д'О  и  направился  вместе  с  четырьмя  мужчинами  в  пролом,
образовавшийся, когда снесли дома для  прокладки  бульвара  принца  Евгения.
Спутники Саккара были членами комиссии, которую жюри по  возмещению  убытков
посылало обследовать и оценить на  месте  недвижимость,  если  владельцы  не
могли поладить мирным путем с ратушей.
     Саккар собирался  повторить  удачный  опыт,  проделанный  им  на  улице
Пепиньер. Для того чтобы имя жены  совершенно  не  фигурировало,  он  прежде
всего придумал продажу пустырей и кафешантана. Ларсоно продал все фиктивному
кредитору. На запродажной значилась колоссальная цифра в три миллиона. Сумма
была чрезмерно высокой, и когда  агент  по  делам  отчуждения  потребовал  с
муниципалитета  от  имени  фиктивного  владельца  эту   сумму   в   качестве
отступного, то комиссия ратуши наотрез отказалась заплатить  больше  двух  с
половиной миллионов, несмотря на потайную работу Мишлена  и  на  ходатайство
Тутен-Лароша и барона Гуро. Саккар ожидал  этой  неудачи;  он  отказался  от
предложения городской ратуши и довел дело до жюри, членом  которого  как  бы
случайно оказался вместе с г-ном де Марейль. Таким образом и случилось,  что
ему и  четырем  его  коллегам  было  поручено  обследовать  собственные  его
участки.
     Саккара  сопровождал  Марейль.  В  числе  остальных  был  врач   -   он
флегматически курил сигару, нимало не интересуясь мусором, через который ему
приходилось  шагать,  -  и  два  промышленника;  один  из   них,   фабрикант
хирургических инструментов, был когда-то уличным точильщиком.
     Им пришлось идти отвратительной дорогой.  Всю  ночь  лил  дождь.  Земля
размокла и превратилась в  липкую  грязь.  Колеса  тачек  увязали  по  самые
ступицы; среди разрушенных домов с двух сторон кое-где еще держались  стены,
пробитые  ломом;  в  выпотрошенных  высоких  зданиях  виднелись  белесоватые
внутренности - пустые лестничные клетки, зияющие комнаты,  повисшие  подобно
разбитым ящикам какого-то огромного старого комода.  Необычайно  жалкий  вид
имели обои этих комнат, желтые или синие квадраты, превратившиеся в лохмотья
и указывавшие на высоте пятого или шестого этажа и под самой крышей  на  то,
что здесь когда-то существовали жалкие маленькие каморки, тесные клетушки, в
которых, быть может, протекла целая человеческая жизнь. По оголенным  стенам
ползли кверху один возле другого закопченные дымоходы  с  резкими  изгибами,
черные, мрачные. На краю одной крыши скрипел позабытый флюгер, а  наполовину
оторванные водосточные трубы висели, как тряпки. Среди этих развалин  пролом
уходил все дальше вглубь, зияя точно брешь, пробитая пушкой;  будущая  улица
была загромождена щебнем, мусором, глубокие  лужи  тускло  поблескивали  под
серым небом, известка осыпалась зловещей бледной пылью, а черные трубы точно
траурные ленты окаймляли дорогу.
     Саккар и сопровождавшие его господа в начищенных до блеска ботинках,  в
сюртуках и  цилиндрах  странным  пятном  выделялись  на  этом  грязно-желтом
пейзаже, где сновали бледные рабочие, где  лошади,  забрызганные  грязью  до
самой холки, тянули возы и дерево телеги исчезало под корой известки.  Члены
комиссии шли гуськом, перепрыгивали с камня на камень, избегая грязных  луж,
иногда проваливались в них и ругались, отряхивая ноги. Саккар предложил идти
по Шароннской улице, - это избавило бы от  прогулки  по  изрытой  земле;  но
комиссии, к сожалению, нужно было осмотреть несколько владений  по  длинному
бульвару, и поэтому решили из любопытства пройти  там,  где  работы  были  в
самом разгаре. Впрочем, им было очень интересно. Иногда они  останавливались
на куче мусора,  застрявшей  в  колее,  и,  стараясь  сохранить  равновесие,
задирали кверху носы, подзывали друг  друга,  чтобы  показать  развороченный
пол, повисшую в воздухе печную трубу, балку, упавшую на соседнюю крышу. Этот
разрушенный уголок города очень забавлял комиссию, только что  приехавшую  с
улицы Тампль.
     - Право, здесь очень любопытно, - говорил де Марейль. -  Посмотрите-ка,
Саккар, вон там, наверху, кухня уцелела и над плитой  даже  висит  позабытая
старая сковородка.
     Врач стоял с сигарой в зубах, разглядывая разрушенный дом, от  которого
остались только комнаты нижнего этажа, заваленные обломками верхних  этажей.
Из кучи щебня поднималась часть  стены;  чтобы  разом  свалить  ее,  человек
тридцать рабочих раскачивали канат, которым обвязали стену.
     - Не свалить им стену, - бормотал, врач. -  Криво  тянут,  лишку  влево
взяли.
     Остальные четверо вернулись посмотреть, как будет падать стена.  И  все
пятеро, затаив дыхание, уставились на  нее,  с  радостным  трепетом  ожидая,
когда она упадет. Рабочие то опускали, то сразу натягивали канат и  кричали:
"Эх, наддай!"
     - Не свалить им, - повторял врач.
     Через несколько мгновений томительного  ожидания  один  из  фабрикантов
радостно воскликнул:
     - Шатается, шатается!
     И когда стена, наконец, поддалась и  с  невероятным  грохотом  рухнула,
подняв целое облако известки,  они  с  улыбкой  переглянулись.  Мелкая  пыль
осыпала их сюртуки, побелила рукава и плечи.
     Осторожно пробираясь среди луж,  члены  комиссии  заговорили  теперь  о
рабочих. Среди них мало найдется хороших. Все они лодыри, дармоеды и  притом
упрямцы, которые только и мечтают о разорении хозяев.  Г-н  де  Марейль,  со
страхом  наблюдавший  в  течение  нескольких  секунд,  как  двое  несчастных
рабочих, примостясь на краю крыши, пробивали ломом  стену,  высказал  мысль,
что эти люди все же смельчаки. Тогда другие снова остановились и  посмотрели
наверх, на рабочих, которые, удерживая равновесие и  согнувшись,  с  размаху
ударяли по стене; они отталкивали ногами камни и спокойно смотрели,  как  те
валились; одно неверное движение, один промах - и рабочий так же полетел  бы
вниз.
     - Э! Дело привычки, - сказал врач, скова поднося ко рту сигару.  -  Все
они просто грубые животные.
     Между  тем  они  подошли  к  одному  из  владений,  которое  надо  было
осмотреть. Покончив с этим делом в четверть часа, - пошли дальше.  Понемногу
перестали остерегаться грязи и шагали по лужам,  потеряв  надежду  сохранить
блеск  начищенных  ботинок.  Когда  миновали  улицу  Менильмонтан,  один  из
фабрикантов,  бывший  точильщик,  заволновался.  Он  внимательно  осматривал
окружавшие его развалины и не узнавал квартала, где, по его словам, жил  лет
тридцать  тому  назад,  как  только  приехал  в  Париж;  ему  доставило   бы
удовольствие снова увидеть старые места. Он  поворачивался,  оглядывался  по
сторонам и вдруг остановился, как вкопанный, посреди дороги перед домом, уже
рассеченным пополам кирками. Он  осмотрел  подъезд,  окна,  потом,  указывая
пальцем на угол сломанной постройки, громко воскликнул:
     - Вот она, узнал все-таки!
     - Что такое? - спросил врач.
     -- Моя комната! Ей-богу, она!
     Это была маленькая  комнатка  на  шестом  этаже,  очевидно,  выходившая
раньше окнами во двор. Одна стена была уже проломана,  виднелась  ободранная
комнатушка с обоями в желтых разводах, оторванный клок которых трепал ветер.
Налево находилось углубление стенного  шкапа,  оклеенное  синей  бумагой,  а
рядом чернели дыра от железной печки и кусок трубы.
     Волнение овладело бывшим рабочим.
     - Я прожил здесь пять лет, - бормотал он. - Не блестяще шли в то  время
дела, но все равно, я тогда был молод... Видите этот шкап? В  нем  я  деньги
прятал - по грошам накопил триста франков. А вот  дыра  от  печки,  я  помню
день, когда пробил ее. В комнате не было камина, стоял  собачий  холод,  тем
более что я не очень-то часто проводил время вдвоем.
     - Полноте, -  перебил  врач  шутя,  -  мы  ведь  не  спрашиваем  у  вас
подробностей. Вы, верно, не меньше других повесничали в свое время.
     - Что правда, то правда, - наивно продолжал почтенный фабрикант. - Я  и
сейчас помню одну прачку  из  дома  напротив.  Кровать,  видите  ли,  стояла
справа, около окошка... Эх, бедная моя комнатка, что с ней сделали!..
     Он был не на шутку огорчен.
     - Будет вам, - сказал Саккар, - ничего плохого нет в  том,  что  сносят
такую рухлядь. Вместо этих уродов построят  великолепные  дома  из  тесаного
камня... Разве вы стали бы жить сейчас в такой трущобе? А на новом  бульваре
вы прекрасно можете поселиться.
     - Что правда, то правда, - опять согласился  фабрикант  и  окончательно
утешился.
     Комиссия задержалась еще в двух владениях. Врач остался  у  подъезда  и
курил, глазея на небо. Они добрались до  улицы  Амандье;  здесь  дома  пошли
реже, комиссия проходила большими огороженными участками  и  пустырями,  где
попадались полуразвалившиеся лачуги. Саккар был доволен  этой  прогулкой  по
развалинам. Ему вспомнился обед с покойной женой  на  холмах  Монмартра;  он
прекрасно помнил, как указал тогда рукой на прорез, который  рассечет  Париж
от площади Шато-д'О до Тронной заставы. Он был в восторге, что  сбылось  его
предсказание, и следил за работами с тайной радостью, как будто  сам  своими
железными руками нанес ломом первые удары. Саккар прыгал через лужи,  мечтая
о трех миллионах, которые ждут его  под  обломками,  на  краю  этого  потока
жирной грязи.
     Теперь члены комиссии чувствовали себя как на даче.  Дорога  шла  среди
садов со снесенными заборами.  Попадались  огромные  кусты  нераспустившейся
сирени, листва была нежно-зеленого цвета. Каждый сад  уходил  вглубь,  точно
уединенное убежище, заросшее кустарником, с  небольшим  водоемом  посредине,
миниатюрным фонтаном,  нишами  в  стенах,  разрисованными  для  обмана  глаз
беседками  на  фоне  голубого  пейзажа.  Разбросанные  там  и  сям,  укромно
спрятавшиеся в листве постройки напоминали итальянские павильоны и греческие
храмы. Подножия гипсовых колонн были изъедены мхом, фронтоны заросли сорными
травами.
     - Это  домики  тайных  развлечений,  -  сказал  врач,  многозначительно
подмигнув. Но, видя, что  спутники  не  понимают,  он  объяснил  им,  что  в
царствование Людовика XV  маркизы  обзаводились  уединенными  убежищами  для
ночных кутежей. Это было модой того времени.
     - Они назывались домиками тайных развлечений, -  продолжал  врач.  -  В
этом квартале их была уйма... Немало тут происходило занятного, уверяю вас.
     Члены комиссии насторожились. У фабрикантов заблестели глаза, появилась
улыбка, они стали с живым интересом  заглядывать  в  сады  и  павильоны,  на
которые до объяснения своего коллеги не обращали никакого внимания. Особенно
долго они задержались перед одним гротом. Но когда врач,  увидев  наполовину
снесенную  постройку,  сказал,  что   узнает   домик   графа   де   Савиньи,
прославившийся оргиями этого вельможи, вся комиссия оставила бульвар и пошла
осматривать развалины. Они взобрались на обломки здания и влезли через  окна
в  комнаты  нижнего  этажа;  рабочие  ушли  завтракать,  и  никто  не  мешал
разгуливать здесь сколько угодно. Они  пробыли  в  разрушенном  доме  добрых
полчаса, разглядывая лепные украшения  на  потолках,  роспись  над  дверьми,
пожелтевшие от времени вычурные орнаменты,  -  врач  восстанавливал  по  ним
расположение квартиры.
     - Видите, здесь, вероятно, был зал,  где  давались  пиры.  Вот  в  этом
углублении, несомненно, стоял огромный диван, а над ним,  я  уверен,  висело
зеркало - вон крюки... О, эти шельмы умели наслаждаться жизнью!
     Они никак не могли оторваться от этих старых камней,  которые  разожгли
их любопытство, но, наконец,  Аристид  Саккар,  теряя  терпение,  сказал  со
смехом:
     - Сколько ни ищите, а дам вы здесь уже не найдете... Займемся делом.
     Но прежде чем уйти, врач взобрался на  камин,  осторожно  отбил  киркой
раскрашенную головку амура и спрятал ее в карман.
     Наконец они добрались до цели  своей  прогулки.  Бывшее  владение  г-жи
Оберто было весьма обширно;  увеселительное  заведение  и  сад  занимали  не
больше половины  его,  остальное  пространство  было  застроено  несколькими
неважными домами. Новый бульвар должен был наискось пересечь  этот  огромный
параллелограмм; это успокоило опасения Саккара, который долгое время  думал,
что  бульвар   захватит   только   кафешантан.   Поэтому   Ларсоно   получил
распоряжение, не стесняясь, предъявлять свои требования:  стоимость  смежных
участков должна была повыситься по меньшей мере в пять раз. Он  уже  угрожал
городскому управлению, что воспользуется  новым  законом,  который  разрешал
владельцам предоставлять только необходимую для общественных работ площадь.
     Ларсоно сам встретил  комиссию.  Он  повел  ее  в  сад  и  в  помещение
кафешантана, показал огромную папку с документами. Но оба фабриканта  тотчас
же спустились обратно в сад в сопровождении врача,  продолжая  расспрашивать
про домик графа де Савиньи, всецело овладевший их воображением; они  слушали
врача, разинув рот. А тот рассказывал им  о  маркизе  Помпадур,  о  любовных
похождениях Людовика XV, в то время как Марейль вдвоем с Саккаром продолжали
обследование.
     - Вот и готово, - воскликнул Саккар, возвращаясь в сад. -  Я  с  вашего
разрешения, господа, напишу доклад.
     Фабрикант хирургических инструментов даже не слышал  слов  Саккара.  Он
весь погрузился в эпоху регентства.
     - Забавные все-таки были времена! - бормотал он.
     На Шароннской улице они нашли фиакр  и  уехали,  испачканные  до  самых
колен грязью, довольные своей прогулкой, точно загородным пикником. В фиакре
разговор перешел на другую тему, заговорили о политике, о  великих  замыслах
императора. Никогда еще  не  видано  было  ничего  подобного  тому,  что  им
довелось только что увидеть. Эта прямая  широкая  улица  будет  изумительна,
когда ее застроят.
     Саккар представил доклад,  и  жюри  согласилось  выдать  три  миллиона.
Спекулянт находился в отчаянном положении, он не мог  ждать  и  месяца.  Эти
деньги спасли его от разорения и даже, пожалуй, от суда.  Он  отдал  пятьсот
тысяч франков в счет миллиона, который должен был обойщику и  подрядчику  за
особняк в парке Монсо, заткнул другие дыры и пустился в  новые  предприятия,
оглушив Париж звоном настоящих золотых монет,  которые  лопатами  бросал  на
полки своего несгораемого шкапа.
     В золотую  реку  влились,  наконец,  источники.  Но  это  еще  не  было
солидное, устойчивое богатство, льющееся ровной, непрерывной струей.  Саккар
спасся  от  краха,  но  считал  себя   нищим,   собрав   только   крохи   от
трехмиллионного куша, и наивно говорил, что он слишком беден и не  может  на
этом остановиться. Вскоре почва снова заколебалась под его  ногами.  Ларсоно
так великолепно держал себя в шароннском деле, что  Саккар  после  недолгого
колебания простер свою честность до того, что дал  ему  десять  процентов  и
взятку в тридцать тысяч франков. Агент по отчуждению открыл тогда банкирский
дом, и когда его сообщник ворчливым тоном упрекал его за то, что  он  богаче
его, Саккара, этот фат в желтых перчатках ответил смеясь:
     - Видите ли, дорогой маэстро, вы обладаете большим искусством создавать
дождь из золотых монет, но не умеете их подбирать.
     Г-жа Сидония воспользовалась удачей брата и заняла у него десять  тысяч
франков, чтобы съездить в Лондон. Она пробыла там два месяца и вернулась без
единого су; на что ушли десять тысяч франков, так никогда и не узнали.
     - Боже мой, это не дешево обходится, - отвечала она на расспросы.  -  Я
обшарила все библиотеки. У меня  было  трое  секретарей,  помогавших  мне  в
розысках.
     А когда у нее спрашивали, имеются ли точные  данные  относительно  трех
миллиардов, она сперва таинственно усмехалась, а затем тихо добавляла:
     - Ах, какие вы все маловеры... Я ничего не узнала в  точности,  но  это
еще ничего не значит. Когда-нибудь сами увидите...
     Однако Сидония не потеряла в Англии  время  даром.  Ее  брат,  министр,
воспользовался ее поездкой  и  дал  ей  какое-то  щекотливое  поручение;  по
возвращении она получила от министерства  большие  заказы.  Сидония  как  бы
вновь   перевоплотилась.   Она   вступила   в   коммерческие   отношения   с
правительством,  и  ей  поручали  всевозможные  поставки.   Она   поставляла
продовольствие и оружие для армии, мебель для префектур и учреждений,  дрова
для отопления контор и  музеев.  Несмотря  на  крупные  барыши,  Сидония  не
решалась расстаться со своими неизменными черными платьями, а физиономия  ее
оставалась желтой и болезненной. Саккару вспомнилось, что он видел  однажды,
как она украдкой выходила от их брата Эжена; это  было  давно;  значит,  она
всегда тайно поддерживала с ним отношения, оказывая ему  услуги,  о  которых
никто не должен был знать.
     Рене прозябала, живя  в  окружении  этих  спекуляций,  этих  ненасытных
вожделений. Г-жа Оберто уже умерла; сестра вышла замуж  и  покинула  особняк
Беро, где в строгом сумраке больших комнат одиноко доживал  свой  век  отец.
Рене в несколько месяцев промотала наследство,  оставленное  теткой.  Теперь
она стала играть в карты. Она нашла салон, где  дамы  засиживались  до  трех
часов утра, проигрывая сотни тысяч франков в одну  ночь.  Рене,  повидимому,
пробовала пить, однако вино вызывало в ней непреодолимое отвращение.  С  тех
пор как она осталась одинокой в водовороте светской жизни,  она  все  больше
опускалась, не зная, как убить время.  Она  все  испробовала,  но  ничто  не
увлекало ее. Безмерная скука угнетала Рене, она  старела,  глаза  окружились
синевой, нос заострился, милая гримаска приподнятой верхней  губы  сменилась
беспричинным, неожиданным смехом. Ее песенка была спета.
     Когда Максим женился на  Луизе  и  молодожены  уехали  в  Италию,  Рене
перестала думать  о  своем  любовнике  и  даже,  казалось,  позабыла  о  нем
совершенно.