Но смущение помешало ему пикантно преподнести  шутку.  Он  запутался  в
словах.
     - Я ей говорю: "У вас очаровательный костюм", а она отвечает...
     - "Тот, что под ним, еще лучше", - спокойно добавил Сафре. - Это старо,
мой милый, очень старо.
     Г-н Юпель  де  ла  Ну  сокрушенно  посмотрел  на  него.  Итак,  острота
оказалась  старой,  а   он-то   собирался   комментировать   этот   наивный,
чистосердечный возглас!
     - Да, острота стара, стара, как мир, - продолжал секретарь.  -  Госпожа
д'Эспане уже два раза повторила ее в Тюильри.
     Последний удар сразил префекта. Он махнул рукой на министра и на всех в
зале и направился к эстраде, но в это время на фортепиано заиграли  прелюдию
- печальную мелодию, в которой вибрировали рыдающие ноты;  все  шире  лилась
жалоба, занавес стал раздвигаться. Юпель де ла Ну юркнул  было  за  занавес,
но, услышав легкий лязг колец, возвратился в зал. Он был бледен, вне себя от
гнева и лишь величайшим усилием воли сдерживал  готовые  сорваться  с  языка
ругательства по адресу дам! Они сами приняли позы!  Должно  быть,  маленькая
маркиза подговорила остальных поторопиться с переодеванием,  чтобы  обойтись
без него. Получилось совсем не то, все никуда не годилось!
     Префект отошел на свое место, бурча что-то себе под нос; он смотрел  на
сцену, пожимал плечами, ворчал:
     - Нимфа Эхо лежит слишком близко к краю... а в линии  ноги  прекрасного
Нарцисса нет никакого благородства, никакого...
     Миньон  и  Шарье  подошли  к  г-ну  Юпель  де  ла  Ну,  чтобы  услышать
"объяснение", пытаясь узнать, зачем юноша и молодая девица улеглись на полу.
Но префект ничего не ответил, не желая давать дальнейших пояснений  к  своей
поэме. Подрядчики настаивали.
     - А, мне теперь все равно! Раз дамы обходятся без моей помощи, я умываю
руки!..
     Фортепиано томно рыдало. Сцена представляла поляну,  освещенную,  будто
солнцем,  электрическим  светом,  с  листвой  на  заднем  плане.  Это   была
фантастическая поляна с голубыми деревьями,  огромными  желтыми  и  красными
цветами, поднимавшимися выше дубов. На пригорке из дерна стояли рядом Венера
и Плутос, окруженные нимфами, которые сбежались из соседних  чащ.  Там  были
дочери деревьев, дочери источников, дочери гор; все смеющиеся  нагие  лесные
божества составляли свиту двух олимпийцев. Бог и богиня торжествующе  карали
презревшего их гордеца за его холодность, а нимфы с любопытством и священным
ужасом смотрели на мщение Олимпа. Развязка  драмы  происходила  на  переднем
плане. Прекрасный Нарцисс, лежа у края ручья, струившегося из дальнего  угла
сцены, смотрел на  свое  отражение  в  светлом  зеркале  вод;  для  большего
правдоподобия на дно ручья положили настоящее зеркало.  Но  то  был  уже  не
свободный,  блуждающий  в  лесах  юноша;  смерть  настигла  его   в   минуту
восторженного самосозерцания, смерть сковывала его истомой, а Венера  -  фея
апофеоза, вытянутым перстом обрекала его роковой участи: Нарцисс превращался
в цветок. Тело юноши в облегавшем его атласном костюме вытягивалось, образуя
зеленый гибкий стебель, слегка согнутые ноги как бы врастали в землю, пуская
в нее корни, а грудь,  украшенная  широкими  белыми  атласными  полотнищами,
распускалась чудесным цветком. Белокурые волосы Максима  дополняли  иллюзию:
длинные  локоны,  точно  золотистые  тычинки,  оттеняли  белизну  лепестков.
Зарождавшийся огромный цветок, еще сохранивший человеческий  облик,  склонял
голову к  источнику;  глаза  его  затуманились,  лицо  улыбалось  в  сладком
экстазе, как будто прекрасный  Нарцисс,  умирая,  нашел,  наконец,  в  самой
смерти удовлетворение своего вожделения к самому себе. В нескольких шагах от
него умирала от неутоленного желания нимфа Эхо; почва постепенно  засасывала
ее, горевшее страстью тело застывало и каменело.  Но  не  простой,  поросшей
мхом скалой становилась она; белые  плечи  и  руки,  белоснежное  платье,  с
которого соскользнули пояс из  листьев  и  голубой  шарф,  превращали  ее  в
мрамор. Поникшая среди широких  складок  атласных  одежд  фигура  напоминала
глыбу паросского мрамора; тело ее застыло, подобно статуе,  живыми  остались
одни лишь глаза, блестящие глаза,  устремленные  на  водяной  цветок,  томно
склонившийся над зеркалом ручья. Казалось, что  все  любовные  лесные  шумы,
протяжные голоса чащ, таинственный трепет листвы,  глубокие  вздохи  высоких
дубов ударялись о мраморное тело нимфы Эхо, и сердце,  истекавшее  кровью  в
каменной  глыбе,  откликалось  многократными  отзвуками,  повторяя  малейшие
жалобы земли и воздуха.
     - Ай, бедненький Максим, как его смешно вырядили! - прошептала Луиза. -
А госпожа Саккар совсем как мертвая.
     - Она вся напудрена, - ответила г-жа Мишлен.
     Кругом слышались такие же недоброжелательные замечания. Третья  картина
не имела успеха первых двух.  Между  тем  именно  эта  трагическая  развязка
вызывала у г-на Юпель де ла Ну восхищение собственным талантом. Он любовался
в ней своей особой точно так же, как его Нарцисс любовался собою  в  полоске
зеркала. Автор вложил в картину много поэтического  и  философского  смысла.
Когда занавес задернулся в последний раз и зрители из вежливости  похлопали,
префект глубоко сожалел, что уступил  чувству  гнева  и  отказался  пояснить
последнюю страницу своей поэмы. Он вздумал тогда дать окружавшим  его  лицам
ключ к тому чудесному, грандиозному или просто  игривому,  что  олицетворяли
прекрасный Нарцисс и нимфа Эхо, пытался даже рассказать, что делали Венера и
Плутос в  глубине  сцены  на  полянке;  но  все  эти  дамы  и  господа,  чей
практический и трезвый ум воспринял грот плоти и грот золота,  нисколько  не
стремились проникнуть в сложный мифологический мир префекта. Только Миньон и
Шарье,  которым   непременно   хотелось   все   узнать,   стали   благодушно
расспрашивать Юпель де ла Ну. Он завладел ими и продержал чуть не два часа в
нише окна, излагая им "Метаморфозы" Овидия.
     Между  тем  министр  собрался  уезжать.  Он  извинился,  что  не  может
дождаться прекрасной г-жи Саккар, чтобы похвалить ее за  изящное  исполнение
роли нимфы Эхо.
     Ругон раза три-четыре прошелся по залу  об  руку  с  братом,  обменялся
рукопожатиями с сановниками,  откланялся  дамам.  Ни  разу  еще  министр  не
компрометировал себя в такой мере ради  Саккара.  Тот  весь  просиял,  когда
брат, уходя, сказал ему во всеуслышание:
     - Завтра утром буду тебя ждать. Приходи ко мне завтракать.
     Начинался бал. Лакеи расставили вдоль стен кресла для дам. Во всю длину
большого зала  от  маленькой  желтой  гостиной  до  эстрады  тянулся  ковер,
огромные пурпурные цветы которого оживали под брызгами  света,  падавшего  с
хрустальных люстр. Становилось жарче,  красные  драпировки  и  обои  бросали
темные отблески на позолоту мебели и плафона. Для открытия бала ждали дам  -
нимфу Эхо, Венеру, Плутоса и остальных; они переодевались.
     Первыми появились маркиза д'Эспане и г-жа Гафнер. Они были  в  костюмах
второй картины, одна в  одеянии  Золота,  другая  -  Серебра.  Их  окружили,
поздравляли, а они рассказывали о пережитом волнении.
     - Я чуть не расхохоталась, когда увидала издали длинный  нос  господина
Тутен-Лароша, - говорила маркиза.
     - А я, кажется, свернула себе шею, - томно протянула белокурая Сюзанна.
- Нет, право, если бы это продолжалось еще  минуту,  я  бы  не  выдержала  и
подняла голову, у меня очень разболелась шея.
     Г-н Юпель де ла Ну, стоя в амбразуре окна,  куда  он  увлек  Миньона  и
Шарье, искоса бросал тревожные взгляды на группу  гостей,  окруживших  обеих
женщин: префект боялся, что они над ним  смеются.  Остальные  нимфы  входили
одна за другой; они переоделись в костюмы, изображавшие  драгоценные  камни.
Г-жа Ванская, одетая Кораллом, имела шумный успех, когда публика  разглядела
вблизи  затейливые  детали  ее  туалета.  Затем  вошел  Максим   во   фраке,
улыбающийся, корректный; толпа  женщин  устремилась  к  нему,  окружила  его
тесным кольцом: дамы подшучивали над его ролью, над его страстью к зеркалам;
он не смущался я, очарованный собой, горделиво улыбаясь, отвечал  на  шутки,
сознавался, что влюблен в  себя,  что  достаточно  исцелился  от  страсти  к
женщинам и предпочитает им свою собственную особу. Смех  раздавался  громче,
группа росла, занимала всю середину зала,  а  от  этого  элегантного  юноши,
утопавшего в шумной сутолоке, среди обнаженных плеч и ярких туалетов,  веяло
чудовищной самовлюбленностью, порочной нежностью бледного цветка.
     Но когда вошла, наконец, Рене, наступила почти полная  тишина.  Молодая
женщина переоделась в новый костюм, полный  такой  оригинальной  прелести  и
притом такой смелый, - что мужчины и дамы, даже привыкшие к ее эксцентричным
выходкам, не могли скрыть в первый момент удивления. Рене оделась таитянкой.
Костюм ее был чрезвычайно примитивен: нежного цвета трико  облекало  всю  ее
фигуру, оставляя открытыми плечи и руки, а накинутая  поверх  него  короткая
муслиновая туника с двумя кружевными  воланами  едва  прикрывала  бедра.  На
голове - венок из полевых цветов, на ногах и запястьях - золотые  обручи.  И
больше ничего. Рене казалась обнаженной. Трико мягко обрисовывало  формы  ее
тела, просвечивавшего сквозь бледную ткань туники; чистые линии этой наготы,
слегка скрытые воланами, выступали сквозь кружева при малейшем движении.  То
была восхитительная дикарка, полная страстной  неги,  едва  окутанная  белой
дымкой морского тумана, под которой угадывалось ее тело.
     Рене вошла быстрыми шагами, щеки ее порозовели.  Селеста  порвала  одно
трико; к счастью, Рене, предвидя такой случай, запаслась вторым. Из-за  этой
помехи она  и  задержалась.  Произведенный  фурор,  казалось,  нисколько  не
интересовал ее. Руки Рене горели, глаза  лихорадочно  блестели.  Однако  она
улыбалась,  краткими  фразами  отвечала  на  комплименты   мужчин,   которые
наперебой расхваливали чистоту ее поз в  живых  картинах.  За  ней  тянулась
вереница поклонников, изумленных и  очарованных  прозрачностью  ее  одеяния.
Когда Рене подошла к группе дам, окружавших Максима, ее встретили  короткими
восклицаниями, а маленькая маркиза,  оглядев  ее  с  головы  до  ног,  нежно
прошептала:
     - Она очаровательно сложена.
     Г-жа  Мишлен,  чей   костюм   восточной   танцовщицы   казался   ужасно
тяжеловесным в  сравнении  с  этим  прозрачным  покровом,  поджала  губы,  а
Сидония, съежившись в своем черном платье чародейки, шепнула ей на ухо:
     - Это верх неприличия, не правда ли, моя красавица?
     -  Да!  Вот  уж  рассердился  бы  господин  Мишлен,  если  бы   я   так
разоблачилась! - проговорила, наконец, хорошенькая брюнетка.
     - И был бы прав, - сказала в заключение комиссионерша.
     Группа важных господ держалась другого мнения. Они восторгались издали.
Г-н  Мишлен,  так  некстати  упомянутый   женой,   млел,   чтобы   доставить
удовольствие г-ну Тутен-Ларошу и  барону  Гуро,  очарованным  Рене.  Саккара
осыпали  комплиментами  по  поводу  безукоризненной  фигуры  его  жены.   Он
благодарил, был весьма растроган. Вечер протекал удачно,  и  не  будь  одной
заботы, мелькавшей у него в глазах всякий раз, как он бросал быстрый  взгляд
на сестру, он казался бы совершенно счастливым.
     - Послушайте, а ведь она никогда не показывала нам так много, - шутливо
оказала Луиза на ухо Максиму, указывая ему глазами на Рене.
     И, спохватившись, добавила с неопределенной улыбкой:
     - По крайней мере, мне.
     Максим тревожно посмотрел на  девушку,  но  она  продолжала  улыбаться,
точно школьник, восхищенный немного рискованной шуткой.
     Начался бал. Эстраду использовали для маленького  оркестра,  в  котором
преобладали медные трубы; рожок и корнет-а-пистоны высокими нотами наполняли
фантастический лес с голубыми деревьями.  Танцы  начались  кадрилью  "Ах,  у
Бастьена  сапоги,  сапоги!",  которой  в  то  время  упивались  в  парижских
кабачках. Дамы танцевали. Польки, вальсы, мазурки чередовались с  кадрилями.
Пары  кружились,  заполняя  длинную  галерею,  подпрыгивали,   когда   вдруг
грохотали трубы, мерно покачивались под убаюкивающее пение скрипок.  Женские
костюмы всех стран и эпох точно волны колыхались в  пестром  хороводе  ярких
тканей. В ритмическом движении мешались, сталкивались краски, то  уносясь  в
дальний угол залы, то внезапно возвращаясь, и  при  каком-то  взмахе  смычка
один и тот же розовый  атласный  тюник  или  синий  бархатный  корсаж  снова
пролетали в паре с одним и  тем  же  черным  фраком;  другой  взмах  смычка,
звонкий голос корнет-а-пистона - и вереницы пар  начинали  скользить  вокруг
зала, покачиваясь, как лодка, которую уносит течением порыв ветра, сорвавший
канат. И так продолжалось часами, без конца. Временами, в  промежутке  между
двумя танцами, какая-нибудь из дам, задыхаясь,  подходила  к  окну  подышать
ледяным воздухом;  танцующая  пара  садилась  отдохнуть  на  кушетку  желтой
гостиной или, спустившись в оранжерею, тихонько прогуливалась по аллеям. Под
сводами  сплетавшихся  лиан,  в  тепловатой  тьме,  куда  доносились   forte
корнет-а-пистонов, игравших кадрили "А ну, живей, ягнятки!", "Мои ноги  сами
пляшут", мелькал только край воланов невидимых юбок и слышался томный смех.
     Когда открылись двери столовой, обращенной в буфет, со столиками  вдоль
стен и длинным столом посредине, уставленным блюдами с  холодными  закусками
всевозможных сортов, поднялась толкотня, давка.  Красивого,  высокого  роста
мужчину, застенчиво державшего в руке  цилиндр,  с  такой  силой  прижали  к
стенке, что раздавили шляпу; глухой треск рассмешил публику. Грубо  толкаясь
локтями, гости набросились на пирожки и на дичь с начинкой из  трюфелей.  То
был настоящий разгром, руки встречались среди закусок, лакеи не знали,  кому
из этой банды "приличных" господ раньше отвечать; протянутые  руки  выражали
одно лишь опасение - опоздать, найти пустое блюдо. Какой-то старый  господин
рассердился на то, что не было бордо, - он утверждал, что от  шампанского  у
него всегда бессонница.
     - Потише, потише, господа, - важно говорил Батист. - Всем хватит.
     Но его не слушали. Столовая была полна, в дверях  беспокойно  толпились
черные фраки. Перед столиками наспех закусывали стоя группы  мужчин.  Многие
глотали еду, не запивая ее вином, потому что не могли достать рюмок. Другие,
наоборот, выпивали, тщетно стараясь раздобыть кусочек хлеба.
     - Послушайте, - обратился Юпель де ла Ну к  Миньону  и  Шарье,  которые
увлекли его в буфет, устав от мифологии, - нам ничего не достанется, если мы
не будем действовать сообща. В Тюильри бывает еще  хуже,  у  меня  уже  есть
некоторый опыт. Раздобудьте вина, а я возьму на себя закуску.
     Префект высмотрел окорок,  протянул  руку  в,  уловив  удобный  момент,
преспокойно  унес  блюдо,  предварительно  набив  себе  карманы   булочками.
Подрядчики тоже вернулись - Миньон  с  одной,  а  Шарье  с  двумя  бутылками
шампанского. Но они достали только два бокала. Ничего, можно пить из одного,
решили они. Все трое наспех поужинали возле жардиньерки, в углу комнаты. Они
даже не сняли перчаток, брали нарезанные куски окорока, клали их на хлеб,  а
бутылки держали подмышкой и разговаривали с полным ртом, отставив подбородок
подальше от жилета, чтобы подливка стекала на ковер.
     Шарье выпил вино, не доев хлеб, и попросил у лакея бокал шампанского.
     - Подождите, сударь! -  сердито  ответил  потерявший  голову,  ошалелый
лакей и добавил, забывая, что он не в буфетной: - Уже выпили триста бутылок.
     Звуки  оркестра  доносились  нарастающими  порывами.  Танцевали  польку
"Поцелуй", очень распространенную на публичных балах: каждый  танцор  должен
был, отбивая такт, целовать свою даму. В дверях столовой  появилась  маркиза
д'Эспане;  она  разрумянилась,   прическа   ее   немного   растрепалась,   с
очаровательной  усталостью  тащила  она  за  собой  шлейф  своего  нарядного
серебряного платья.  Мужчины  даже  не  расступились,  ей  пришлось  локтями
прокладывать себе дорогу. Маркиза нерешительно обошла  вокруг  стола,  надув
губки. Потом направилась прямо к Юпель де  ла  Ну,  который  кончил  есть  и
вытирал рот носовым платком.
     - Будьте любезны, сударь, - сказала она с  обворожительной  улыбкой,  -
достаньте мне стул, я напрасно обошла вокруг стола...
     Префект был зол на маркизу, но галантность одержала верх  над  досадой;
он засуетился, нашел стул, посадил г-жу д'Эспане и встал за ее спиной, чтобы
прислуживать ей. Она пожелала съесть только несколько креветок  с  маслом  и
выпить "капельку шампанского". Маркиза ела очень деликатно  по  сравнению  с
жадностью мужчин. Большой стол и стулья были предназначены только  для  дам.
Но для барона Гуро всегда делалось исключение. Он сидел перед куском  пирога
и медленно разжевывал корку. Маркиза вновь покорила  префекта,  сказав  ему,
что никогда не забудет своего артистического волнения во время живых картин,
изображавших "Любовные приключения прекрасного Нарцисса и  нимфы  Эхо".  Она
даже объяснила, почему его не подождали: узнав  о  прибытии  министра,  дамы
решили, что неприлично затягивать антракт.  Это  объяснение  вполне  утешило
префекта. Наконец маркиза попросила его сходить  за  г-жой  Гафнер,  которая
танцевала с г-ном Симпсоном; она  назвала  американца  грубияном  и  тут  же
добавила, что он ей совсем не нравится.  А  когда  Юпель  де  ла  Ну  привел
Сюзанну, маркиза даже не взглянула на него.
     Саккар с Тутен-Ларошем, Марейлем и Гафнером заняли один из столиков; за
большим столом не было места, поэтому Саккар задержал проходившего мимо г-на
Сафре, который вел под руку г-жу Мишлен, и  предложил  хорошенькой  брюнетке
присоединиться к ним. Она грызла печенье и улыбалась, поднимая свои  светлые
глаза на окружавших ее пятерых мужчин; а те нагибались  к  ней,  трогали  ее
расшитое золотом покрывало танцовщицы и прижимали ее к столику,  к  которому
она, наконец, прислонилась, принимая из всех рук печенье, -  кроткая,  очень
ласковая, влюбленно послушная, точно рабыня  среди  своих  повелителей.  Г-н
Мишлен, сидя в одиночестве на другом конце комнаты, доедал паштет из гусиной
печенки, который ему удалось раздобыть.
     Между тем Сидония, бродившая среди танцующих с первых же тактов музыки,
вошла в столовую и взглядом позвала Саккара.
     - Она не  танцует,  -  тихо  сказала  Сидония  брату.  -  И  как  будто
встревожена. Мне кажется, она что-то затеяла...  но  я  еще  не  накрыла  ее
красавца... Я только перекушу немного и пойду опять на разведку.
     Сидония, стоя, как мужчина, съела крылышко куропатки, которое подал  ей
Мишлен, покончивший с паштетом, налила  себе  малаги  в  большой  бокал  для
шампанского и, утирая губы кончиками пальцев,  вернулась  в  зал.  Шлейф  ее
платья чародейки, казалось, вобрал уже всю пыль ковров.
     Бал  замирал,  оркестр  задыхался,  но  пронесшийся  шепот   "Котильон!
Котильон!" оживил танцоров и музыкантов. Танцующие пары вышли из всех  аллей
оранжереи; большая гостиная наполнилась  танцующими,  как  во  время  первой
кадрили; в оживившейся толпе поднялись споры. Это  было  последней  вспышкой
бала. Мужчины, не принимавшие участия в танцах, стояли  в  глубоких  оконных
нишах и с ленивой благосклонностью смотрели  на  растушую  в  центре  группу
занятых беседой танцоров; а ужинавшие в буфете продолжали  есть  и,  вытянув
головы, смотрели на происходившее в зале.
     - Господин де Мюсси не хочет, - говорила одна дама. - Он  уверяет,  что
перестал дирижировать котильоном... Ну, пожалуйста, господин де  Мюсси,  еще
разок, только один разок, сделайте это для нас.
     Но  молодой  атташе  в  высоких  воротничках  оставался   непреклонным.
Невозможно, он дал себе слово  больше  не  дирижировать  танцами.  Все  были
разочарованы. Максим также отказался, ссылаясь на усталость. Г-н Юпель де ла
Ну не отважился предложить свои услуги; он снисходил лишь к поэзии.