рассыпались на  кружеве
папоротников.  Наверху,  меж  кронами  высоких  темных  пальм,  поблескивали
стекла, а вокруг  сгущался  мрак;  беседки  с  завесами  из  лиан  тонули  в
потемках, точно гнезда спящих змей.
     И освещенная ярким светом, Рене задумалась, глядя  издали  на  Луизу  и
Максима. То были уже не безотчетные грезы, не смутное искушение  в  сумерках
прохладных аллей Булонского леса; ее мечты не укачивала и не усыпляла мерная
рысь лошадей, бежавших вдоль излюбленных светским обществом  газонов,  вдоль
густых рощ, где по воскресеньям обедают буржуазные семьи. Теперь ею овладело
желание, острое и отчетливое.
     Необъятная страсть,  жажда  наслаждений  витали  под  этими  замкнутыми
сводами, где кипели  пламенные  соки  тропиков.  Молодую  женщину  захватили
могучие браки земли, порождавшие вокруг нее эту темную листву, эти громадные
стебли; жгучие роды этого огненного моря, буйный расцвет леса, нагромождение
зелени, пылающей от жара  недр,  вскормивших  их,  веяли  ей  в  лицо  своим
пьянящим дыханием. У ног ее дымилась теплая вода бассейна,  сгущенная  соком
пловучих корней,  окутывала  ее  плечи  плащом  тяжелых  испарений,  которые
согревали ее тело, как прикосновение руки,  влажной  от  сладострастия.  Над
головой  ее  простирались  побеги  молодых  пальм,  высоко  растущая  листва
обвевала ее своим ароматом. Но она чувствовала себя разбитой - не столько от
духоты, от яркого света и ослепительно ярких, огромных цветов, мелькавших  в
листве, словно смеющиеся или искаженные гримасой лица, сколько от запахов. В
воздухе носился непостижимый запах, сильный, возбуждающий,  будто  созданный
из запахов человеческого пота, женского дыхания, аромата волос; в сладкое  и
приторное до  обморока  дуновение  врывались  тлетворные,  резкие,  ядовитые
веяния. Но в этой необычайной музыке  запахов  звучала  как  лейтмотив  одна
мелодическая фраза, заглушавшая нежное  благоухание  ванили,  резкий  аромат
орхидей: то был  волнующий,  чувственный  запах  человеческого  тела,  запах
любви, который вырывается утром из запертой комнаты новобрачных.
     Рене медленно  прислонилась  к  гранитной  глыбе.  В  зеленом  атласном
платье, с пылающими щеками и грудью, осыпанной светлыми каплями бриллиантов,
она сама была похожа  на  большой  зелено-розовый  цветок,  на  кувшинку  из
бассейна, истомленную жарой.
     В этот миг прозрения все ее добрые намерения рассеялись навсегда; хмель
празднества и жаркий  воздух  теплицы  властно,  победоносно  захватили  ее,
вскружили ей голову. Она больше не думала об успокоительной ночной прохладе,
о тенях парка, чьи голоса шептали ей  о  счастливой,  мирной  жизни.  В  ней
пробудились все страсти пылкой натуры, все причуды  пресыщенной  женщины.  А
позади нее черный мраморный сфинкс  смеялся  загадочным  смехом,  как  будто
прочел осознанное, наконец, желание, оживившее, словно электрический ток, ее
застывшее сердце; желание, столь долго ускользавшее от нее, то "другое", что
Рене  тщетно  искала  под  укачивающее  движение  коляски,  в  мелком  пепле
наступающих сумерек, внезапно открылось ей в  ярком  свете  этого  пылающего
сада при виде Луизы и Максима, которые смеялись, взявшись за руки.
     Вдруг из ближайшей беседки, куда Аристид Саккар увел почтенных  Миньона
и Шарье, послышались голоса.
     - Нет, право, господин Саккар, - говорил густой бас Шарье, -  мы  можем
заплатить вам не больше двухсот франков за метр.
     - Да ведь вы сами считали мою долю участка по двести пятьдесят  франков
за метр, - возразил резкий голос Саккара.
     - Ну ладно! Давайте положим по двести двадцать пять. И  грубые  голоса,
так странно звучавшие под ниспадавшими
     пальмовыми листьями, продолжали торг. Но их пустой звук едва  дошел  до
сознания Рене, не нарушив ее грез. Перед нею с  головокружительным  призывом
вставало неизведанное наслаждение, опаляющее грехом, более острое,  чем  все
исчерпанные ею наслаждения, - последнее, какое ей осталось испить. Усталость
ее прошла.
     Деревце, наполовину скрывавшее Рене, было отверженным растением: то был
мадагаскарский тангин с широкими листьями и беловатыми,  стеблями,  малейшие
жилки которых источали  ядовитый  сок.  И  когда  в  закатном  желтом  свете
маленькой гостиной смех Луизы и Максима раздался громче, Рене, погруженная в
раздумье,  ощущая  раздражающую  сухость  во  рту,  взяла   ветку   тангина,
оказавшуюся у самых ее губ, и надкусила горький лист.

II

     Тотчас же после переворота Второго декабря Аристид устремился в  Париж,
куда его привело чутье хищной птицы, которая издали слышит запах поля битвы.
Он приехал из городка южной супрефектуры, Плассана,  где  его  отец  выудил,
наконец, в мутной воде событий давно желанную  должность  сборщика  податей.
Сам он,  тогда  еще  молодой  человек,  скомпрометировал  себя,  как  дурак,
бесславно и бесполезно, и должен был почитать за счастье, что вышел сухим из
воды. Взбешенный неудачей,  проклиная  провинцию,  ой  говорил  о  Париже  с
волчьей алчностью и клялся, что  "впредь  не  будет  так  глуп";  эти  слова
сопровождались саркастической усмешкой,  принимавшей  на  его  тонких  губах
грозный смысл.
     В Париж Аристид прибыл в первые дни 1852 года вместе с  женой  Анжелой,
белокурой, бесцветной женщиной; он поместил ее в тесной квартирке  на  улице
Сен-Жак, точно  стеснявшую  его  мебель,  от  которой  спешил  освободиться.
Молодая женщина не захотела расстаться с дочкой,  четырехлетней  Клотильдой,
между тем как отец охотно оставил бы ребенка на попечение  своей  родни.  Он
уступил  настояниям  Анжелы  только  при  условии,  что   их   сын   Максим,
одиннадцатилетний мальчик, за которым обещала присмотреть бабушка, останется
в плассанском коллеже. Аристид не хотел связывать себе руки:  для  человека,
решившегося преодолеть все препятствия, даже если придется сломать себе  шею
или скатиться в грязь, жена и ребенок уже и так были тяжелой обузой.
     В первый же вечер после приезда,  пока  Анжела  распаковывала  сундуки,
Аристид почувствовал непреодолимое желание пробежаться по Парижу,  постучать
своими грубыми башмаками провинциала по раскаленной мостовой, которая по его
смелым расчетам должна была забить для него фонтаном  миллионов.  Он  словно
вступал во владение своей вотчиной, шагал по  тротуарам  только  ради  того,
чтобы шагать, как победитель в покоренной  стране.  Он  отдавал  себе  ясный
отчет в предстоящей борьбе, ему ничуть не претила мысль  сравнивать  себя  с
ловким взломщиком, хитростью или силой собиравшимся  завладеть  своей  долей
добычи, в которой ему до сих пор несправедливо отказывали. Если  бы  у  него
была потребность найти себе оправдание, он сослался бы на  желания,  которые
таил в себе десять лет, на жалкую жизнь  в  провинции  и  особенно  на  свои
ошибки, возлагая ответственность за них на все общество в  целом.  Но  в  те
минуты, волнуясь, как игрок, прикоснувшийся,  наконец,  пылающими  руками  к
зеленому сукну игорного стола, он  переживал  своеобразную  радость,  полную
завистливого удовлетворения и надежд  ловкого  мошенника.  Парижский  воздух
пьянил его, в шуме экипажей он слышал макбетовские  голоса,  кричавшие  ему:
"Ты будешь богат!" Так Аристид  бродил  в  течение  двух  часов  по  улицам,
испытывая сладострастное наслаждение человека, предающегося  пороку.  Он  не
бывал в Париже  со  счастливых  времен  студенчества.  Стемнело,  мечта  его
ширилась в ярком свете кафе и магазинов, падавшем на тротуар; он заблудился.
     Подняв глаза, Аристид увидел, что находится в предместье Сент-Оноре. На
соседней улице Пентьевр жил его брат, Эжен Ругон. Собираясь в Париж, Аристид
возлагал особенно большие  надежды  на  Эжена:  один  из  наиболее  активных
пособников переворота, Ругон представлял собою тайную силу; вчерашний мелкий
адвокат  вырастал  в  крупную  политическую  фигуру.  Но   суеверие   игрока
остановило Аристида -  он  не  пошел  в  тот  вечер  к  брату.  Он  медленно
возвратился на улицу Сен-Жак, с затаенной завистью думая об Эжене, оглядывая
свою жалкую одежду бедняка, еще покрытую дорожной пылью, и утешался мечтой о
богатстве. Но даже самая эта мечта стала для него горькой. Он вышел из дому,
чтобы дать исход бурлившим в нем чувствам; на улице его  радостно  захватило
торговое оживление Парижа; а возвращался он  домой,  раздраженный  счастьем,
носившимся, казалось ему, по улицам, еще более озлобленный,  рисуя  в  своем
воображении жестокие схватки, в которые он с удовольствием ринется и оставит
в дураках всю  эту  толпу,  толкавшую  его  на  тротуарах.  Никогда  еще  не
испытывал Аристид такой ненасытной алчности, такой жажды наслаждений.
     На следующий день он отправился к  брату.  Эжен  занимал  две  комнаты,
просторные и холодные, с очень небольшим  количеством  мебели,  заморозившие
Аристида: он думал, что брат утопает в роскоши. Эжен  работал  за  маленьким
черным столом и  ограничился  словами,  сказанными  с  улыбкой  медлительным
голосом:
     - А, это ты, я тебя ждал.
     Аристид был очень, резок. Он обвинял Эжена в том, что  тот  предоставил
ему прозябать и даже не подарил  его  добрым  советом,  когда  он,  Аристид,
увязал в провинциальном  болоте.  Он  никогда  не  мог  себе  простить,  что
оставался республиканцем до Второго декабря; это  было  его  больное  место,
вечный позор. Эжен спокойно взялся опять за перо  и  сказал,  когда  Аристид
кончил:
     - Ба! Все на свете поправимо. Будущее в твоих руках.  Он  произнес  эти
слова так отчетливо и так пронизывающе
     взглянул при этом на брата, что тот опустил голову; он чувствовал,  что
Эжен видит его насквозь. Тот продолжал с дружеской грубоватостью:
     - Ты ведь пришел ко мне просить места, не правда  ли?  Я  уже  думал  о
тебе, но пока не нашел ничего подходящего. Ты сам понимаешь, что я  не  могу
дать тебе первое попавшееся место. Тебе нужна такая должность, где ты мог бы
обделывать свои дела, не вредя ни себе, ни мне... Не возражай, мы здесь одни
и можем говорить откровенно.
     Аристид счел за лучшее рассмеяться.
     О, я знаю, что ты умен,  -  продолжал  Эжен,  -  и  больше  никогда  не
совершишь бесполезной глупости... Как только представится подходящий случай,
я тебя устрою, а если до тех пор тебе понадобится франков двадцать, приходи,
я тебе дам.
     Пока Эжен одевался, они поговорили о восстании на юге,  доставившем  их
отцу должность сборщика. На улице, прощаясь  с  Аристидом,  Эжен  на  минуту
задержал его и сказал, понизив голос:
     - Ты очень обяжешь меня, если будешь спокойно ждать обещанного места  у
себя дома... Мне было бы неприятно знать, что мой брат обивает пороги.
     Аристид питал уважение к брату, считал его выдающимся человеком. Он  не
простил ему ни его недоверия, ни его грубоватой  откровенности,  но  все  же
послушно засел на улице Сен-Жак. Отправляясь в Париж, он взял взаймы у тестя
пятьсот франков. За вычетом расходов  на  дорогу  осталось  триста  франков,
которые он растянул на месяц. Анжела любила покушать, к тому же ей  хотелось
освежить свое парадное платье отделкой из  сиреневых  лент.  Месяц  ожидания
показался Аристиду бесконечным. Он сгорал от нетерпения. Когда он садился  к
окну и чувствовал под ногами гигантский труд Парижа, его охватывало безумное
желание ринуться в самое пекло и лихорадочными руками разминать золото,  как
мягкий воск. Он вдыхал еще неясные в то время веяния большого -орода, веяния
нарождавшейся империи, в которых уже носились  запахи  альковов,  финансовых
сделок, жаркое  дыхание  наслаждений.  Доносившиеся  до  него  легкие  дымки
говорили ему, что он напал на след  дичи,  что  началась,  наконец,  большая
императорская охота за авантюрами, охота на женщин, на миллионы  Его  ноздри
раздувались, инстинкт изголодавшегося зверя безошибочно  схватывал  на  лету
малейшие признаки дележа еще теплой добычи,  ареной  которого  суждено  было
стать городу.
     Дважды заходил он к брату, чтобы подтолкнуть свое дело.  Эжен  принимал
его сурово, резко повторял, что не забыл  о  нем,  но  надо  ждать.  Наконец
Аристид получил письмо,  приглашавшее  его  притти  на  улицу  Пентьевр.  Он
отправился с сильно бьющимся сердцем, точно на любовное свидание. Эжен сидел
за тем же черным столиком в большой леденяще-холодной комнате, служившей ему
конторой. Увидев брата, адвокат протянул ему бумагу и сказал:
     - Ну вот, вчера я добился для тебя назначения. Ты  получаешь  должность
помощника смотрителя при дорожном ведомстве в ратуше. Жалованья  две  тысячи
четыреста франков.
     Аристид замер на месте. Он весь побелел и не взял приказа,  решив,  что
брат над ним насмехается. Он надеялся получить  место  по  меньшей  мере  на
шесть тысяч франков. Эжен, догадываясь о том, что в нем происходит, повернул
стул и, скрестив на груди руки, произнес почти сердито:
     - Одурел ты, что ли?.. Чего ты размечтался, как продажная  девка!  Тебе
понадобилась роскошная квартира, лакеи, прекрасный стол, ты хочешь  спать  в
шелку, немедленно удовлетворить свои желания  в  объятиях  первой  встречной
девки в наскоро отделанном будуаре?.. Дай вам волю  -  ты  и  тебе  подобные
опустошили  бы  казну,  не  ожидая  даже,  пока  она  наполнится!   Запасись
терпением, черт возьми! Посмотри, как живу  я,  и  дай  себе  труд  хотя  бы
нагнуться, для того чтобы подобрать богатство.
     Он говорил с глубоким презрением к мальчишескому  нетерпению  брата.  В
его суровой речи сквозило честолюбие более высокого порядка, жажда настоящей
власти; наивное желание разбогатеть должно было казаться  ему  мещанством  и
ребячеством. Он продолжал более мягким тоном, с тонкой усмешкой:
     - У тебя, безусловно,  прекрасные  намерения,  я  не  могу  против  них
возражать: такие люди, как ты, неоценимы;  мы,  несомненно,  будем  выбирать
себе друзей среди изголодавшихся. Не беспокойтесь, у нас всегда будет накрыт
стол, и мы сумеем удовлетворить самые большие  аппетиты.  Это  наиудобнейший
метод для того, чтобы царить... Только умоляю тебя, дождись, когда  постелят
скатерть, и потрудись, пожалуйста, сам сходить в буфетную за своим прибором.
     Аристид оставался мрачным. Милые сравнения брата ничуть не  развеселили
его. Тогда Эжен снова рассердился.
     - Знаешь, - воскликнул он, - я  возвращаюсь  к  своему  первоначальному
мнению:  ты  дурак...  Ты,  собственно  говоря,  на  что  надеялся?  Что  я,
по-твоему, должен был сделать с такой знаменитой особой, как ты? У  тебя  не
хватило даже духу окончить юридический, ты на  целых  десять  лет  похоронил
себя  в  жалкой  должности  чиновника  супрефектуры  и  явился  ко   мне   с
отвратительной    репутацией    республиканца,    которого    только    лишь
государственный переворот  мог  обратить  на  путь  истинный...  Неужели  ты
воображаешь, что годишься в министры с таким клеймом? О да, я знаю,  у  тебя
бешеное желание добиться успеха всеми  возможными  средствами.  Это  большое
достоинство, согласен, и я его  имел  в  виду,  предоставляя  тебе  место  в
ратуше.
     Он встал и, сунув Аристиду в руки приказ о назначении, продолжал:
     - Возьми, когда-нибудь поблагодаришь меня. Я сам выбрал эту  должность,
так как знаю, что можно из нее извлечь... Надо только  смотреть  и  слушать.
Если ты умен, то поймешь и будешь действовать. А теперь  запомни  хорошенька
то,  что  мне  осталось  тебе  сказать.  Мы  вступаем   в   период   больших
возможностей. Наживай деньги, я тебе разрешаю; но воздержись  от  глупостей,
от шумных скандалов, иначе я тебя уволю.
     Эта угроза подействовала на Аристида больше всех обещаний. Лихорадочное
возбуждение снова охватило его при мысли  о  богатстве,  о  котором  говорил
брат. Ему казалось, что его пустили,  наконец,  в  драку,  разрешили  душить
людей, но законным порядком, без громких криков.
     Эжен дал ему двести франков, чтобы дожить до  конца  месяца.  Потом  он
погрузился в раздумье.
     - Я думаю переменить фамилию, - проговорил он наконец. -  Тебе  следует
сделать то же самое... Мы бы меньше стесняли друг друга.
     - Как хочешь, - спокойно ответил Аристид.
     - Тебе не придется хлопотать, я сам  займусь  формальностями...  Хочешь
называться Сикардо, по девичьей фамилии твоей жены?
     Аристид устремил взор на потолок, повторяя и прислушиваясь  к  созвучию
слогов:
     -  Сикардо...  Аристид  Сикардо...   Нет,   нет...   Глупо   и   пахнет
банкротством.
     - Придумай другое, - сказал Эжен.
     - Я предпочитаю  назваться  просто  Сикар,  -  произнес  Аристид  после
минутного молчания. - Аристид Сикар... не плохо...  верно?  Пожалуй,  слегка
игриво...
     Он подумал еще немного и воскликнул с торжествующим видом:
     - Придумал, придумал... Саккар, Аристид Саккар! С двумя к... Гм! В этом
имени слышится звон денег, точно пятифранковики считаешь.
     Эжен любил злые шутки. Он выпроводил брата, сказав с улыбкой:
     - Да, с таким именем либо на каторгу попадешь, либо наживешь миллионы.
     Через несколько дней Аристид начал службу в ратуше. Он узнал, что  Эжен
пользуется там большим  влиянием,  -  благодаря  ему  Аристида  приняли  без
обычных испытаний.
     Тогда для супругов началась монотонная жизнь мелких служащих. Аристид и
его  жена  вернулись  к  плассанским  привычкам.  Но  теперь   им   пришлось
распрощаться  с  мечтой  о  внезапном  богатстве,  и  скудное  существование
казалось им еще более тяжелым с тех пор, как они смотрели на  него,  как  на
временное испытание, не зная, однако, когда оно кончится.  Быть  бедняком  в
Париже - значит, вдвойне испытывать нужду. Анжела принимала бедность с вялой
покорностью, свойственной женщине,  страдающей  малокровием;  она  проводила
время на кухне или играла на полу со своей дочуркой, жалуясь  только  тогда,
когда подходила к концу  последняя  двадцатифранковая  монета.  Но  Аристида
приводила в бешенство эта бедность, это жалкое прозябание,  он  метался  как
зверь в клетке. Для него настало  время  невыразимых  страданий:  честолюбие
было оскорблено,  разгоревшиеся  страсти  жестоко  терзали.  Ругону  удалось
пройти в Законодательный корпус представителем Плассанского  округа,  и  это
еще  больше  уязвило  Аристида.  Он  хорошо  сознавал  превосходство  Эжена,
понимал, что глупо завидовать брату, но считал, что тот мало  помогает  ему.
Несколько раз нужда заставляла его просить у брата денег взаймы. Эжен деньги
давал, но резко упрекал его в недостатке мужества и воли. Аристид еще больше
ожесточился. Он дал себе слово не занимать ни единого су у  кого  бы  то  ни
было и сдержал слово. Последнюю неделю каждого месяца Анжела,  вздыхая,  ела
сухой хлеб. Этим завершилось жестокое воспитание Саккара. Губы его стали еще
тоньше; он уже не позволял себе глупо мечтать вслух о миллионах; но вся  его
тощая фигура стала молчаливым выражением одного-единственного желания, одной
заветной неотвязной мысли. Когда он  торопливо  шел  с  улицы  Сент-Оноре  в
ратушу, его стоптанные  каблуки  злобно  стучали  по  тротуару,  он  наглухо
застегивал  свой  поношенный  сюртук  и,  затаив  ненависть,   нюхал   своим
пронырливым носом уличный воздух. Весь его угловатый облик  был  воплощением
завистливой нищеты; он  являл  собою  одну  из  тех  фигур,  что  бродят  по
парижской мостовой, мечтая о богатстве, вынашивая планы обогащения.
     В начале 1853 года Аристид Саккар был назначен  смотрителем  дорог.  Он
стал получать четыре с половиной тысячи франков. Прибавка явилась  во-время:
Анжела хирела, малютка Клотильда была очень бледненькой. Саккар  жил  все  в
той же тесной квартирке из двух комнат: столовой с мебелью орехового  дерева
и спальней красного дерева; по-прежнему он вел суровый образ жизни,  избегая
долгов, не желая пользоваться чужими деньгами до той поры, когда ему удастся
запустить в них руки по самые локти. Он подавлял свои инстинкты, пренебрегал
перепадавшими ему лишними су и  держался  настороженно.  Анжела  чувствовала
себя совершенно  счастливой,  она  нем