иленно-жалостливой улыбке.
     - Дорогая моя! Бедняжка! - прошептала она. - Вы плакали, не  отрицайте,
я  вижу  по  вашим  глазам.  Будьте  же  сильной,  примиритесь  с  жизненной
необходимостью... предоставьте мне устроить это дело, хорошо?
     Рене встала,  ломая  себе  пальцы  так,  что  затрещали  перчатки.  Она
продолжала стоять,  потрясенная  происходившей  в  ней  жестокой  внутренней
борьбой. Губы ее приоткрылись, быть  может,  у  нее  готово  было  вырваться
согласие. В эту минуту в соседней комнате раздался  звонок.  Сидония  быстро
вышла, оставив приоткрытой дверь, в которую виден был  двойной  ряд  роялей.
Рене услышала мужские шаги и заглушенные голоса. Она  машинально  подошла  к
стене,  чтобы  разглядеть  поближе  желтое  пятно  от  матраца.  Это   пятно
тревожило, смущало ее. Забыв обо всем, о Максиме, о  пятидесяти  тысячах,  о
Сафре, она в раздумье подошла к кровати. Раньше было  лучше,  когда  кровать
стояла на прежнем месте, - право, у некоторых женщин совсем нет вкуса: ведь,
несомненно, когда лежишь здесь, то свет ударяет прямо в глаза. И вдруг в  ее
воспоминаниях смутно встал образ незнакомца с набережной Сен-Поль, ее  роман
в двух свиданиях,  мимолетная  страсть,  которой  она  насладилась  на  том,
прежнем, месте. От нее  осталась  лишь  эта  полоса  на  обоях.  Тогда  Рене
сделалось не по себе в этой  комнате;  продолжавшееся  жужжание  голосов  за
стеной раздражало ее.
     Наконец Сидония вернулась, осторожно открыв и  снова  притворив  дверь,
делая знаки говорить тише. Потом шепнула на ухо Рене:
     - Знаете, все прекрасно  складывается,  ведь  это  пришел  господин  де
Сафре.
     - Вы, надеюсь, не говорили ему, что я здесь? - спросила с беспокойством
Рене.
     Маклерша притворилась удивленной и наивно произнесла:
     - Конечно,  сказала...  он  ждет,  чтобы  я  предложила  ему  войти.  О
пятидесяти тысячах франков я, разумеется, ни словом не заикнулась...
     Рене побледнела и выпрямилась, точно от  удара  хлыстом.  Беспредельная
гордость прихлынула к сердцу. Стук сапог в соседней комнате, показавшийся ей
еще более грубым, вывел ее из себя.
     - Я ухожу, - произнесла она отрывисто. - Откройте дверь.
     Сидония попробовала улыбнуться.
     - Не будьте ребенком... Не могу же  я  отказать  этому  человеку  после
того, как сказала, что вы здесь... Право, вы меня компрометируете...
     Но Рене уже спустилась с маленькой лестницы  и  повторяла,  стоя  перед
запертой дверью лавки:
     - Откройте же, откройте мне дверь.
     Вынимая медную ручку от двери,  торговка  кружевами  имела  обыкновение
класть ее в карман. Она еще раз попыталась убедить невестку. Наконец  она  и
сама обозлилась; в выражении ее серых  глаз  отразилась  вся  черствость  ее
натуры.
     - Что же прикажете сказать господину де Сафре? - воскликнула она.
     - Что я не продаюсь,  -  ответила  Рене,  одной  ногой  ступив  уже  на
тротуар.
     Сидония злобно захлопнула дверь, и Рене даже послышалось, что  торговка
сказала: "Ладно, шлюха, ты мне за это заплатишь!"
     "Ей-богу, уж я  предпочитаю  собственного  мужа!"  -  подумала  молодая
женщина, садясь в карету.
     Рене  вернулась  домой.  Вечером  она  не  велела  Максиму   приходить,
сославшись на нездоровье и желание отдохнуть. А на следующее  утро,  отдавая
ему пятнадцать тысяч для ювелира  Сильвии,  она  смущенно  ответила  на  его
удивленные расспросы, что деньги получила от мужа, который хорошо  заработал
на одном деле. Но  с  той  поры  она  стала  капризнее,  часто  меняла  часы
свиданий, а иногда поджидала Максима  в  оранжерее,  чтобы  спровадить  его.
Молодого человека мало тревожила эта смена настроений,  ему  нравилось  быть
послушным орудием в руках женщин. Гораздо  больше  докучала  ему  неприятная
сторона их любовных  свиданий,  принимавших  иногда  странный  оборот.  Рене
становилась  очень  грустной,  иногда  глаза  ее  наполнялись  слезами;  она
прерывала куплеты из  "Прекрасной  Елены"  и  начинала  играть  монастырские
хоралы, задавала Максиму вопросы - не думает ли он, что рано или поздно  зло
будет наказано.
     "Она, положительно, стареет, - думал Максим, - самое большее,  если  ее
хватит на год-другой".
     А Рене жестоко страдала. Теперь она предпочла  бы  изменить  Максиму  с
господином де  Сафре.  У  Сидонии  она  возмутилась,  уступив  инстинктивной
гордости, отвращению перед грубой сделкой. Но  в  последовавшие  затем  дни,
испытав всю горечь адюльтера, она прониклась таким презрением  к  себе,  что
отдалась бы первому встречному, открывшему дверь комнаты с фортепиано.  Если
до сих пор мысль о муже обостряла сладостный ужас греха,  то  теперь,  когда
муж вступил в свои права, грубость его вторжения превратила самые изысканные
ее чувства в невыносимые муки. Она, столь радовавшаяся  утонченности  греха,
мечтавшая о каком-то сверхчеловеческом  эдеме,  где  боги  вкушают  любовные
утехи в семье богов, скатилась к вульгарному разврату. Тщетно  пыталась  она
наслаждаться бесчестием. Ее губы еще горели от поцелуев Саккара,  когда  она
подставляла их для поцелуев Максиму. Ее любопытство  исчерпало  до  дна  всю
гнусность таких отношений; она дошла до того, что  стала  смешивать  страсть
обоих мужчин, ища сына в объятиях отца. Два  образа  сливались  в  один,  из
жгучей тьмы своих блужданий в неизведанное зло она  возвращалась  все  более
истерзанной ужасом, и наслаждение превращалось в агонию.
     Рене затаила эту драму в  себе,  усиливая  пытку  лихорадочной  работой
воображения. Она предпочла бы умереть, чем сказать Максиму правду. Ее  мучил
глухой страх, что он возмутится и бросит  ее.  А  главное,  она  так  твердо
верила, что за этот чудовищный грех будет осуждена на  вечные  мучения,  что
скорее согласилась бы  пройтись  обнаженной  по  парку  Монсо,  чем  сказать
кому-нибудь, даже шепотом, о своем позоре. И в то же время  Рене  оставалась
ветреницей, поражавшей Париж причудами. Порой она бывала нервно  веселой.  У
нее появлялись самые  невероятные  капризы,  о  которых  писали  в  газетах,
обозначая ее имя инициалами. Именно в ту пору она совершенно серьезно хотела
вызвать на дуэль герцогиню де Стерних и драться с ней на пистолетах  за  то,
что та, как утверждала Рене, нарочно вылила ей на платье  стакан  пунша;  от
этой выходки ее удержало вмешательство разгневанного министра, ее деверя.  В
другой раз она держала пари с г-жой Лоуренс, что объедет менее чем в  десять
минут  беговую  дорожку  на  Лоншанском  ипподроме,  и   только   отсутствие
подходящего костюма помешало ей выполнить  эту  затею.  Максим  сам  начинал
пугаться безумия, овладевшего этой сумасбродной головой, в которой ночью  на
подушке,  казалось  ему,  гудел  весь  город,  опьяненный  неистовой  жаждой
наслаждений.
     Однажды вечером они отправились вдвоем в  Итальянский  театр,  даже  не
взглянув на афишу.  Им  хотелось  увидеть  великую  итальянскую  трагическую
актрису Ристори {Ристори, Аделаида (1821-1906) -  итальянская  драматическая
актриса. Пользовалась огромным успехом в Париже; играла  в  трагедии  Расина
"Федра".}, смотреть которую сбегался тогда  весь  Париж;  интересоваться  ею
предписывала мода. Давали "Федру". Максим достаточно помнил классиков,  Рене
достаточно знала итальянский язык,  чтобы  следить  за  ходом  пьесы.  Драма
чрезвычайно взволновала их; звучный иностранный язык казался им по  временам
оркестровым аккомпанементом, сопровождавшим мимику актеров.  Ипполита  играл
высокий, бледный, весьма посредственный актер с плаксивым голосом.
     - Какое ничтожество! - шептал Максим.
     Но Ристори, с трагическим лицом, с толстыми руками и сотрясавшимися  от
рыданий полными плечами, глубоко трогала Рене. Федра произошла  от  Пасифаи;
молодая женщина спрашивала себя, чья же кровь текла в ее собственных  жилах,
от кого же произошла она, кровосмесительница новейших времен? Из всей  пьесы
Рене видела только эту высокую женщину, возрождавшую  на  подмостках  театра
преступление античного мира. В первом действии, когда Федра признается Эноне
в преступной  страсти,  во  втором,  когда  она,  вся  горя,  объясняется  с
Ипполитом, и далее, в четвертом, когда, подавленная возвращением Тезея,  она
клянет себя в порыве мрачной ярости, артистка наполняла зал  такими  воплями
хищной  страсти,  такой  жаждой  нечеловеческого  наслаждения,  что  молодая
женщина всем своим существом  чувствовала  трепет  ее  желания  и  угрызений
совести.
     - Постой, - прошептал на ухо Рене Максим, - сейчас мы  услышим  рассказ
Терамена. Хорошее лицо у старика!
     Молодой человек тихим, глухим голосом продекламировал:

                 Так от Трезенских врат мы отдалились мало;
                 Он в колеснице был...

     Но Рене больше не смотрела  на  сцену  и  не  слушала  старика.  Люстра
ослепляла ее, от бледных лиц,  обращенных  к  сцене,  на  нее  веяло  жарким
дыханием. Продолжался бесконечный монолог. Мыслями Рене была в оранжерее, ей
представлялось, что муж  ее  входит,  застает  ее  под  пылающей  листвою  в
объятиях сына. Она переживала ужасные муки, почти  теряя  сознание;  но  вот
раздался последний, предсмертный вопль Федры, полной раскаяния,  бившейся  в
конвульсиях от выпитого яда, и Рене открыла глаза. Занавес опустился. Хватит
ли у нее когда-нибудь силы отравиться? Какой мелкой и постыдной казалась  ее
драма в сравнении с  античной  эпопеей!  И  пока  Максим  завязывал  ей  под
подбородком ленты капора, она все еще слышала низкий голос Ристори, которому
вторил угодливый шепот Эноны. В карете  говорил  только  Максим;  он  вообще
находил трагедию "убийственно скучной", предпочитая фарсы  театра  Буфф.  Но
Федра была "пикантной", она заинтересовала его, потому что... Он  сжал  руку
Рене, дополнив этим свою мысль. Затем ему пришла в голову забавная шутка,  и
он уступил желанию сострить.
     - Прав я был, - проговорил он, -  что  не  хотел  в  Трувиле  подходить
близко к морю.
     Рене, погруженная в тяжелые думы, молчала. Максиму  пришлось  повторить
свои слова.
     - Почему? - спросила она с удивлением, ничего не понимая.
     - А чудовище-то...
     Он усмехнулся. Рене застыла от его шутки. В голове  у  нее  помутилось.
Ристори оказалась просто толстой кривлякой, задиравшей пеплум и показывавшей
публике язык, как  Бланш  Мюллер  в  третьем  действии  "Прекрасной  Елены".
Терамен плясал канкан, а Ипполит кушал тартинки с вареньем и ковырял пальцем
в носу.
     Когда особенно жгучее раскаяние мучило Рене, она чувствовала, как в ней
поднимается  горделивое  возмущение.  В  чем  заключалось,  в  сущности,  ее
преступление и почему ей надо краснеть? Разве не встречалась она ежедневно с
еще большими гнусностями? Разве у министров,  в  Тюильри,  всюду  -  она  не
сталкивалась с такими же, как она, преступниками, с той лишь  разницей,  что
они обладали миллионами и за это перед ними пресмыкались! Она  вспоминала  о
постыдной дружбе между Аделиной д'Эспане и Сюзанной Гафнер,  которых  иногда
приветствовали двусмысленными улыбками на приемах у императрицы; она  думала
о ремесле г-жи де Лоуренс, которую мужья прославляли за  хорошее  поведение,
добропорядочность, своевременные расчеты с поставщиками!  Она  перебирала  в
уме своих приятельниц - г-жу Даст, г-жу Тессьер, баронессу де Мейнгольд: все
эти женщины жили в изысканной роскоши за  счет  своих  любовников,  все  они
котировались в великосветском обществе, как ценные бумаги на бирже. Г-жа  де
Ганд была так глупа и  так  хорошо  сложена,  что  одновременно  имела  трех
любовников из высших военных чинов, причем не могла их  различить,  так  как
они носили одинаковые мундиры, что  дало  повод  бесенку  Луизе  утверждать,
будто эта дама заставляет их раздеваться, чтобы знать, с кем из них в данный
момент имеет дело. Графиня Ванская не забыла своего прошлого уличной певицы,
и некоторые утверждали, будто она и теперь еще бродит по улицам  в  ситцевом
платье, как потаскушка.
     У каждой из  этих  женщин  был  свой  позор,  своя  язва,  которой  они
торжествующе кичились. Но всех их перещеголяла герцогиня де Стерних, старая,
некрасивая, пресыщенная;  она  приобрела  славу  тем,  что  провела  ночь  в
императорской постели. То был уже официальный порок, на  нем  лежал  отблеск
величия, возвышавший герцогиню над роем светских грешниц.
     После  таких   размышлений   кровосмесительница   свыклась   со   своим
преступлением, как привыкают к парадному платью,  которое  вначале  стесняет
движения. Рене следовала моде, одевалась и раздевалась по примеру других и в
конце концов стала верить, что вращается в мире,  моральные  устои  которого
выше принципов общепринятой морали, в мире, где чувства  более  утонченны  и
изощренны, где дозволено снимать с себя покровы на радость всему Олимпу. Зло
становилось роскошью, цветком, вколотым в  волосы,  бриллиантом,  украшающим
диадему. Образ императора, проходившего  под  руку  с  генералом  меж  двумя
рядами склоненных плеч, служил для Рене как бы искуплением и оправданием.
     Только один человек  продолжал  еще  смущать  Рене-камердинер  ее  мужа
Батист. С тех пор как Саккар  превратился  в  влюбленного  супруга,  высокий
лакей с бледным и полным достоинства лицом,  казалось,  бродил  вокруг  нее,
выражая всем своим торжественным видом немой укор. Он не  смотрел  на  Рене,
его холодный взгляд скользил выше, поверх ее шиньона,  словно  целомудренный
взор церковного служителя, который не желает осквернять своих глаз, глядя на
волосы грешницы. Рене казалось, что лакей все знает, и она охотно  подкупила
бы его, но у нее не хватало смелости. Ей становилось неловко перед Батистом:
встречаясь с ним, она испытывала нечто вроде смутного уважения,  и  говорила
себе, что вся честность ее домашнего окружения притаилась под черным  фраком
камердинера.
     Однажды она спросила Селесту:
     - Скажите, Батист шутит когда-нибудь  в  буфетной?  Вы  не  знаете  его
похождений? Есть у него любовница?
     - Как бы не так! - воскликнула горничная, ограничившись этим ответом.
     - Сознайтесь, он ухаживает за вами?
     - Э, он никогда не смотрит на женщин.  Мы  его  почти  не  видим...  Он
всегда либо у барина, либо в конюшне... Он говорит, что очень любит лошадей.
     Рене раздражала  эта  порядочность.  Она  настойчиво  допытывалась,  ей
хотелось бы презирать свою челядь. Хотя она и привязалась к Селесте,  ей  бы
доставило удовольствие знать, что у той есть любовники.
     - Но вы-то сами, Селеста, разве вы не  находите,  что  Батист  красивый
мужчина?
     - Я? - воскликнула камеристка с таким удивлением,  как  будто  услышала
нечто чудовищное. - О, у меня совсем другое на уме. Мне не нужны мужчины.  У
меня свой план, вы о нем узнаете позже. Я тоже не дура, не думайте!
     Ничего более Рене не могла от нее добиться. Но у самой  Рене  было  все
больше и больше забот.  В  шумной,  безрассудной  жизни,  которую  вела  эта
молодая женщина, она  сталкивалась  с  множеством  препятствий  и  зачастую,
преодолевая их, больно ушибалась. Так, в один прекрасный день  между  нею  и
Максимом встала Луиза де Марейль. Рене не ревновала его  к  "горбунье",  как
она презрительно называла девушку; она  знала,  что  Луиза  обречена,  и  не
верила, что Максим женится на таком  уродце  даже  при  наличии  миллионного
приданого.  Несмотря   на   неоднократные   падения,   у   нее   сохранились
наивно-буржуазные взгляды в отношении любимых ею людей; она презирала  себя,
но охотно верила в их превосходство над другими,  в  то,  что  они  достойны
всяческого  уважения.  Отвергая  возможность  женитьбы,  которую  сочла   бы
развратом и воровством, она страдала от фамильярности и дружеской  близости,
установившихся между "горбуньей" и Максимом. Когда Рене говорила с  Максимом
о Луизе, он весело смеялся и повторял остроумные замечания девушки.
     - Знаешь, эта девчурка называет меня своим муженьком, - рассказывал он.
     Он говорил с такой непринужденностью, что Рене  не  решалась  напомнить
ему, что  этой  "девчурке"  семнадцать  лет  и  их  рукопожатия,  стремление
уединяться в темных уголках гостиных, чтобы высмеивать собравшееся общество,
огорчают ее, портят ей лучшие вечера.
     После одного случая обстановка  приобрела  странный  характер.  У  Рене
часто являлось непреодолимое желание удовлетворить  какой-нибудь  смелый  до
дерзости каприз. Она увлекала Максима за портьеру или за дверь  и  целовала,
рискуя, что их увидят. Однажды вечером, в четверг, когда в  желтой  гостиной
было полно народу, ей вздумалось позвать Максима, разговаривавшего с Луизой;
она пошла к нему навстречу из дальнего угла оранжереи и внезапно  поцеловала
его в губы, думая, что заросли растений хорошо скрывают ее. Но  Луиза  пошла
следом за Максимом; подняв голову, любовники увидели ее в  нескольких  шагах
от себя: девушка смотрела на них со странной улыбкой, ничуть не краснея и не
удивляясь,  дружелюбно  и  спокойно,  как  товарищ  по  пороку,   достаточно
искушенный, чтобы понять и оценить такой поцелуй.
     В тот день Максим не на шутку пришел в ужас, а Рене, напротив, осталась
совершенно равнодушной и даже довольной. Все кончено.  "Горбунья"  не  может
отнять у нее возлюбленного.
     "Следовало сделать это даже нарочно. Теперь она знает, что ее "муженек"
принадлежит мне", - подумала Рене.
     Максим успокоился, увидев  Луизу  такой  же  веселой  и  забавной,  как
прежде. Он нашел, что она "большая умница и очень  покладистая  девица".  На
этом все кончилось.
     Рене беспокоилась не без  основания.  Саккар  с  некоторых  пор  мечтал
женить сына на девице де Марейль. Он боялся  упустить  миллионное  приданое,
которое надеялся впоследствии прибрать к рукам.  В  начале  зимы  Луиза  три
недели пролежала в постели; Саккар так испугался, как бы она  не  умерла  до
предполагаемой свадьбы, что решил женить сына немедленно. Правда,  Максим  и
Луиза были слишком юны, но врачи опасались, что март месяц окажется  роковым
для чахоточной девушки. Г-н де Марейль, с своей стороны, оказался в щекотли-
вом  положении:  на  последних  выборах  он,  наконец,  добился  избрания  в
депутаты,  но  Законодательный  корпус  объявил  недействительными   выборы,
вызвавшие скандал при  проверке  полномочий.  Вся  эта  история  с  выборами
оказалась трагикомической  поэмой,  которой  газеты  питались  целый  месяц.
Префект  департамента  г-н  Юпель  де  ла   Ну   развернул   такую   кипучую
деятельность, что  другие  кандидаты  не  успели  ни  развесить  афиш  с  их
декларацией, ни раздать бюллетеней. По совету префекта г-н де Марейль  целую
неделю спаивал крестьян в своем избирательном округе. Кроме того, он  обещал
провести железную дорогу, построить мост и  три  церкви,  наконец  преподнес
накануне выборов наиболее  влиятельным  избирателям  портреты  императора  и
императрицы в золоченых рамах под стеклом. Подарок имел бешеный успех, и  де
Марейль получил  подавляющее  большинство  голосов.  Но  когда  палата,  под
дружный хохот всей Франции, вынуждена была вернуть г-на де  Марейль  обратно
его  избирателям,  министр  разразился  гневом  на  префекта  и  несчастного
кандидата: они, действительно, хватили через край.  Министр  пригрозил,  что
выставит другую официальную кандидатуру. Г-н де Марейль пришел  в  ужас:  он
истратил триста тысяч франков в  департаменте,  где  у  него  были  огромные
поместья, в которых он скучал и которые приходилось продавать в  убыток.  Он
отправился к Саккару, стал умолять дорогого коллегу смягчить  гнев  брата  и
обещать от его имени вполне приличные выборы. Саккар воспользовался  случаем
и возобновил разговор  о  свадьбе,  срок  которой  оба  родителя  установили
окончательно.
     Когда  отец  заговорил  с   Максимом   о   женитьбе,   тот   пришел   в
замешательство. Луиза забавляла его, еще больше его соблазняло приданое.  Он
согласился на брак и на все сроки,  предложенные  Саккаром,  чтобы  избежать
скучных споров. Но в глубине д