денный слишком  молодой  матерью,  представляя  собой  странное  смешение
рассеянных в двух существах противоречий - неистовой алчности отца и ленивой
мягкотелости матери, он оказался уродливым отпрыском этой  четы,  в  котором
соединились и усугубились  недостатки  родителей.  Эта  семья  жила  слишком
поспешно, она уже выродилась в этой хрупкой натуре с неопределившимся  сразу
полом, не обладавшей настойчивой волей, страстью к  наживе  и  наслаждениям,
как у Саккара, а малодушно проедавшей нажитое  другими  состояние;  странное
двуполое существо, появившееся в свой час в  разлагающемся  обществе.  Когда
Максим с затянутой, как у женщины, талией появлялся верхом в Булонском лесу,
покачиваясь в седле и слегка гарцуя на лошади, он казался богом своей эпохи,
этот юноша с широкими бедрами, тонкими длинными пальцами, болезненным  лицом
и беззаботным видом, щеголявший своей элегантной  корректностью  и  жаргоном
театральных кулис. В двадцать лет он ничему не удивлялся, ничто не  вызывало
в нем отвращения. Он, несомненно, мечтал о самых необычных формах  разврата;
порок был для него не бездной, как для некоторых стариков, а чисто  внешним,
естественным расцветом. Он вился в белокурых волосах юноши, улыбался на  его
губах, облекал его вместе с одеждой. Но самым характерным у Максима были его
глаза - два голубых стеклышка, светлых и прозрачных, - настоящие зеркала для
кокеток, за которыми не могла скрыться абсолютная пустота  его  головы.  Эти
глаза продажной женщины  никогда  не  опускались;  они  манили  наслаждение,
удовольствие, которое не вызывает усталости и само идет на зов.
     Вечный вихрь, носившийся по квартире на улице  Риволи  и  хлопавший  ее
дверьми, дул сильнее по мере того, как  Максим  подрастал,  Саккар  расширял
круг своей деятельности, а Рене еще  лихорадочней  рвалась  к  неизведанному
наслаждению. Все трое стали вести независимый и легкомысленный образ  жизни.
То был созревший, чудовищный плод эпохи. В  комнаты  врывалась  улица  с  ее
грохотом экипажей, толкотней незнакомых между собой  людей,  вольной  речью.
Отец, мачеха, пасынок действовали, говорили, распоясывались, точно каждый из
них жил один, холостяком. Три товарища, три студента, поселившись  вместе  в
меблированной комнате, не могли бы с большей бесцеремонностью  расположиться
в  ней  со  своими  пороками,  любовными  похождениями,   мальчишески-шумным
весельем. Каждый из них доброжелательно относился к своему сожителю, пожимал
ему руку, но как будто даже не думал, почему они живут  под  одной  кровлей;
они обращались друг с другом весело и непринужденно, и это давало им  полную
независимость друг от друга.  Семейные  отношения  вылились  в  своего  рода
коммерческое товарищество, где прибыль делилась поровну: каждый  пользовался
своей долей удовольствий, и по молчаливому соглашению было установлено,  что
каждый по своему усмотрению распорядится доставшейся ему долей.  Дело  дошло
до того, что они стали без всякого стеснения развлекаться на глазах  друг  у
друга, рассказывали один другому о своих похождениях, и это  не  вызывало  у
них ничего, кроме легкой зависти и любопытства.
     Теперь настала очередь Максима  просвещать  Рене.  Когда  они  катались
вдвоем в Булонском лесу, он передавал ей о дамах полусвета  разные  сплетни,
чрезвычайно смешившие ее. Стоило появиться на берегу озера новой звезде, как
Максим тотчас же предпринимал целую кампанию, чтобы разузнать, как зовут  ее
любовника, какую он ей назначил ренту, как  она  живет.  Ему  известно  было
убранство в квартирах этих дам,  он  знал  интимные  детали  их  жизни,  был
настоящим живым каталогом, где все парижские кокотки были занумерованы  и  о
каждой из  дам  полусвета  составлена  подробная  памятка.  Эта  скандальная
хроника служила Рене величайшим развлечением. На скачках в Лоншане, проезжая
в коляске с  высокомерным  видом  настоящей  светской  дамы,  она  с  жадным
вниманием слушала о том, как  Бланш  Мюллер  изменяет  атташе  посольства  с
парикмахером; как некий барон  застал  некоего  графа  в  алькове  худощавой
знаменитости с огненно-рыжими волосами, по прозвищу Рачиха, и гость оказался
в нижнем белье. Каждый день приносил новую сплетню. Если история оказывалась
слишком уж неприличной, Максим понижал голос, но договаривал все  до  конца.
Рене таращила глаза, как ребенок,  которому  рассказывают  забавную  сказку,
сдерживала смех, заглушала его, изящно прижимая к губам вышитый платочек.
     Максим приносил также фотографии дам. Все его карманы и даже  портсигар
были набиты портретами  актрис.  Иногда,  вытряхнув  портреты  на  стол,  он
вставлял их в альбом, валявшийся в гостиной, - в тот самый альбом,  где  уже
находились портреты приятельниц  Рене.  Были  там  и  мужские  фотографии  -
Розана,  Симпсона,  Шибре,  Мюсси,  а  также  карточки  актеров,  писателей,
депутатов, неизвестно как попавших в эту коллекцию, - удивительно  смешанное
общество, олицетворявшее хаос мыслей и  лиц,  мелькавших  в  жизни.  Рене  и
Максима. В скучные дождливые  дни  этот  альбом  служил  темой  нескончаемых
бесед; он всегда попадался под руки, и Рене, зевая, раскрывала его чуть не в
сотый  раз;  потом  незаметно  пробуждалось  любопытство,  подходил  Максим,
облокачивался на спинку ее кресла, и начинались бесконечные споры по  поводу
волос Рачихи, двойного подбородка г-жи Мейнгольд, слегка кривого  носа  г-жи
де Лоуренс, груди Бланш Мюллер и  рта  хорошенькой  Сильвии,  прославившейся
слишком толстыми губами. Они сравнивали женщин между собой.
     - Будь я мужчиной, - говорила Рене, - я избрала бы Аделину.
     - Ты так говоришь, потому что незнакома с Сильвией, - возражал  Максим.
- Она презабавная!.. Я предпочитаю Сильвию.
     Они переворачивали страницы; иногда попадались лица герцога де  Розана,
или г-на Симпсона, или графа де Шибре, тогда Максим насмешливо добавлял:
     - Впрочем, у тебя извращенный вкус, - это всем известно... Ну, можно ли
представить себе более глупые физиономии, чем у этих господ! Розан  и  Шибре
положительно смахивают на моего парикмахера Постава.
     Рене пожимала плечами, как бы говоря,  что  его  ирония  ничуть  ее  не
задевает. Она углублялась в созерцание этих лиц в альбоме,  то  бледных,  то
улыбающихся, то угрюмых; ее взор  дольше  останавливался  на  портретах  дам
полусвета,  она  с  любопытством  изучала  точные  микроскопические   детали
фотографий - мелкие морщинки, волоски. Однажды она попросила  даже  принести
ей увеличительное стекло, ей показалось, что на носу у Рачихи -  волосок.  И
действительно, она увидела в лупу легкий золотистый волосок, отделившийся от
бровей и застрявший на переносице. Этот волосок долго смешил их.  В  течение
недели все  приходившие  в  гости  дамы  спешили  удостовериться  в  наличии
волоска. С тех пор лупой пользовались, чтобы разбирать по  косточкам  женщин
на портретах.  Рене  сделала  потрясающие  открытия:  она  находила  у  иных
незаметные прежде морщины, у иных - грубую кожу  или  плохо  скрытые  пудрой
рябинки. В конце концов Максим спрятал лупу, объявив, что нельзя так  строго
критиковать  человеческие  лица.  Суть  же  заключалась  в  том,  что   Рене
подвергала слишком строгому исследованию толстые губы Сильвии, к которой  он
питал особую слабость. Они придумали новую игру, - задавая вопрос: "С кем  я
охотнее всего проведу нынешнюю  ночь?",  открывали  наугад  альбом,  который
давал  ответ.  В  результате  получались  очень  смешные  сочетания.  Друзья
несколько вечеров играли в эту игру. Рене последовательно становилась  женой
парижского архиепископа, барона Гуро, г-на Шибре, что вызвало веселый  смех,
и, наконец, собственного мужа, - обстоятельство, чрезвычайно огорчившее  ее.
Что же касается Максима, он, то ли случайно, то ли благодаря лукавству Рене,
открывавшей альбом, всегда попадал на маркизу.  Но  больше  всего  смеялись,
если случай соединял двух женщин или двух мужчин.
     Приятельские отношения между Рене и Максимом зашли так далеко, что  она
стала поверять ему свои сердечные  огорчения,  а  он  утешал  ее,  давал  ей
советы. Отца его как будто не существовало. Затем они стали делиться  своими
юношескими воспоминаниями. Во время прогулок в Булонском лесу они больше чем
когда-либо испытывали смутное томление, потребность рассказывать друг  другу
вещи, о которых обычно не  говорят.  Удовольствие,  какое  испытывают  дети,
когда шепотом разговаривают о запретном, прелесть совместного греха, хотя бы
только на словах, так влекущая  к  себе  молодых  женщин  и  мужчин,  всегда
приводила их к скабрезным темам. Они глубоко наслаждались при  этом,  ничуть
не упрекая себя  за  такое  развлечение.  Напротив,  смаковали  его,  лениво
развалившись в коляске, каждый в своем углу, как товарищи, вспоминающие свои
первые  похождения.  Они   даже   хвастались   друг   перед   другом   своей
безнравственностью. Рене  созналась,  что  в  пансионе  девочки  были  очень
испорчены. Максим перещеголял ее, отважившись рассказать несколько  позорных
эпизодов из жизни плассанского коллежа.
     - Ах, я не могу сказать... - шептала Рене. Потом, наклонившись к  нему,
рассказывала шепотом - как будто самый звук ее  голоса  мог  вызвать  краску
стыда - одну из тех монастырских историй, о которых  поется  в  непристойных
песенках. У него была достаточно большая коллекция анекдотов в том же  духе,
и, чтобы не оставаться перед нею в  долгу,  он  напевал  ей  на  ухо  весьма
рискованные куплеты. Постепенно они впадали в  какое-то  особенно  блаженное
состояние, убаюканные чувственными образами, которые сами же вызывали своими
разговорами,  слегка  возбужденные  неосознанными  желаниями.  Коляска  тихо
катилась, они возвращались домой, испытывая приятную усталость. Они  грешили
на словах подобно двум  холостякам,  которые  отправились  на  прогулку  без
любовниц и обмениваются воспоминаниями.
     Еще больше фамильярности и откровенности  было  между  отцом  и  сыном.
Саккар понял, что крупный финансист должен любить женщин и  бросать  на  них
иногда много денег. Любовь  выражалась  у  него  грубо,  он  предпочитал  ей
деньги; но в его программу входило заглядывать в альковы, оставлять  кой-где
на камине  кредитки  и  пользоваться  от  времени  до  времени  какой-нибудь
знаменитой кокоткой в качестве раззолоченной вывески для  своих  спекуляций.
Когда Максим окончил коллеж, отец и сын нередко сталкивались у одних  и  тех
же  дам  полусвета,  и  оба  смеялись  над  этим.  Они  были  даже   отчасти
соперниками. Иногда, обедая в ресторане в шумной компании, Максим  слышал  в
соседнем кабинете голос отца.
     - Вот здорово! Папа, оказывается, рядом!  -  восклицал  он  с  ужимкой,
заимствованной у модного актера.
     Он стучал в дверь отдельного кабинета,  любопытствуя,  что  за  дама  с
отцом.
     - А, это ты! - говорил Саккар веселым тоном. -  Входи,  входи.  Вы  так
шумите, что мы даже не слышим друг друга. Кто там с вами?
     - Да Лаура д'Ориньи, Сильвия, Рачиха, кажется, еще  каких-то  две.  Они
преуморительные: лезут пальцами в блюда и кидаются салатом. У меня весь фрак
залит маслом.
     Отец смеялся, находил, что это очень забавно.
     - Ах, молодежь, молодежь, - бормотал он. - Не то, что мы, не правда ли,
милочка? Мы спокойненько покушали, а теперь пойдем баиньки.
     Он брал за подбородок свою даму, ворковал ей  нежности  своим  носовым,
провансальским говором, и эта любовная  песенка  производила  самое  смешное
впечатление.
     - Ах, старый дуралей! - восклицала  женщина.  -  Здравствуйте,  Максим.
Только из любви к вам можно согласиться ужинать с таким мошенником, как  ваш
папаша...  Вас  совсем  не  видно.  Приходите  ко  мне  послезавтра   утром,
пораньше... Нет, право, мне нужно вам кое-что сказать.
     Саккар  блаженно  доедал  маленькими  глотками  мороженое  или  фрукты,
целовал женщину в плечо и добродушно предлагал:
     - Знаете, деточки, если я вас стесняю, я могу уйти. А когда можно будет
вернуться, позвоните.
     Затем он уводил свою даму или присоединялся с ней к шумевшей в соседнем
зале компании. Максим и отец его целовали  одни  и  те  же  плечи,  руки  их
обнимали одни и те же талии. Они перекликались, развалясь на диванах,  вслух
рассказывали  друг  другу  секреты,  которые  им  шептали  на  ухо  женщины.
Интимность их доходила до того, что  они  иногда  сговаривались  похитить  у
общества блондинку или брюнетку, приглянувшуюся одному из них.
     Их хорошо знали в Мабиле. Они входили под руку после изысканного обеда,
обходили сад, раскланивались с женщинами, перекидывались  с  ними  мимоходом
двумя-тремя словами. Они громко смеялись, прогуливаясь об руку, поддерживали
друг друга, если нужно было вести  горячие  переговоры:  отец  был  особенно
силен по этой части,  выгодно  устраивая  любовные  дела  сына.  Иногда  они
присаживались за столик и пили, угощая целую ораву девиц легкого  поведения,
затем переходили к другому столику или принимались снова бродить. И до самой
полуночи, по-товарищески взявшись под руку, они преследовали женщин в желтых
аллеях, ярко освещенных газовыми фонарями.
     Они возвращались, и в складках их одежды  оставался  какой-то  след  от
соприкосновения  с  продажными  женщинами,  с  которыми   они   только   что
расстались.   Их   развинченная   походка,   обрывки   двусмысленных   фраз,
разнузданные  движения  вносили   в   квартиру   на   улицу   Риволи   запах
подозрительного алькова. Достаточно было взглянуть, с какой усталостью  отец
пожимал сыну руку, чтобы понять, откуда они  явились.  В  этой-то  атмосфере
вдыхала Рене свои минутные  желания,  свою  чувственную  тоску.  Она  нервно
смеялась над мужем и пасынком.
     - Откуда вы? - спрашивала она. - От вас пахнет табаком и мускусом...  У
меня непременно будет мигрень.
     И действительно, ее бесконечно волновал странный запах,  стойкий  запах
этого удивительного домашнего очага.
     Между тем Максим не на шутку увлекся хорошенькой Сильвией. Он несколько
месяцев надоедал мачехе своим романом. Рене вскоре узнала эту особу  от  пят
до  корней  волос.  У  Сильвии  на  бедре  была  синеватая  родинка;  у  нее
несравненные, божественные колени; ее плечи  отличались  тем,  что  лишь  на
левом была ямочка. Максим не без задней мысли  занимал  на  прогулке  мачеху
рассказами о совершенствах своей любовницы.  Однажды  вечером,  на  обратном
пути из Булонского леса, коляски Рене и Сильвии, застряв в заторе  экипажей,
остановились бок о бок в Елисейских полях. Обе женщины с острым любопытством
стали разглядывать одна другую,  а  Максим,  страшно  довольный  создавшейся
критической ситуацией, усмехался исподтишка. Когда коляска снова покатилась,
он взглянул на угрюмо молчавшую мачеху и подумал было, что она рассердилась;
он ожидал, что сейчас последует одна из  тех  странных  сцен  и  материнских
нотаций, которыми она иногда еще занималась от скуки.
     - Не знаешь ли ты ювелира этой дамы? - спросила вдруг Рене,  когда  они
подъезжали к площади Согласия.
     - Увы, знаю! - ответил он,  улыбаясь,  -  я  должен  ему  десять  тысяч
франков. Почему ты спрашиваешь?
     - Просто так.
     Затем, помолчав, она заметила:
     - У нее очень красивый браслет, тот, что на левой руке... Мне  хотелось
бы посмотреть на него вблизи.
     Они вернулись домой. Больше Рене не говорила  об  этом.  Но  на  другой
день, когда Максим с отцом собрались выйти из дому, она отозвала  в  сторону
пасынка и тихо сказала ему  что-то  со  смущенным  видом,  мило  и  умоляюще
улыбаясь. Он, казалось, удивился и  смотрел  на  мачеху  со  своей  обычной,
недоброй усмешкой. А вечером принес браслет Сильвии,  который  Рене  умоляла
показать ей.
     - Вот он, -  сказал  Максим,  -  ради  вас,  мамуся,  пойдешь  даже  на
воровство!
     - Она не видела, как ты его взял? - спросила  Рене,  жадно  разглядывая
браслет.
     -Не думаю... Она надевала его вчера, вряд ли захочет надеть сегодня.
     Рене подошла к окну, надела браслет;  подняв  слегка  кисть  руки,  она
медленно поворачивала ее и с восторгом повторяла:
     - Ах, хорош, очень хорош... Только изумруды мне не особенно нравятся.
     В эту минуту вошел Саккар; Рене все еще стояла с поднятой рукой у окна,
лившего на нее яркий свет.
     - Скажи пожалуйста! Браслет Сильвии! - воскликнул Саккар удивленно.
     - Вам знаком этот браслет? - спросила Рене, не зная, куда девать  руку;
она еще больше смутилась, чем муж.
     Но Саккар уже оправился и, погрозив  пальцем  сыну,  пробормотал:  -  У
этого шалопая  всегда  какой-нибудь  запретный  плод  в  кармане!..  В  один
прекрасный день он не только браслет, а всю руку своей дамы сюда притащит.
     - Э! Я ни при чем... - ответил Максим с малодушным лукавством.  -  Рене
захотелось на него посмотреть.
     Муж ограничился  восклицанием  "А!"  и,  в  свою  очередь  поглядев  на
браслет, повторил слова жены:
     - Хорош, очень хорош.
     Затем он спокойно удалился, а Рене выбранила Максима за  предательство.
Но тот утверждал, Что отцу все это совершенно безразлично. Тогда она вернула
ему браслет, добавив:
     - Изволь пойти к ювелиру и закажи мне точно такой  же  браслет,  только
вместо изумрудов вели вставить сапфиры.
     Саккар не мог держать вблизи себя ни одной вещи,  ни  одного  человека,
чтобы не продать или не извлечь из них какой-нибудь выгоды. Сыну не  было  и
двадцати лет, как он уже  задумал  нажиться  на  нем.  Максим  хорош  собой,
племянник министра,  сын  крупного  финансиста,  его  надо  выгодно  женить.
Правда, он слишком молод, но все же можно приискать ему невесту с  приданым,
а потом либо затянуть свадьбу, либо поторопить ее в зависимости от состояния
денежных дел Саккара. Ему повезло:  в  одной  контрольной  комиссии,  членом
которой он состоял, он познакомился с красавцем де Марейлем  и  покорил  его
чуть не с первого взгляда. Этот бывший сахаровар из Гавра, по фамилии Бонне,
нажив большое состояние, женился на девице благородного происхождения,  тоже
очень богатой, искавшей представительного мужа,  хотя  бы  и  дурака.  Бонне
получил разрешение носить фамилию супруги, и это чрезвычайно  польстило  его
тщеславию; но женитьба  внушила  ему  непомерное  честолюбие:  он  не  желал
оставаться в долгу перед Эллен и взамен родовитости решил добиться  высокого
политического положения. С той поры он всеми известными ему  способами  стал
подготовлять свою кандидатуру в Законодательный корпус: финансировал газеты,
покупал большие поместья в Ньеврском департаменте. Пока  что  он  успеха  не
имел, но  важности  не  терял.  Это  был  человек  невероятно  пустоголовый.
Благодаря великолепной осанке и  бледному  задумчивому  лицу  он  производил
впечатление настоящего государственного деятеля, а так как  он  замечательно
умел слушать и взгляд у него  при  этом  был  глубокомысленный,  а  на  лице
разлито спокойное величие, то можно  было  предположить,  что  в  мозгу  его
происходит огромная внутренняя работа. Он, понятно, ни о чем  не  думал,  но
людей смущал, так как они не могли понять, имеют  ли  дело  с  исключительно
умным человеком, или же просто с дураком. Марейль ухватился за Саккара,  как
утопающий за соломинку. Он знал, что в Ньеврском департаменте  освобождается
официальная кандидатура,  и  страстно  желал,  чтобы  министр  выставил  его
кандидатом. Это была его последняя ставка,  Вот  почему  он  душой  и  телом
предался брату министра. Саккар, учуявший выгодное дело, внушил ему мысль  о
браке между Луизой и Максимом. Марейль пустился в излияния, поверил, что ему
первому пришла мысль об этом браке,  счел  большим  счастьем  породниться  с
братом министра и  выдать  дочь  замуж  за  молодого  человека,  подававшего
блестящие надежды.
     Отец давал за Луизой миллион приданого. Искалеченной, некрасивой и  все
же прелестной девушке суждено было умереть молодой; подтачивавший ее  глухой
недуг - чахотка - придавал ей нервную веселость,  хрупкую  грацию.  Дево