ных трелях, затем вступали более глухие
голоса в замедленном темпе. В музыке было много страстной неги.
     Дамы, склонив головки, улыбались. А у  префекта  от  музыки,  напротив,
сразу пропало веселое  настроение.  Он  с  опаской  посматривал  на  красный
бархатный занавес, укоряя себя за то, что не  поставил  маркизу  д'Эспане  в
позу сам, как других.
     Занавес  медленно  раздвинулся,  снова  раздались  чуть   приглушенные,
страстные звуки вальса. По залу пробежал  шепот.  Дамы  наклонялись  вперед,
мужчины вытягивали шеи; восхищение выражалось то слишком громко  вырвавшимся
словом, то невольным вздохом, то сдавленным смехом. Это продолжалось  добрых
пять минут; люстры сияли.
     Г-н Юпель де ла Ну успокоился и блаженно улыбался. Он не  устоял  перед
искушением повторить окружавшим его лицам то, что твердил целый месяц:
     - Я хотел написать поэму в стихах... но в  пластических  линиях  больше
благородства, не правда ли?
     Пока раздавалась, то уносясь вдаль, то возвращаясь, вкрадчивая  мелодия
вальса, префект давал пояснения. Подошли Миньон и Шарье и стали  внимательно
слушать.
     - Вы ведь знаете сюжет? Красавец  Нарцисс,  сын  реки  Кефиса  и  нимфы
Лейриопы, отверг любовь нимфы Эхо... Эхо была в  свите  Юноны,  которую  она
развлекала своими речами,  когда  Юпитер  разгуливал  по  земле...  Как  вам
известно, Эхо - дочь Воздуха и Земли.
     Он весь млел, передавая поэтический миф.
     - Я позволил  себе  дать  волю  воображению...  -  продолжал  он  более
интимным тоном. - Нимфа Эхо приводит красавца Нарцисса к  Венере  в  морской
грот, чтобы богиня воспламенила  его  сердце.  Но  богиня  бессильна.  Юноша
остается холодным.
     Пояснения оказались не лишними, так как  мало  кто  из  зрителей  понял
точный смысл живой картины. Когда префект назвал вполголоса действующих лиц,
публика оживилась; Миньон и Шарье удивленно таращили глаза:  они  ничего  не
поняли.
     На сцене между красными  бархатными  занавесями  находилось  углубление
грота. Декорация была  из  шелка;  он  лежал  крупными  ломаными  складками,
изображавшими извилины скал, и был разрисован  ракушками,  рыбами,  морскими
водорослями. Пол возвышался в виде холма, покрытого таким же красным шелком;
на нем декоратор изобразил мелкий песок,  усеянный  жемчугом  и  серебряными
блестками. Это было убежище богини. На вершине холма стояла  Венера  -  г-жа
Лоуренс; несколько полная  фигура  молодой  женщины  в  розовом  трико  была
преисполнена достоинства олимпийской герцогини; в ее понимании  роли  Венера
была царицей любви с огромными, строгими и  пожирающими  глазами.  Из-за  ее
спины выглядывала лукавая головка, крылышки и  колчан  Купидона,  миловидный
облик которого освещала улыбка воплощавшей его г-жи Даст.
     По одну сторону холма три грации - г-жа де Ганд, г-жа Тессьер и г-жа де
Мейнгольд - в одеяниях из  газа  улыбались  друг  другу,  обнявшись,  как  в
скульптурной группе Прадье {Прадье (1792-1852) - французский скульптор.};  а
но другую его сторону маркиза  д'Эспане  и  г-жа  Гафнер,  окутанные  волною
кружев, стояли, обняв друг друга за талию и смешав  свои  волосы;  несколько
рискованный колорит придавали живой картине намеки на Лесбос. Г-н  Юпель  де
ла Ну, понизив голос, объяснил только мужчинам, что хотел  подчеркнуть  этим
могущество Венеры. Графиня Ванская, изображавшая Сладострастие, возлежала  у
подножья холма в изнеможении, полузакрыв томные глаза; ее черные волосы были
распущены, а сквозь тунику с огненными полосами просвечивало местами смуглое
тело. Вся гамма красок, от белоснежного покрывала  Венеры  до  темно-красной
туники Сладострастия, отличалась мягкостью  оттенков,  переходя  в  розовый,
почти  телесный  цвет.  Освещенные  лучом  электрического   света,   искусно
направленным на сцену из зимнего сада, легкие, прозрачные ткани,  кружева  и
газ настолько сливались с плечами и трико, что вся  эта  розоватая  белизна,
казалось, оживала, и зрители невольно задавались вопросом: не вышли  ли  эти
дамы на сцену обнаженными, стремясь создать  подлинно  пластические  образы.
Это был апофеоз. Сама же драма происходила на переднем плане сцены.
     Налево Рене, нимфа Эхо, простирала руки к  великой  богине,  с  мольбой
повернув голову в сторону Нарцисса и  как  бы  приглашая  его  взглянуть  на
Венеру, которая одним своим обликом  зажигает  пылкой  страстью  сердца;  но
Нарцисс, стоявший справа, отказывался жестом  -  он  закрывал  рукой  глаза,
оставаясь холодным, как лед. Костюмы этих двух персонажей  стоили  огромного
труда г-ну Юпель де ла Ну;  его  воображение  немала  поработало  над  ними.
Нарцисс, блуждающий по лесам полубог, был одет сказочным охотником:  на  нем
было светло-зеленое трико, короткая, облегающая фигуру куртка, дубовая ветка
в  волосах.  Платье  нимфы  Эхо  являлось  целой  аллегорией:  оно  вызывало
представление  о  высоких  деревьях  и  горах,  о  тех  гулких  местах,  где
перекликаются голоса Воздуха и Земли. Белая атласная юбка изображала  скалу,
пояс из листьев напоминал о лесной чаще, волны голубого лаза на корсаже -  о
лазури небес. Группы были неподвижны, точно изваяния, в  ослепительно  ярком
луче звучала чувственная нота Олимпа, а фортепиано продолжало свою  жалобную
песнь о всепоглощающей любви, прерываемую глубокими вздохами.
     По общему мнению,  Максим  был  прекрасно  сложен;  особенной  красотой
отличалась линия левого бедра, когда  он  жестом  отказывался  взглянуть  на
Венеру.  Всяческой  похвалы  заслужило  выражение  лица  Рене.  По  удачному
определению  г-на  Юпель  де  ла  Ну,  оно  воплощало  "горечь  неутоленного
желания". На губах ее блуждала жестокая улыбка, которую она пыталась сделать
смиренной, она смотрела на свою добычу с мольбой и  подстерегала  ее,  точно
голодная волчица, лишь наполовину спрятавшая  зубы.  Первая  картина  прошла
хорошо, только  легкомысленная  Аделина  двигалась  и  с  трудом  удерживала
непреодолимое желание рассмеяться.
     Потом  занавес  закрылся,  фортепиано  умолкло.  Раздались   сдержанные
аплодисменты, разговоры возобновились. От полуобнаженных  фигур  на  эстраде
повеяло  дыханием  страсти,  затаенных   желаний,   пробежавшим   по   залу;
восхищенных женщин  еще  больше  охватила  истома,  а  мужчины  что-то  тихо
говорили друг другу на ухо и улыбались. То был  шепот  алькова,  недомолвки,
принятые в светском обществе, жажда наслаждений,  выраженная  едва  заметным
трепетанием губ; в немых взглядах, встречавшихся под тихий гул  восторженных
похвал, дозволенных хорошим тоном, мелькала грубая дерзость  предложенной  и
принятой мимолетной страсти.
     Без конца обсуждались совершенства участниц картин. Их костюмы и  плечи
приобретали  почти  одинаковое  значение.  Когда  Миньон  и   Шарье   хотели
обратиться с вопросом к г-ну Юпель де ла Ну, они с удивлением заметили,  что
его нет: он снова исчез за сценой.
     - Итак, я вам говорила, моя красавица, - продолжала Сидония  прерванный
первой картиной разговор, - что получила письмо из  Лондона,  -  знаете,  по
делу о трех миллиардах... Лицо, которому я поручила навести справки,  пишет,
что нашлась расписка банкира. Англия будто бы заплатила... Я с утра сама  не
своя.
     Она на самом деле казалась желтее обычного в своем  наряде  волшебницы,
усеянном звездами. Но г-жа Мишлен  не  слушала  ее,  и  Сидония  продолжала,
понизив голос:
     - - Не может  быть,  чтобы  Англия  заплатила.  Видно,  придется  самой
съездить в Лондон.
     - Не правда ли, у Нарцисса был очень красивый костюм? - спросила  Луиза
г-жу Мишлен.
     Г-жа Мишлен улыбнулась, она смотрела на  барона  Гуро,  который  совсем
приободрился.  Сидония,  видя,  куда  направлен  взгляд   молодой   женщины,
нагнулась и прошептала ей на ухо, чтобы не слыхала Луиза:
     - Ну как, он все выполнил?
     - Да, - томно ответила молодая женщина, прелестно играя роль  восточной
танцовщицы. - Я выбрала лувесьенский  дом  и  получила  от  его  поверенного
документы, вводящие во владение... Но мы порвали отношения, я с  ним  больше
не встречаюсь.
     У Луизы был особенно тонкий слух в запретных для  нее  разговорах.  Она
вызывающе посмотрела на барона и спокойно спросила г-жу Мишлен:
     - Вы не находите, что барон ужасен? - а затем, захохотав,  добавила:  -
Вот кому следовало поручить роль Нарцисса. Он был бы восхитителен в  зеленом
трико.
     Венера и этот полный неги уголок Олимпа действительно  оживили  старого
сенатора. В глазах его светилось восхищение, он выражал  одобрение  Саккару.
Среди  шума,  наполнявшего  гостиную,  группа  сановных  господ   продолжала
беседовать  о  делах  и  о  политике.  Гафнер  сообщил,  что   он   назначен
председателем жюри по вопросу о  возмещении  убытков.  Разговор  перешел  на
перестройку Парижа, на бульвар принца Евгения,  о  котором  начали  серьезно
поговаривать. Саккар воспользовался случаем и  завел  речь  об  одном  своем
знакомом домовладельце, чья недвижимость подлежала, по-видимому, отчуждению.
Аристид смотрел при этом прямо в лицо  своим  собеседникам.  Барон  тихонько
кивнул головой. Тутен-Ларош высказал мнение, что нет ничего неприятнее,  как
лишиться своей собственности; Мишлен подтвердил это  и,  еще  больше  скосив
глаза, поглядел на свой орден.
     - Как бы ни была велика сумма отступных, она все же не  вознаградит  за
убытки, - нравоучительно заключил Марейль, желая сказать приятное Саккару.
     Они поняли друг друга. Тут заговорили о своих  делах  Миньон  и  Шарье,
предполагавшие в скором времени удалиться на свою родину в  Лангр,  оставив,
впрочем, за собой парижскую квартиру. Они у всех вызвали улыбку рассказом  о
том,  что,  закончив  постройку  своего  роскошного  особняка  на   бульваре
Мальзерб, не устояли против искушения продать его, настолько он показался им
красивым. Бриллианты они приобрели себе в утешение. Смех Саккара  звучал  не
совсем чистосердечно: его бывшие компаньоны получили огромные барыши в деле,
где Саккар сыграл глупую роль.
     Антракт между тем затянулся,  и  разговоры  деловых  людей  прерывались
похвалами красивой груди Венеры и костюму нимфы Эхо.
     Прошло полчаса, в зале снова появился Юпель де  ла  Ну;  весь  сияя  от
успеха, он не обращал внимания на возраставший беспорядок своего костюма. По
дороге к своему месту он встретил г-на де Мюсси и пожал ему мимоходом  руку,
потом вернулся и спросил:
     - Слыхали остроумный ответ маркизы?
     Не дожидаясь ответа, он передал ему слова Аделины; префект все больше и
больше   восхищался   их   остроумием,   комментировал   и   считал   верхом
очаровательной наивности фразу:  "А  тот,  что  под  ним,  еще  лучше".  Это
настоящий крик сердца.
     Но де Мюсси  не  разделял  мнения  префекта  и  находил  ответ  маркизы
неприличным. Он получил пост атташе  французского  посольства  в  Англии,  и
министр внушил ему, что там  необходимо  держать  себя  чрезвычайно  строго.
Мюсси отказывался дирижировать котильоном, старался  казаться  старше  своих
лет, перестал говорить о любви к Рене и  холодно  раскланивался  с  ней  при
встречах.
     Г-н Юпель де ла Ну подошел к группе, собравшейся позади кресла  барона;
в это время раздались звуки победного марша. Он начинался мощными аккордами,
пробегавшими по всей клавиатуре и переходившими в широкую мелодию, в которой
порой звенели металлические раскаты. После каждой музыкальной фразы один  из
голосов подхватывал тему все более громко, оттеняя ударениями ритм. Это было
грубо и весело.
     - Вот увидите, - тихо говорил Юпель де ла Ну, - я, быть может, позволил
себе чересчур большую поэтическую вольность, но думаю, что мой смелый  прием
удался... Нимфа Эхо, видя, что Венера не имеет власти над Нарциссом,  повела
его к Плутосу, богу богатства  и  драгоценных  металлов...  После  искушения
сладострастием искушение золотом.
     - Изумительно! - ответил  отличавшийся  сухостью  Тутен-Ларош,  любезно
улыбаясь. - Вы знаток эпохи, господин префект.
     Занавес   открылся,   фортепиано   заиграло    громче.    Представилось
ослепительное зрелище. Луч электрического света  освещал  картину  пылающего
великолепия, где зритель вначале различил лишь  костер,  в  котором  как  бы
расплавлялись слитки золота и драгоценные камни.  Сцена  снова  представляла
грот; но это не было прохладное убежище Венеры, омываемое волной, набегавшей
на усеянный жемчугом мелкий песок; этот грот находился  в  недрах  земли,  в
огненном лоне античного ада, в глубоком руднике с расплавленным  металлом  -
обиталище  самого  Плутоса.  Складки   шелка,   изображавшие   скалу,   были
изборождены широкими залежами руды,  точно  жилами  старого  мира,  несущими
неисчислимые богатства в вечную жизнь почвы. На земле -  смелый  анахронизм,
допущенный г-ном Юпель де ла Ну - лежали  груды  золотых  монет;  одни  были
разбросаны, другие нагромождены кучами. На вершине этой золотой горы  сидела
г-жа де Ганд, изображавшая Плутоса в облике женщины  с  открытой  грудью,  в
платье, вылитом из всех металлов. Вокруг бога группировались стоя, полулежа,
слившись в гроздья или расцветая поодиночке, волшебные  цветы  этого  грота,
где калифы "Тысячи и одной  ночи"  рассыпали  свои  сокровища:  г-жа  Гафнер
изображала Золото, на ней была юбка из тугой блестящей парчи; г-жа  д'Эспане
- Серебро сияла лунным светом;  г-жа  де  Лоуренс  олицетворяла  темно-синий
Сапфир,  а  рядом  с  нею  улыбалась  г-жа  Дастнежно-голубая  Бирюза;  г-жа
Мейнгольд была Изумрудом, г-жа Тессьер - Топазом; графиня Ванская  воплотила
свою мрачную страстность в образе Коралла:  она  лежала,  подняв  отягченные
красными украшениями руки, напоминая чудовищный  и  очаровательный  полип  с
женским  телом,  проглядывавшим   сквозь   полураскрытые   розовые   створки
перламутровой раковины. Дамы  надели  ожерелья,  браслеты,  целые  уборы  из
драгоценного камня, образ которого воплощали  в  картине.  Большое  внимание
привлекли  оригинальные  украшения   маркизы   д'Эспане   и   г-жи   Гафнер,
составленные только из одних золотых и  серебряных  новеньких  монет.  Драма
по-прежнему происходила на переднем плане;  нимфа  Эхо  продолжала  искушать
красавца Нарцисса, который снова жестом  выражал  отказ.  Восхищенные  взоры
зрителей приковывала к  себе  картина  огненных  недр  земного  шара,  груды
золота, на которых покоились богатства целого мира.
     Вторая картина имела еще больше успеха, чем первая. Идея ее  показалась
всем исключительно удачной.  Смелость  замысла,  эти  золотые  монеты,  этот
сверкающий поток, хлынувший из современного денежного сундука и  ворвавшийся
в  уголок  греческой  мифологии,  привел  в  умиление  дам  и   финансистов.
Раздавались восхищенные возгласы, которые сопровождались улыбками, радостным
возбуждением: "Сколько монет! Сколько денег!"  Несомненно,  каждая  женщина,
каждый мужчина мечтали владеть всем этим богатством.
     - Англия заплатила долг, это ваши миллиарды, - насмешливо шепнула Луиза
на ухо Сидонии.
     Г-жа Мишлен, полуоткрыв рот, с восторженным вожделением  откинула  свое
покрывало восточной танцовщицы и блестящим взглядом ласкала  золото.  Группа
сановников млела. Тутен-Ларош,  ухмыляясь,  шепнул  несколько  слов  на  ухо
барону, лицо которого покрылось желтыми пятнами. А менее сдержанные Миньон и
Шарье воскликнули с грубоватой наивностью:
     - Черт возьми! Тут хватит на то, чтобы  разрушить  и  заново  отстроить
весь Париж.
     Это замечание показалось Саккару очень глубокомысленным, он даже  решил
про себя, что Миньон и Шарье  просто  насмехаются  над  всеми,  прикидываясь
дурачками.  Когда  занавес  закрылся  и  триумфальный  марш  на   фортепиано
закончился бурными, обгоняющими друг друга аккордами, точно звоном  лопаток,
сбрасывающих последние груды монет, раздался продолжительный  взрыв  громких
аплодисментов.
     Во время второго акта в дверях  гостиной  показался  министр,  которого
сопровождал его секретарь, г-н де Сафре.  Саккар,  с  нетерпением  ожидавший
брата, хотел броситься к  нему  навстречу.  Но  Ругон  знаком  попросил  его
остаться на месте и тихонько подошел к группе мужчин.
     Когда задернулся занавес и публика заметила министра, по залу  пронесся
шепот, зрители оборачивались; министр оспаривал успех  "Любовных  похождений
прекрасного Нарцисса и нимфы Эхо".
     - Вы поэт, господин префект, - сказал он, улыбаясь, г-ну  Юпель  де  ла
Ну. - Вы, кажется, напечатали когда-то  том  стихотворений  "Павилика"...  Я
вижу, что административные заботы не истощили вашего воображения.
     Г-н Юпель де ла Ну почувствовал в  этом  комплименте  легкую  насмешку.
Внезапное появление начальства тем более смутило префекта, что, окинув  себя
быстрым взглядом, чтобы определить, в порядке ли его костюм, он  заметил  на
рукаве оставшийся от прикосновения белой ручки след  пудры,  который  он  не
осмелился стереть. Префект поклонился и невнятно пробормотал несколько слав.
     - Право, - продолжал министр, обращаясь к Тутен-Ларошу, барону  Гуро  и
ко всем находившимся здесь лицам, - все это золото представляло  чудеснейшее
зрелище... Какие великие дела мы бы совершили, если бы господин Юпель де  ла
Ну чеканил для нас деньги.
     Эти слова в устах министра имели то же значение, что замечание  Миньона
и Шарье.
     Тутен-Ларош и остальные залебезили перед Ругоном,  подхватив  последнюю
фразу и толкуя ее  на  все  лады:  империя  уже  сделала  чудеса;  благодаря
величайшему опыту властей недостатка в  золоте  не  ощущалось;  никогда  еще
положение Франции не было столь блестящим в глазах Европы.  В  конце  концов
эти господа дошли  до  таких  пошлостей,  что  сам  министр  не  выдержал  и
заговорил о  другом.  Он  слушал  их,  высоко  вскинув  голову,  с  улыбкой,
приподнимавшей углы губ; его полная, бледная, тщательно выбритая  физиономия
выражала благодушное высокомерие.
     Саккару хотелось объявить о предстоящей свадьбе Максима и Луизы,  и  он
придумывал, как бы перевести разговор на эту тему. Он  старался  подчеркнуть
фамильярность отношений с министром, а брат добродушно  шел  ему  навстречу,
делая вид, будто очень его любит. Ругон на самом деле стоял выше  всех  этих
людей; об этом говорили его ясный взгляд, явное презрение к мелким  плутням,
широкие плечи, одного движения которых было, казалось, достаточно, чтобы все
полетели кувырком. Когда разговор зашел, наконец, о свадьбе,  Ругон  проявил
необычайную любезность, намекнул на то, что давно уже  приготовил  свадебный
подарок: он  имел  в  виду  назначение  Максима  аудитором  государственного
совета. Министр дважды повторил с добродушнейшим видом:
     - Обязательно скажи Максиму, что я хочу быть шафером у него на свадьбе.
     Марейль даже покраснел от  радости.  Саккара  поздравляли.  Тутен-Ларош
предложил быть вторым шафером. Затем  заговорили  вдруг  о  разводе.  Гафнер
рассказал, что один из членов оппозиции имел, как он  выразился,  "печальное
мужество" защищать этот социальный  позор.  Раздались  негодующие  возгласы;
целомудрие всех этих людей вылилось в прочувствованных фразах. Мишлен  нежно
улыбался министру, а Миньон и Шарье, к своему удивлению, констатировали, что
воротник его фрака потерт.
     Все это время г-н Юпель де ла Ну стоял,  смущенно  опираясь  на  кресло
барона, который обменялся  молчаливым  рукопожатием  с  министром.  Поэт  не
решался покинуть свое место. Необъяснимое чувство, страх показаться смешным,
потерять расположение  начальства  удерживали  его,  несмотря  на  страстное
желание пойти на сцену, чтобы расположить группы для последней  картины.  Он
тщетно придумывал какую-нибудь удачную, остроумную фразу, которая помогла бы
ему снова войти в милость  к  министру.  Смущение  префекта  росло;  тут  он
заметил г-на Сафре и взял его под руку, уцепившись за  него,  как  за  якорь
спасения. Молодой человек только еще  входил  в  гостиную,  это  была  новая
жертва.
     - Знаете, как остроумно ответила мне маркиза? - спросил префект.