ательнейшими
пороками, но все же оставался  игрушкой,  картонной  куклой;  его  не  очень
боялись,  достаточно,   однако,   чтобы   испытывать   сладкий   трепет   от
прикосновения его детской руки.
     После каникул Максим поступил в лицей Бонапарта. Это был великосветский
лицей, и Саккар, естественно, избрал его для своего  сына.  При  всей  своей
изнеженности и легкомыслии мальчик обладал живым  умом;  но  он  воспринимал
все, что угодно, кроме классического учения. Все же он был неплохим учеником
и никогда не опускался до  богемы  лентяев,  оставаясь  в  рядах  приличных,
хорошо одетых мальчиков, о которых нечего сказать. Единственно, что осталось
у него от юношеских лет, -  это  культ  туалета.  Париж  открыл  ему  глаза,
обратил его в красивого молодого человека, затянутого в самый модный костюм.
     Он входил в класс, точно  в  гостиную,  изящно  обутый,  в  безупречных
перчатках, необычайных галстуках и неописуемых  шляпах.  Впрочем,  там  было
таких, как он, человек двадцать, и они составляли аристократию лицея: уходя,
они угощали  друг  друга  гаванскими  сигарами  из  портсигаров  с  золотыми
застежками, а их сумки с книгами несли за ними  лакеи  в  ливреях  -  Максим
упросил отца купить ему тильбюри и караковую лошадку, вызывавшие  восхищение
товарищей. Он правил  сам,  а  сзади  на  скамеечке  сидел,  сложивши  руки,
выездной лакей и держал на коленях школьную сумку -  настоящий  министерский
портфель из коричневого сафьяна. И надо было видеть, с  какой  легкостью,  с
каким умением и точностью в движениях мальчик в десять минут доезжал с улицы
Риволи на улицу Гавр, круто останавливал лошадь у подъезда  лицея  и  бросал
лакею  вожжи  со  словами:  "В  половине  пятого,  Жак,  слышишь?"  Соседние
лавочники восторгались изяществом этого блондина, который регулярно дважды в
день проезжал по улице в собственном экипаже.
     На обратном  пути  Максим  иногда  довозил  какого-нибудь  приятеля  до
подъезда его дома. Оба  мальчика  курили,  разглядывали  женщин,  мчались  в
тильбюри, обдавая брызгами прохожих, как будто бы возвращались после деловых
поездок. Удивительный мирок, целый выводок фатов и дуралеев; их  можно  было
ежедневно увидеть на улице Гавр: безукоризненно одетые, в модных  курточках,
они разыгрывали роль богатых и  пресыщенных  людей,  между  тем  как  богема
лицея, подлинные школьники, ходили  шумной  гурьбой,  толкались,  топоча  по
мостовой грубыми башмаками, а книжки их, стянутые ремешком, болтались у  них
за спиной.
     Рене, которая всерьез вошла в роль  матери  и  наставницы,  восхищалась
своим учеником. Она, правда, ничем не пренебрегала, чтобы  усовершенствовать
его воспитание. В то время она переживала тяжелые минуты,  полные  досады  и
слез: на глазах у всего Парижа ее со скандалом бросил  любовник,  изменивший
ей с герцогиней де Стерних. Рене мечтала, что  Максим  будет  ее  утешением,
старила себя, старалась относиться  к  нему  по-матерински  и  обратилась  в
самого оригинального ментора, какого можно  только  себе  вообразить.  Часто
тильбюри Максима оставалось дома, а Рене в большой коляске сама заезжала  за
ним в лицей. Они прятали коричневый портфель под скамеечку и отправлялись  в
Булонский лес, входивший тогда в моду. Там она обучала его высшему светскому
обращению. Она называла ему весь императорский  Париж,  жирный,  счастливый,
еще не опомнившийся от мановения волшебного жезла, превратившего  вчерашнего
бедняка и проходимца в большого барина, в миллионера,  который  задыхался  и
изнемогал под тяжестью денежного сундука. Но мальчик расспрашивал ее главным
образом о женщинах, и Рене, нисколько не  стеснявшаяся  с  ним,  давала  ему
самые точные сведения; г-жа де Ганд - дура, но  прелестно  сложена,  графиня
Ванская, женщина чрезвычайно богатая, была  уличной  певицей  до  того,  как
женила на себе польского графа, который, говорят, бьет  ее;  ну,  а  маркиза
д'Эспане и Сюзанна Гафнер - неразлучная парочка; несмотря на дружбу с  ними,
Рене добавляла, что на их счет ходит много дурных слухов, и поджимала  губы,
чтобы не сказать лишнего; красивая г-жа Лоуренс  тоже  очень  компрометирует
своих знакомых, но у нее такие прелестные глаза, и, в  сущности,  ведь  всем
известно, что сама она безупречна, только очень уж замешана в интриги  своих
милых приятельниц: г-жи Даст, г-жи Тессьер, баронессы де Мейнгольд.  Максиму
хотелось иметь портреты этих дам; он украсил ими  альбом  и  положил  его  в
гостиной на столе. С порочной хитростью, которая была  отличительной  чертой
его характера, он нарочно смущал мачеху подробными  расспросами  о  женщинах
легкого поведения, притворяясь, будто принимает их  за  светских  дам.  Рене
строгим тоном высоконравственной особы говорила, что это  ужасные  создания,
но тут же, забываясь, начинала  болтать  о  них,  как  о  близких  знакомых.
Величайшее удовольствие доставляло мальчику наводить разговор  на  герцогиню
де Старних. Каждый раз, когда на прогулке ее коляска оказывалась рядом с  их
экипажем, он с коварным лукавством не упускал случая  назвать  ее  имя.  Его
взгляд исподлобья  ясно  указывал  при  этом,  что  ему  известно  последнее
приключение Рене. Та сухим тоном уничтожала соперницу: "Как  она  постарела,
бедняжка! Она мажется, прячет своих любовников по шкапам и, чтобы попасть  в
любовницы  императора,  отдавалась  камергеру".  Рене  была  неиссякаема,  а
Максим, стараясь окончательно вывести ее  из  себя,  заявлял,  что  г-жа  де
Стерних очаровательна. Такие уроки необычайно развивали  ум  школьника,  тем
более что молодая наставница повторяла  их  везде  -  в  Булонском  лесу,  в
театре, в гостиных. Ученик делал большие успехи.
     Максим обожал эту жизнь в атмосфере женских нарядов и пудры.
     В  его  удлиненных  пальцах,  безбородом  лице,  в  белой  полной   шее
оставалось нечто девичье. Рене серьезно советовалась с ним по  поводу  своих
туалетов. Он знал всех хороших парижских портных,  метким  словом  определял
каждого, обсуждал сделанные со вкусом шляпы, логичность в покрое платья того
или иного костюма. В семнадцать  лет  он  досконально  знал  всех  модисток,
изучил и проник в душу каждого сапожного  мастера.  Этот  странный  выродок,
читавший во время английских уроков прейскуранты, которые ему каждую пятницу
посылал его парфюмер, мог бы блестяще защитить целую диссертацию на  тему  о
светском Париже, включая всех модных  поставщиков  и  их  клиентуру,  в  том
возрасте, когда провинциальные  школьники  не  смеют  еще  поднять  глаз  на
молоденькую горничную. Часто, возвращаясь из лицея в  собственном  тильбюри,
он привозил домой шляпу,  коробку  мыла  или  же  футляр  с  драгоценностью,
заказанной накануне мачехой. В карман у него вечно был засунут  какой-нибудь
клочок надушенных кружев.
     Но больше всего Максим любил сопровождать Рене  к  знаменитому  Вормсу,
гениальному портному, перед которым преклонялись  королевы  Второй  империи.
Салон этого великого человека был обширной квадратной комнатой,  уставленной
широкими диванами. Максим входил  туда  с  благоговейным  трепетом.  Наряды,
несомненно, отличаются особым запахом; шелк, атлас, бархат, кружева  сливали
свой тонкий аромат с благоуханием волос и  надушенных  амброй  плеч.  Теплый
воздух салона  пропитан  был  ароматом  духов  -  фимиамом  чувственности  и
роскоши, превращавшим  комнату  в  часовню,  посвященную  какому-то  тайному
божеству. Часто, бывало, Рене и Максим часами просиживали  в  приемной,  где
человек двадцать посетительниц, ожидая своей очереди, лакомились бисквитами,
обмакивая их в мадеру, закусывали  за  стоявшим  посредине  комнаты  большим
столом, на котором были расставлены  бутылки  и  тарелки  с  печеньем.  Дамы
чувствовали себя здесь, как  дома,  не  стесняясь  говорили  обо  всем,  что
вздумается, и когда они располагались группами по  комнате,  их  можно  было
принять за белую стаю лесбианок, спустившихся на диваны  парижского  салона.
Максим, которого они любили за его девическую  внешность,  был  единственным
мужчиной, допущенным в их кружок.  Он  испытывал  божественное  наслаждение;
проворной ящерицей скользя вдоль диванов, он  пристраивался  за  чьей-нибудь
пышной юбкой и гладким корсажем или  меж  двух  платьев  и  тихонько  сидел,
съежившись, вдыхая душистое тепло, исходившее от его  соседок,  с  блаженным
видом маленького певчего, вкушающего причастие.
     - Этот мальчуган всегда тут как тут, - говорила баронесса де Мейнгольд,
трепля его по щекам.
     Он был таким хрупким, что дамы давали ему не больше  четырнадцати  лет;
однажды они  шутки  ради  напоили  его  мадерой  прославленного  Бориса.  Он
наговорил им таких потрясающих вещей, что  они  хохотали  до  слез.  Маркиза
д'Эспане метко определила положение. Как-то раз  Максим  очутился  в  уголке
дивана за ее спиной; увидев его розовое лицо, покрасневшее от удовольствия и
проникнутое радостным сознанием близкого соседства с нею, она заметила:
     - Этому мальчугану следовало родиться девочкой.
     Когда великий Борис принимал, наконец, Рене, Максим пробирался вместе с
нею в кабинет. Он позволил себе раза два-три высказать  свое  мнение,  в  то
время как маэстро был углублен в созерцание своей клиентки, совсем так,  как
Леонардо да Винчи, по свидетельству жрецов прекрасного, созерцал  Джиоконду.
Маэстро  соизволил  улыбнуться  справедливым  замечаниям  мальчика.  Портной
ставил Рене перед огромным, от пола до потолка, зеркалом  и,  сосредоточенно
сдвинув брови,  смотрел  на  нее,  между  тем  как  взволнованная  заказчица
задерживала дыхание, боялась пошевельнуться. Через несколько минут  маэстро,
как  бы  осененный  вдохновением,  рисовал   крупными   неровными   штрихами
задуманный им шедевр, сухо изрекая:
     -  Платье  монтеспан  из  пепельного  фая...  длинный   трэн,   спереди
закругленная баска... серые атласные банты приподнимают ее на боках... затем
тюник с буфами из  светло-серого  тюля,  буфы  отделяются  серыми  атласными
бейками.
     Он еще больше сосредоточивался, казалось, погружался  в  самые  глубины
своего таланта и с торжествующим видом пифии на треножнике заканчивал:
     - А волосы этой смеющейся  головки  мы  украсим  мечтательной  бабочкой
Психеи с переливчато-лазоревыми крылышками.
     Но иной раз вдохновение упорно не  являлось.  Знаменитый  Вормс  тщетно
взывал к нему, напрасно напрягал  свою  мысль.  Он  хмурил  брови,  бледнел,
хватался руками за голову, с отчаянием качал ею и, побежденный,  бросался  в
кресло.
     - Нет, - шептал он изнемогающим голосом,  -  нет,  не  могу  сегодня...
невозможно... эти дамы так неделикатны. Источник иссяк.
     И он выставлял Рене за дверь, повторяя:
     - Невозможно, невозможно,  дорогая,  приходите  в  другой  раз.  Я  вас
сегодня не чувствую.
     Вскоре  сказались  результаты   прекрасного   воспитания   Максима:   в
семнадцать лет он соблазнил горничную своей мачехи. Хуже всего оказалось то,
что девушка забеременела. Пришлось отправить ее вместе с младенцем в деревню
и назначить ей маленькую ренту. Рене эта история  ужасно  разозлила.  Саккар
занялся только денежной стороной дела, но молодая  женщина  строго  отчитала
своего ученика. Как мог он скомпрометировать себя с такой девушкой! А она-то
так стремилась сделать  его  благовоспитанным  человеком!  Какое  нелепое  и
позорное начало, какая постыдная шалость. Хотя бы он еще позволил себе это с
какой-нибудь дамой!
     - Ну, что ж! - ответил спокойно Максим. - Если бы твоя подруга  Сюзанна
согласилась, то пришлось бы отправиться в деревню ей.
     -  Ах,  проказник!  -  пробормотала  Рене.  Она  была   обезоружена   и
рассмеялась, представив себе, как Сюзанна, скрывая  свое  падение,  живет  в
деревне на тысячу двести франков ренты. Потом ей пришла в голову  еще  более
забавная  мысль,  и,  забыв  свою  роль  разгневанной  матери,  она   звонко
расхохоталась,  прижимая  ко  рту  пальцы,  чтобы  сдержать  смех.  Взглянув
исподлобья на Максима, она произнесла, захлебываясь:
     - Пожалуй, Аделина обиделась бы на тебя и устроила бы Сюзанне сцену...
     Она не договорила, Максим смеялся вместе с нею.  Так  потерпела  фиаско
попытка Рене прочесть своему ученику нравоучение по поводу этой истории.
     Между тем Аристид Саккар нимало не беспокоился о своих двух детях,  как
он называл сына и вторую жену. Он предоставлял им полную свободу,  довольный
их дружбой, наполнявшей квартиру шумным весельем. Странную жизнь вели в этой
квартире на втором этаже по улице Риволи.  Целый  день  там  хлопали  двери,
громко разговаривала прислуга, по блестящим,  роскошным,  заново  отделанным
комнатам  беспрестанно  носились  широкие  развевающиеся   юбки,   проходили
вереницы поставщиков, толкались подруги Рене, товарищи  Максима,  посетители
Саккара. Аристид принимал от девяти до одиннадцати часов  самую  необычайную
публику;   тут   были   сенаторы   и    судебные    писцы,    герцогини    и
торговки-старьевщицы, вся пена, которую выбрасывали по  утрам  к  его  двери
парижские бури - шелковые платья и грязные юбки, блузы и черные фраки; и  со
всеми он говорил одинаково быстро, с одинаковыми  нетерпеливыми  и  нервными
жестами; он обделывал дела, не тратя лишних  слов,  распутывал  одновременно
двадцать затруднений и на ходу  бросал  решения.  Казалось,  этот  подвижной
человечек с громким голосом вступал в своем кабинете в  драку  с  людьми,  с
мебелью, кувыркался, стукался о потолок головой,  чтобы  заискрилась  в  ней
мысль, и всегда победителем снова вставал на ноги. В  одиннадцать  часов  он
выходил из дому, и весь день его больше не видели; он  завтракал  вне  дома,
часто и обедал  в  кафе.  Тогда  в  доме  хозяйничали  Рене  и  Максим.  Они
забирались в отцовский кабинет, распаковывали там картонки  поставщиков;  на
папках  с  делами  валялись  кружева  и  шелковые  тряпки.  Нередко   важные
посетители по часу ждали у дверей кабинета, пока школьник и молодая женщина,
сидя  за  письменным   столом   Саккара,   обсуждали   вопрос   относительно
какого-нибудь банта из атласной ленты. Рене десять раз  в  день  приказывала
подавать экипаж. Редко обедали  все  вместе:  из  троих  -  двое  без  конца
носились по городу, возвращались домой лишь в полночь.  Шумный  дом,  полный
сутолоки, развлечений и дел, - дом, куда вихрем врывалась современная  жизнь
со звоном золота и шелестом туалетов.
     Аристид Саккар нашел, наконец, свое призвание. В нем  открылся  великий
спекулянт, ворочающий миллионами. После блестящей удачи на улице Пепиньер он
смело ринулся в бой, уже усеявший Париж  позорными  обломками  крушений  или
лаврами молниеносных побед. Сперва  Саккар  действовал  наверняка,  повторяя
свой первый удачный опыт: он скупал дома, предназначенные, по его сведениям,
на  слом,  используя  свои  знакомства,  чтобы  получить  крупную  сумму   в
возмещение убытков. Одно время он был владельцем пяти или шести  домов,  тех
самых домов, на которые когда-то так странно посматривал,  точно  на  старых
знакомых; в ту пору он  был  бедным  чиновником,  то  было  детским  лепетом
искусства. Подделывать договоры, входить в заговор с жильцами,  обворовывать
государство и частных лиц - все это  не  требовало  особой  тонкости,  и  он
решил, что игра не стоит свеч. Он  вскоре  применил  свои  таланты  к  более
сложным операциям. Прежде всего Саккар придумал покупать дома из-под полы за
счет города. Новое предписание государственного  совета  поставило  город  в
затруднительное положение.  Городское  управление  путем  полюбовных  сделок
скупило большое количество домов, надеясь выждать истечения срока  договоров
о  найме  и  выставить  затем  жильцов  без  возмещения  убытков.  Но  такие
приобретения были признаны отчуждением в  пользу  города,  и  муниципалитету
пришлось платить. Тут-то Саккар и предложил выступить в качестве подставного
лица: он покупал дома и по истечении срока договора за взятку передавал их в
назначенное время городу. Он стал даже вести двойную  игру:  покупал  и  для
города и для префекта. Когда дело оказывалось особенно  соблазнительным,  он
жульническим образом присваивал дом себе. Казна платила. В награду за услуги
Саккар получал участки улиц, проектируемые перекрестки, которые он  продавал
даже до того, как начинали прокладывать новую улицу. Игра  велась  свирепая;
на участках для застройки играли точно на ценных бумагах. В  игре  принимали
участие хорошенькие дамочки, интимные подруги  высших  чиновников;  одна  из
них, славившаяся своими белыми зубками, сгрызла в  несколько  приемов  целый
квартал. Блеск золота, проскальзывавшего меж пальцев Саккара, возбуждал  его
алчность.  Ему  казалось,  что  вокруг  него  разливается  море   червонцев,
превращается в океан, заполняет беспредельный  горизонт  шумом  своих  волн,
своеобразной музыкой металла, приятно ласкавшей его  сердце,  и  он  отважно
пускался вплавь, становясь с каждым  днем  смелее,  нырял,  выплывал  то  на
спине, то на животе, рассекая этот необъятный простор и в ясные и в грозовые
дни, рассчитывая на свою силу и ловкость, уверенный, что никогда  не  пойдет
ко дну.
     Париж утопал тогда  в  облаках  известки.  Пришла  пора,  предсказанная
Саккаром на высотах Монмартра. Город рассекали  сабельными  ударами,  и  все
порезы, все раны наносились при соучастии Саккара.  Во  всех  концах  города
разбросаны были его участки с грудами развалин. Он был замешан в необычайной
истории на Римской улице, где некая строительная компания затеяла вырыть яму
и вывезти пять или  шесть  тысяч  кубических  метров  земли,  чтобы  создать
видимость  грандиозных  работ;  но  компания  обанкротилась,  яму   пришлось
засыпать, перевезя для  этого  землю  обратно  из  Сент-Уэна.  Саккар  набил
карманы и вышел сухим из воды благодаря благосклонному вмешательству  своего
брата Эжена. В Шайо он посоветовал разворотить и сравнять с  землей  холм  и
провести бульвар от Триумфальной арки до моста Альма. Ему же пришла в голову
мысль очистить от строительного мусора Трокадеро, раскидав  его  на  высотах
Пасси так, что хорошая земля оказалась на глубине двух метров, и даже  трава
не стала расти на этой свалке. Саккара можно было видеть чуть не в  двадцати
местах одновременно, всюду, где вырастало непреодолимое препятствие: в одном
месте не знали, как выровнять почву, в другом не умели  ее  поднять,  а  там
громоздилась целая куча земли и штукатурки, с которой в лихорадочной  спешке
не хотели возиться инженеры. Саккар раскапывал ее ногтями и  всегда  находил
там возможность какой-нибудь спекуляции в его духе или же просто  взятку.  В
один и тот же день он успевал побывать на стройках у Триумфальной арки и  на
бульваре Сен-Мишель, на прокладке бульвара Мальзерб и в Шайо,  всюду  таская
за собой армию  рабочих,  судебных  исполнителей  и  акционеров,  дураков  и
жуликов.
     Но венцом его славы был "Винодельческий кредит", основанный им вместе с
Тутен-Ларошем.  Тутен-Ларош  считался  официальным  директором,  Саккар   же
выступал в качестве члена ревизионного совета. Эжен и в этом  случае  оказал
большое содействие брату. Благодаря  ему  правительство  разрешило  основать
товарищество  и  весьма  снисходительно  наблюдало  за  его   деятельностью.
Однажды, когда  какая-то  не  совсем  благонадежная  газета  позволила  себе
критически отозваться об одной деликатной операции этой компании,  "Монитер"
напечатал заметку, запрещавшую всякую дискуссию по поводу такого  почтенного
товарищества,  которое  даже  удостоено  покровительства  в  высших  сферах.
"Винодельческий кредит" опирался  на  великолепную  финансовую  систему:  он
давал виноделам ссуду  под  закладную  в  размере  половинной  стоимости  их
имущества, взимая помимо процентов частичную уплату в счет погашения  ссуды.
Трудно было придумать более достойный  и  мудрый  механизм.  Эжен  с  тонкой
усмешкой объявил брату  желание  Тюильри,  чтобы  дело  велось  честно.  Г-н
Тутен-Ларош истолковал желание таким об