А когда через полгода Максим вернулся один, похоронив "горбунью"
на кладбище маленького городка в Ломбардии, Рене просто  возненавидела  его.
Она вспомнила "Федру", эту отравленную любовь и рыдания Ристори на сцене.  И
вот, чтобы больше не встречаться с Максимом у себя в доме и навсегда  вырыть
постыдную пропасть между отцом и сыном, Рене заставила своего мужа выслушать
ее признание, рассказала о кровосмешении, о том, что в день, когда он застал
ее с пасынком, тот пытался овладеть ею, а до того давно уже преследовал  ее.
Саккар был страшно зол на жену за это настойчивое  стремление  раскрыть  ему
глаза. Пришлось поссориться с сыном, перестать с  ним  встречаться.  Молодой
вдовец, разбогатевший благодаря приданому жены, зажил холостяком в маленьком
особнячке на авеню Императрицы. Он отказался от должности в  государственном
совете и завел скаковых лошадей. В  этой  ссоре  отца  с  сыном  Рене  нашла
последнее удовлетворение. То было  ее  местью.  Она  бросила  в  лицо  обоим
мужчинам позор, которым они покрыли ее; теперь она больше не увидит, как они
издеваются над ней, взявшись под руку, точно два  товарища.  После  крушения
всех радостей любви у Рене осталась лишь одна привязанность -  к  горничной.
Понемногу она прониклась к Селесте материнскими чувствами. Возможно, что эта
девушка, в которой олицетворялось все, что осталось у Рене от любви Максима,
напоминала ей часы наслаждения, ушедшие навсегда. Возможно,  что  ее  просто
тронула верность служанки, доброй души, чью  спокойную  заботливость  ничто,
казалось, не  могло  поколебать.  Терзаясь  раскаянием,  Рене  была  глубоко
благодарна своей горничной за то, что она - эта свидетельница  ее  позорного
поведения  -  не  ушла  от  нее  с  отвращением;   только   жизнью,   полной
самоотверженной  привязанности,  она  могла   объяснить   себе   равнодушное
отношение   камеристки   к   кровосмешению,   ее   почтительную,   спокойную
услужливость, ледяной холод ее рук. Преданность Селесты тем  более  радовала
Рене, что она считала  девушку  честной,  экономной,  не  знала  за  ней  ни
пороков, ни любовников. Когда Рене, бывало, взгрустнется, она говорила:
     - Вот, деточка, когда я умру, ты закроешь мне глаза.
     Селеста ничего не отвечала, а на губах  ее  блуждала  странная  улыбка.
Однажды утром она спокойно объявила, что уходит, так как хочет  вернуться  к
себе на родину. Рене пронизала такая дрожь, точно над ней стряслось  большое
несчастье. Она вскрикнула, забросала горничную вопросами. Зачем ей  уходить,
ведь они с ней так сжились! Рене предложила удвоить ей жалованье. Но на  все
ее добрые  слова  горничная  со  спокойным  упрямством  отрицательно  качала
головой. Наконец она сказала:
     - Видите ли, сударыня, хоть вы мне золотые горы посулите, я не останусь
недели лишней. О, вы меня еще не знаете!.. Я живу у вас восемь  лет,  так?..
Ну вот, с первого же дня я сказала себе: "Как накоплю  пять  тысяч  франков,
сейчас же вернусь на родину, куплю себе дом и счастливо заживу..." Это обет,
понимаете? Вчера, когда вы  мне  заплатили  жалованье,  у  меня  как  раз  и
оказалось пять тысяч.
     У Рене похолодело  сердце.  Ей  представилось,  как  Селеста  прибирала
комнату, в то время как она, Рене, целовалась  с  Максимом,  как  камеристка
ходила позади них с полным безразличием, мечтая накопить пять тысяч франков.
И  все  же  Рене  попробовала  ее  удержать,  ужаснувшись  предстоявшего  ей
одиночества, надеясь, несмотря  ни  на  что,  уговорить  эту  упрямую  дуру,
которую она считала преданной и которая оказалась такой  эгоисткой.  Селеста
улыбалась и, качая головой, бормотала:
     - Нет, нет, это невозможно. Я и родной матери отказала  бы...  Я  куплю
двух коров, может быть, заведу молочную торговлю... У нас  очень  хорошо.  А
если вы приедете ко мне в гости, я буду очень рада. Я вам оставлю адрес, это
возле Кана.
     Рене перестала настаивать. Оставшись одна,  она  горько  заплакала.  На
другой день она  захотела  из  болезненного  каприза  проводить  Селесту  на
Западный вокзал в собственной карете. Она  отдала  горничной  свое  дорожное
одеяло, подарила ей денег, суетилась вокруг нее точно  мать,  провожающая  в
тяжелый дальний путь родную дочь. Сидя в карете, Рене смотрела на  горничную
влажными глазами. Селеста болтала, говорила,  как  она  рада,  что  уезжает.
Потом, осмелев, она распоясалась, стала давать хозяйке советы:
     - Вот уж я-то, сударыня, не стала бы жить по-вашему. Я не  раз  думала,
когда заставала вас с господином  Максимом:  "Ну  можно  ли  делать  столько
глупостей ради мужчин!" Это всегда плохо кончается... Недаром  я  всю  жизнь
остерегалась их.
     Она смеялась, откидываясь в угол кареты.
     - Пропали бы мои денежки! - продолжала она. - А нынче я бы себе слезами
глаза испортила. Поэтому, как начнет, бывало, мужчина улещать  меня,  так  я
метлу в руки... Я не смела вам сказать об этом... Да и не  мое  это  дело...
Ваша была воля, а я только честно зарабатывала деньги.
     Приехав на вокзал, Рене выразила  желание  заплатить  за  ее  проезд  и
купила Селесте  билет  первого  класса.  Они  приехали  слишком  рано.  Рене
задержала свою бывшую горничную, сжимала ее руки, повторяла:
     - Берегите себя, будьте осторожны, милая Селеста.
     Та позволяла  себя  ласкать.  Счастливое  выражение  не  сходило  с  ее
свежего, улыбающегося лица, когда она смотрела на заплаканные глаза хозяйки.
Рене снова заговорила о прошлом, и Селеста вдруг воскликнула:
     - Я и забыла вам рассказать про Батиста, баринова камердинера... От вас
скрывали...
     Рене созналась, что действительно ничего не знает.
     - Ну вот, вы ведь  помните,  какой  у  него  был  важный  вид,  как  он
презрительно смотрел  на!  всех,  вы  сами  говорили  мне...  Все  это  одна
комедия... Он не любил женщин, никогда не спускался в буфетную, если мы были
там; и даже - теперь можно это повторить  -  он  уверял,  что  ему  противно
входить в гостиную из-за декольтированных дам. Конечно,  он  не  мог  любить
женщин!
     Селеста нагнулась и сказала ей что-то на ухо. Рене  вся  покраснела,  а
сама Селеста хранила невозмутимо благопристойный вид.
     - Когда новый конюх, - продолжала она, -  рассказал  обо  всем  барину,
барин только прогнал Батиста, не захотел отдать его под суд. Оказалось,  что
все эти гадости годами  делались  на  конюшне...  И  подумать  только,  этот
верзила притворялся, будто любит лошадей. А любил-то он конюхов.
     Ее разглагольствования прервал звонок. Она проворно подхватила  десяток
узлов, с которыми не хотела расстаться, позволила себя  поцеловать  и  ушла,
даже не обернувшись.
     Рене оставалась на вокзале, пока не раздался свисток паровоза. А  когда
поезд ушел, она в отчаянии не знала, что ей делать, ей казалось,  что  перед
ней тянется ряд дней, таких  же  пустых,  как  этот  большой  зал,  где  она
осталась одна. Она снова уселась в карету и велела кучеру ехать домой. Но по
дороге раздумала; ей стало страшно своей комнаты, ожидавшей ее скуки, у  нее
даже не хватило мужества вернуться домой и переодеться для обычной  прогулки
вдоль озера. Ей нужна была толпа, нужно было солнце, и она приказала  кучеру
ехать в Булонский лес.
     Было четыре часа. Булонский лес пробуждался после тяжелой дневной жары.
На  авеню  Императрицы  вились   клубы   пыли,   вдали   виднелись   зеленые
пространства, граничащие с холмами Сен-Клу и  Сюрена,  увенчанные  сероватой
массой Мон-Валерьена. Солнце высоко стояло на горизонте,  обливая  светом  и
осыпая золотой пылью углубления в темной листве, зажигая верхушки  деревьев,
превращая море листьев в море света. Только  что  полили  аллею,  ведущую  к
озеру позади городских укреплений, экипажи  катились  точно  по  коричневому
плюшевому ковру, от которого поднимался свежий запах влажной земли.
     По обе стороны аллеи, среди низких  кустарников,  в  глубь  лесных  чащ
уходили стволы молодых деревьев, теряясь в зеленом сумраке,  пронизанном  то
тут, то там солнечными лучами; чем ближе  к  озеру,  тем  больше  стояло  на
тротуарах стульев, а сидевшие на них целыми семьями  буржуа  с  молчаливыми,
спокойными  физиономиями  взирали  на  нескончаемые   вереницы   колес.   На
перекрестке перед  озером  картина  становилась  ослепительной:  косые  лучи
солнца превращали водную гладь в огромное круглое зеркало  из  полированного
серебра, в котором отражался яркий лик светила. Приходилось жмурить глаза, и
ничего нельзя было различить, кроме темного  пятна  лодки  для  прогулок  по
озеру, слева, у самого берега. У  сидевших  в  колясках  плавным  одинаковым
движением наклонялись зонтики и поднимались только  в  аллее,  идущей  вдоль
озера; в тени деревьев поверхность его казалась с высокого берега темной,  е
металлическим оттенком, отливавшим  золотом.  Справа  выстроились  колоннады
прямых и тонких сосен, их нежно-лиловые тона золотил  и  окрашивал  пурпуром
закат. Слева, точно изумрудные  поляны,  тянулись  залитые  светом  лужайки,
простиравшиеся до кружевных ворот Мюэтты.
     Ближе к каскаду по одну сторону озера там и сям темнели перелески, а  в
дальнем конце на фоне  голубого  неба  возвышались  острова  с  пронизанными
солнцем берегами, четкой тенью елок и беседкой, похожей на детскую  игрушку,
заброшенную в дремучий  лес.  Вся  природа  вокруг  трепетала  и  радовалась
солнцу.
     Рене стало стыдно, что в  такой  чудесный  день  на  ней  надет  темный
шелковый костюм. Она откинулась в угол кареты и смотрела в открытые окна  на
сверкающую поверхность воды и зелени. На поворотах аллей перед  ее  глазами,
точно золотые звезды, вертелись колеса, оставляя длинный ослепительный след.
Лакированные стенки экипажей, вспышки молний на меди и стали, яркие  туалеты
- все это уносилось равномерной  рысью  лошадей,  прорезало  извилины  шоссе
широкой движущейся полосой, словно упавший с неба луч.  В  этом  луче  Рене,
прищурившись,  видела  то  промелькнувший  белокурый   шиньон   какой-нибудь
женщины, то черную спину лакея, то белую гриву лошади.  Переливчатые  куполы
раскрытых зонтиков сверкали, точно луны из металла.
     И вот, в этом ярком  свете,  среди  солнечного  сияния  ей  вспомнились
сумерки, мелким пеплом сыпавшиеся на пожелтевшую листву; она каталась в  тот
вечер с Максимом. В то время в ней только еще пробуждалась страсть  к  этому
мальчику. Перед глазами  ее  вновь  пронеслись  лужайки,  окутанные  влажной
вечерней  дымкой,  темные  перелески,  пустынные  аллеи.  Вереница  экипажей
катилась тогда с печальным шумом мимо  пустых  стульев,  меж  тем  как  ныне
грохот колес, стук лошадиных копыт звенели  радостно,  точно  звуки  фанфар.
Потом ей вспомнились все их прогулки в Булонском лесу: там прошла ее  жизнь,
там рядом с нею, на подушках ее коляски вырос Максим. То  был  их  сад.  Там
настигал их дождь, туда приводило их солнце, оттуда и мрак ночной не  всегда
выгонял их. Они катались там во всякую погоду, там переживали и огорчения, и
радости жизни. Рене черпала горькую радость в этих  воспоминаниях,  чувствуя
себя одинокой, покинутой всеми,  даже  Селестой.  Сердце  говорило  ей:  все
прошло навсегда! навсегда! И она вся застыла, представив себе зимний пейзаж:
замерзшее, помутневшее озеро, где они катались на коньках, небо черное,  как
сажа, деревья в снежных кружевных узорах,  ветер,  будто  засыпавший  мелким
песком глаза и губы.
     Между тем налево, на дорожке для верховой езды, Рене  заметила  герцога
де Розан, г-на де  Мюсси  и  г-на  де  Сафре.  Ларсоно  убил  мать  герцога,
представив ей просроченные векселя на сто пятьдесят  тысяч,  подписанные  ее
сыном, и теперь геоцог проживал вторые полмиллиона франков с  Бланш  Мюллер,
оставив первые пятьсот тысяч в руках Лауры д'Ориньи. Г-н  де  Мюсси,  атташе
посольства, сменив Англию на Италию, обрел прежнее  легкомыслие  и  с  новым
изяществом опять стал водить котильон; а г-н де  Сафре  по-прежнему  остался
милейшим в мире скептиком и жуиром. Рене видела, как он  направил  лошадь  к
дверцам коляски графини Ванской, в которую, как говорили, был по уши влюблен
с тех пор, как увидел ее у Саккаров в костюме Коралла.
     Впрочем, все дамы  были  налицо:  герцогиня  де  Стерних  в  неизменном
восьмирессорном экипаже; г-жа де Лоуренс с баронессой Мейнгольд и  маленькой
Даст - в ландо; г-жа Тессьер и г-жа де Ганд - в виктории. Среди светских дам
на подушках великолепной коляски развалились Сильвия и. Лаура д'Ориньи. Даже
г-жа Мишлен проехала в карете; хорошенькая смуглянка побывала в округе  г-на
Юпель де ла Ну и с тех пор выезжала в Булонский  лес  в  карете,  к  которой
надеялась в недалеком будущем присоединить открытую коляску.  Рене  заметила
также маркизу  д'Эспане  и  г-жу  Гафнер;  неразлучные  подруги,  закрываясь
зонтиками, смеялись и нежно заглядывали друг другу в глаза, раскинувшись бок
о бок в экипаже.
     Потом следовали мужчины: Шибре  -  в  плетеной  коляске,  Симпсон  -  в
догкарте; почтенные Миньон и Шарье, еще более жадные к наживе,  несмотря  на
их мечту удалиться вскоре на покой, - в карете, которая поджидала их на углу
аллеи, когда им хотелось пройтись пешком; г-н де Марейль, все еще  в  трауре
по дочери, ожидавший поздравлений после своего первого выступления в палате,
с важностью политического  деятеля  катался  в  экипаже  г-на  Тутен-Лароша,
который успел еще раз спасти "Винодельческий кредит" после  того,  как  чуть
было не погубил  это  предприятие;  сделавшись  сенатором,  Тутен-Ларош  еще
больше похудел и приобрел еще более внушительный вид.
     И, наконец, заключал это шествие, как само  воплощение  величия,  барон
Гуро, грузно восседая в солнечном сиянии на подушках, в два ряда  украсивших
его экипаж. К своему удивлению и отвращению, Рене увидела  рядом  с  кучером
осанистую фигуру и бледное лицо Батиста. Долговязый лакей поступил на службу
к барону.
     Перелески все так же бежали мимо, вода в озере под косыми лучами солнца
отливала всеми  цветами  радуги;  вереница  экипажей  разбрасывала  пляшущие
отблески. Радостный поток  подхватил  и  Рене,  но  до  сознания  ее  смутно
доходили  алчные  вожделения  всей  этой  залитой  солнцем  толпы.  Рене  не
возмущалась этими пожирателями добычи. Но она ненавидела их за радость и  за
торжество, которые видела на их лицах в блеске солнечных лучей, спускавшихся
с небес и пронизанных золотой  пылью.  Они  были  великолепны  и  улыбались;
женщины, белотелые, жирные,  разлеглись  в  экипажах;  у  мужчин  был  живой
взгляд, приятные манеры счастливых любовников. А Рене в  своем  опустошенном
сердце не  находила  ничего,  кроме  усталости  и  глухой  зависти.  Она  ли
оказалась лучше других, что так быстро сложила оружие перед радостями жизни,
или те, другие, достойны похвалы за то, что они сильнее ее? Рене  не  знала,
ей хотелось начать жизнь сызнова, чтобы испытать  новую  страсть;  и  вдруг,
обернувшись, она увидела рядом, на  тротуаре,  тянувшемся  вдоль  перелеска,
зрелище, которое окончательно потрясло ее.
     Саккар и Максим шли мелкими шажками, взявшись под руку. Отец, вероятно,
заходил  в  гости  к  сыну;  они  вместе  вышли  из  аллеи  Императрицы   и,
разговаривая, спустились к озеру.
     - Слушай, - говорил Саккар, - ты просто болван... У тебя столько денег,
и, право, глупо держать их непроизводительно в  ящиках  стола.  На  деле,  о
котором я тебе  говорил,  можно  нажить  сто  процентов.  Барыш  верный.  Ты
прекрасно знаешь, что я не стал бы тебя подводить!
     Но молодому человеку,  видимо,  надоела  настойчивость  отца.  Он  мило
улыбался и разглядывал экипажи.
     - Посмотри-ка на эту бабенку, вон там, в лиловом, - сказал он вдруг.  -
Она прачка, ее пустил в ход это животное де Мюсси.
     Они посмотрели на даму в лиловом. Затем Саккар вынул из кармана  сигару
и обратился к курившему Максиму:
     - Дай-ка мне огня.
     На минуту они остановились  друг  против  друга,  лица  их  сблизились.
Закурив сигару, отец продолжал:
     - Видишь ли, - он снова взял сына под руку и крепче прижал ее к себе, -
ты будешь дураком, если не послушаешься меня. Итак,  решено,  а?  Завтра  ты
принесешь мне сто тысяч?
     - Ты прекрасно знаешь, что я у тебя больше не бываю, - ответил Максим и
сжал губы.
     - Э! Глупости! Пора это прекратить!
     Они молча прошли несколько  шагов;  Рене,  чувствуя,  что  ей  делается
дурно, и не желая, чтобы ее видели,  откинулась  головой  на  мягкую  обивку
кареты; в эту минуту гул усилился, пробежал по ряду  экипажей;  пешеходы  на
тротуарах останавливались, оборачивались и, разинув рот, смотрели на что-то.
Колеса застучали громче, экипажи почтительно отъехали в  сторону;  появилось
двое берейторов в зеленых костюмах и круглых шапочках  с  широкими  золотыми
кистями; слегка наклонившись, они ехали рысью  на  крупных  гнедых  лошадях,
оставляя за собой пустое пространство. И  вот  в  этом  пустом  пространстве
показался император.
     Он ехал в ландо и сидел на скамейке один, во всем черном.  На  нем  был
наглухо застегнутый сюртук  и  очень  высокий  блестящий  шелковый  цилиндр,
надетый слегка набекрень. Напротив него, на передней скамеечке, сидели  двое
господ, одетых с той элегантной корректностью, которую так ценили в Тюильри;
они держались молчаливо, важно, сложив  руки  на  коленях,  точно  свадебные
гости, которых развозят напоказ любопытной толпе.
     Рене нашла, что император постарел.  Густые  нафабренные  усы  скрывали
ставший еще более вялым рот. Тяжелые веки почти до  половины  опустились  на
изжелта-серые угасшие глаза с помутневшим зрачком. Прежним остался  на  этом
тусклом лице только горбатый костистый нос.
     Дамы в экипажах  скромно  улыбались,  прохожие  показывали  друг  другу
императора.
     Какой-то толстяк утверждал, что император сидит спиной к кучеру, слева.
Несколько рук поднялось для приветствия. А  Саккар,  снявший  шляпу  еще  до
того,  как  проехали  берейторы,  подождал,   пока   императорская   коляска
поровнялась с ним, и крикнул с резким провансальским акцентом:
     - Да здравствует император!
     Император удивленно оглянулся, очевидно, узнал энтузиаста и,  улыбаясь,
ответил на приветствие.  Все  исчезло  в  солнечном  сиянии,  экипажи  вновь
сомкнулись; Рене видела только поверх лошадиных грив, между спинами  лакеев,
зеленые шапочки скачущих берейторов с болтающимися золотыми кистями.
     С минуту  перед  ее  широко  раскрытыми  глазами  стояло  это  видение,
напомнившее  ей  другую  пору  ее  жизни.  Ей  показалось,   что   появление
императора, ландо которого смешалось с вереницей экипажей, послало последний
луч, необходимый для того, чтобы осмыслить это триумфальное шествие.  Теперь
его овеяла слава. Все эти колеса, мужчины  в  орденах,  томно  раскинувшиеся
женщины уносились, осиянные блеском императорского  ландо.  Ощущение  это  с
такой  остротой  и  болью  отозвалось  в   Рене,   что   она   почувствовала
непреодолимое желание вырваться из этого торжествующего хоровода, не слышать
крика Саккара, еще звеневшего у нее в ушах, не видеть отца с сыном,  которые
мелкими шажками шли об руку и болтали. Прижав руки к груди, словно сжигаемой
внутренним огнем, она искала выхода, и вдруг ее осенила  внезапная  надежда,
пахнувшая на нее спасительной свежестью, и с  облегчением  она  нагнулась  и
крикнула кучеру:
     - К дому Беро!
     Во дворе было прохладно, как в монастыре.  Рене  обошла  аркады,  и  ей
приятна была сырость,  как  плащом  охватившая  ее  плечи.  Рене  подошла  к
позеленевшей, обомшелой кадке с блестящими от долгого  употребления  краями,
посмотрела на полустершуюся львиную голову с приоткрытой пастью, из  которой
через железную трубу била струя воды. Сколько раз она и Христина брались  за
эту голову своими детскими ручонками, чтобы дотянуться  до  ледяной  струйки
воды, - они так любили плескаться в ней. Потом  Рене  поднялась  по  широкой
каменной лестнице и увидела  отца  в  глубине  анфилады  просторных  комнат:
вып